Камни, которыми должно побивать блудницу, ещё полеживают обочь дороги. Ещё ночь не признаётся, что денница – это её непорочно зачатая дочь, которая будет щеголять тем, что она – девица. Что она – не в мать-перемать. Но однажды не станет закатывать очи, если достанется вдруг повидать, как мужчина, на пахоте наломавший кости, в реку войдёт, весь в поту и пыли и станет воду зачерпывать в горсти, и, шуткуя, девушек звать, чтобы спину помыть помогли.
А она согласится. Вдруг, не понимая: почему, почему это? И он возьмет её, и в ладони свои завернёт. И в зелень прибрежных талов, и в полотнища света, и умастит ароматом садов, что как раз зацветают вокруг в предвкушении жаркого лета, и плодов, что по осени здесь соберут.
Как она будет тереться щекою о мохнатое это плечо! Вдыхать запах подмышек, стараясь быть нежнее и ближе, и ожидать, что ещё и ещё её приголубят… Ах, бедняжка-дурашка! Он, подлец, позабудет, как торопится тропка в эти поля, подпрыгивая на камушках и сползая в овражки. И тогда люди, осуждения для, зашепчут, зазлорадствуют, загомонят. Станут персты указующие словно гвозди, в спину втыкать. И кто-то на воротах напишет Это колючее слово… Взять бы, да и пришибить этого пачкуна. Но она отдаётся, как дышит. И что ей увещевающие и толкующие!
А эти… кобели да хряки, эти вожделеющие, у дверей толкущиеся, эти потные хари, эти руки трясущиеся так и норовят, так и норовят! И супружницы их - посудницы и неряхи, ишь ты – остолбенели, раскоряки. Подруженьки, постирайте халат!
А камни все еще полёживают у обочины и, понимают: для них ещё не настал черед.
Но яблоко зреет, а значит, и червоточина час за часом растёт. И, наконец, женщины, невсхожие как прокисшее тесто, печалуясь о растрате домашнего семени, начинают кричать, что туда и сюда, и в рот - это так не пойдёт, что семя – не для удовольствия, а для беременья. И вообще: таким здесь не место, потому, что дети кругом, а дети глазеют, потому что им интересно. И вообще – погибает семья и рушится дом.
Так заканчивается цветенье и наступает время камней. Камни выгибают спины, чтобы стать округлее, чтобы удобнее облегала рука, чтобы избиенье было больней. Чтобы, кто бы ни ударял: супруг, супруга ли, били насмерть, наверняка по этому телу, с виду такому упругому и такому податливому – только бей. И камни начинают от нетерпения беситься: - Где она! Где эта блудница? Ах, возьмите меня в руку! Возьмите скорей!
Итак: каждой руке по булыгану, а каждому булыгану своя рука. - Ах, ты моя желанная! - Ты, мой увесистый! Мой долгожданный! - Как ты ухватиста, прияточка! Как мягка!
Побивающие знают, что в одиночку – это просто убийство, за которое следует мстить. А вместе – воля народная. И булыжник каждого складывается в общую строчку приговора, который не оспорить и не отменить. Приговора отнюдь не облыжного, не дающего права на отсрочку, и отказывающего в желании жить.
Камни знают, что они правы и блудница заслуживает пролитья крови и кровь заструится из рассечённых лба, скулы, виска. И те из них, кто не попали будут завидовать угодившим в блудницыно тело. Ах, как обидно: века в ожидании главного дела… И не ударить! Едва ли вскоре случится ударить наверняка. А так, понимаешь, хотелось…
А тут ещё этот… сын Марии и ещё неизвестно чей. Расположился возле овечьей купели и умничает с бродягами и увечными: Рассуждает о Боге и о Любви, как какой-нибудь книгочей, неуч, отщепенец и деревенщина.
А блудница стоит – покорна, тиха. Камни готовы, но руки вдруг разжимаются. - Кто, - вопрошает ОН, - без греха… Камни выпадают из рук и вдребезги разбиваются от неосуществимости вожделения своего. Так чудеса (или вроде того) и совершаются.
А блудница? Да что нам блудница! Нам ли печаловаться о ней…
Но прах от разбившихся тех камней всё ещё продолжает виться. Особенно, если ветер задует, да посильней.
3 Проголосовало
|