Благодарность

---

Консерватория гудела. Публика догадывалась, что произошло нечто необычное, зазорное и пахнет серьёзными последствиями. Но шептались в кулуарах, потому что обсуждать публично было опасно. То есть разрешалось возмущаться и даже клеймить позором кого угодно. Критика и, в особенности, самокритика в СССР поощрялись, однако жизнь учила различать, кто бык, а кто Юпитер. Здесь гудели по поводу Юпитера, правда, местного институтского значения. Единственными источниками информации произошедшего для широкой институтской общественности оказались студенты второго курса: пианист Арон Коренфельд и флейтист Вася Арутюнян. Очевидцем была лишь уборщица Прасковья Ивановна, или просто тётя Паша. 
         Арика и Васю через пару дней вызвали на беседу, каждого к своему заведующему кафедрой, и после этого визита они на вопросы любопытствующих отнекивались. Или же от закадычных друзей, сообщая свои доводы (поскольку подлинно о происшедшем и сами толком не знали), требовали поклясться здоровьем мамы. А Прасковья Ивановна...
        Но... Чтобы понять этот частный случай, надо учесть специфику жизни творческих учебных заведений.
         Представьте себе обучение по специальности духовика или ударника. Перед академическим концертом студент репетирует часами и днями, а тут ещё зачёты и экзамены по немузыкальным дисциплинам. Вам бы хотелось эдак с семи утра и до полудня слушать соседский повторяющийся трубный глас сложного пассажа, который никак не удаётся музыканту? Или вкушать раскаты ударных на барабанные перепонки ваших ушей? Вот поэтому консерватория — это всегда муравейник с семи, а то и с шести утра до двенадцати часов ночи. Проходя по улице мимо её здания, вы слышите из окон какофонию звучащих инструментов. Заполнены в любое время все классы. И не только они, но и коридоры, закоулки, чуланы, места под лестницей и (о Боже!) даже туалеты. Разумеется, кроме кабинок. Виолончели, контрабасы, баяны, тубы не берутся домой и, соответственно, их в консерваторию приносить не надо. Они остаются в классах. И ещё. Занятие по музыкальным предметам — это не лекция по философии или научному коммунизму. Оно индивидуально. Для студента педагог по специальности — отец родной, мастер, и, нередко, знаменитый. Отношения здесь очень доверительные. 
         Так что же Прасковья Ивановна?
         Был достаточно поздний час. Преподаватели давно разошлись по домам. Арик и Вася в параллельных классах, семнадцатом и девятнадцатом, напротив кабинета, где размещалось институтское партбюро, занимались каждый своим делом. Прасковья Ивановна с солидной связкой ключей на поясе, шваброй, половой тряпкой в одной руке, ведром с водой в другой обходила класс за классом, также занимаясь своим делом. Приблизившись к партбюро, она поставила ведро на пол, отворила дверь кабинета ключом, наклонилась к ведру и, толкнув дверь, вошла в комнату. Видимо, она не сразу подняла глаза, потому что не ожидала кого-либо увидеть.
         Прасковья не была атлетического сложения. Физическая работа давалась ей нелегко, но дома трое пацанят, а мужа, пьяницу и бабника, она выгнала. Шестнадцатилетняя дочка ушла к отцу. Папу жалко. Приходилось подрабатывать (где придётся) дополнительно, и к вечеру женщина уже изнемогала. Впрочем, нареканий по работе не имела. Она ещё не поставила ведро на пол, как внимание её привлекли странные, совсем не музыкальные звуки...

 
1
         Степан Спиридонович, проректор по хозяйственной части, с рыжей вихрастой головой и золотым рядом верхних зубов, восседал в своём кабинете в полуподвальном помещении и барабанил пальцами по столу. Перед ним, скукожившись, сидела Прасковья Ивановна.
— Так что, Параскева, — нарочито возвышенно произнёс Степан Спиридонович, — давай ещё раз. Только не ври! Известное дело, какое у вашего брата воображение. Рассказывай подробно и по порядку.
— Не могу я, — Степан Спиридонович, — сказала женщина потупившись.
— Да отчего же не можешь? У самой-то четверо. Их тебе журавель в клювике принёс?
         У проректора по хозяйственной части были свои счёты с секретарём парторганизации, он всё уже знал, но предвкушал удовольствие от приобретения компромата. Однако сообщать подробности Прасковья Ивановна считала выше своих сил. До их ли ей в ту минуту было?
         Когда в кабинете партбюро она подняла глаза, то увидела голые женские ноги, охватившие обнажённую нижнюю половину тела мужчины. Парализованная ужасом, Прасковья Ивановна застыла на месте, а мужчина, должно быть уже в последней фазе действия, не в состоянии был вскочить или прикрыться. Да и чем? Разве что подшивкой газеты «Правда»? До неё ещё и дотянуться надо было. Так партнёры и остались лежать на длинном, покрытом зелёным сукном столе: Танасоглу Григорий Николаевич, секретарь институтской парторганизации, заведующий кафедрой сольного пения и оперной подготовки, и Амалия Королёва, перспективная меццо-сопрано, студентка выпускного курса.
         Прасковья Ивановна в мужчине и не узнала Григория Николаевича, а тем более не могла позволить себе в это поверить. Она не успела даже осознать, как взяла её оторопь, как истошно закричала и выскочила из партбюро. Не могла и понять, почему, собственно, так отреагировала. То ли в её нравственные представления простой крестьянской женщины не вмещалось такое событие как возможное, то ли она испугалась, что ей придётся за это отвечать, то ли от того, что вообще не ожидала кого-либо застать в кабинете. Но, скорее всего, всё это вместе взятое. 
         Арик и Вася, выбежавшие на крик, увидели её в то время, когда она, ошарашенная, прислонилась, по словам поэта, к дверному косяку. Бесцеремонный Васька попытался открыть дверь, подозревая что-то кровавое, но Прасковья Ивановна, растопырив руки, встала перед ним Архангелом Михаилом. Василий пожал плечами и отошёл к Арону. Они постояли и уже намеревались разойтись по своим классам, как дверь с силой надавила на спину тёти Паши, и из комнаты стремительно выскочила и помчалась к выходу, накрыв голову женской кофтой, девушка. У Коренфельда сделались круглыми глаза.
         — Лялька, — шепнул он Арутюняну. 

2

         Григорий Николаевич сломил Амалию впервые и был очень доволен. Теперь, думал он, она его. Правда, эта уборщица подвернулась совсем некстати! Надо заставить её молчать. Силу свою и в консерватории, и за её  пределами он знал, но здесь светило аморалкой. Партия такого не терпела. То есть могла и потерпеть, если тайно и скрытно, но ни в коем случае публично.
— Дура, — подумал он об Амалии. — Повернула ключ в замке и положила себе в сумочку. Торчал бы он там, уборщица не вошла бы. 
— И нельзя сказать, что простуха. Ах, но до чего же хороша! — парторг победно и сладко ухмыльнулся: — Профессионал!
         Амалия Королёва, в номенклатурных кругах «королева», в консерватории Ляля, Лялька, Лялечка, в зависимости от близости, была крестьянской дочерью. Мать — задёрганная поручениями учительница начальных классов. В деревне, когда в школах вечно не хватало учителей, она преподавала всё, что ей велели. Была нужда, занималась и хозяйственной деятельностью по поручению директора школы. Отец — бригадир тракторно-полеводческой бригады. Но  семья была неблагополучна. Два её старших брата уже отсидели свой срок, у себя дома устраивали драки, пили.
         Так бы и пропала девчонка, если бы не самодеятельный хор, где её заметил заведующий отделом комсомольских организаций райкома. Она же, обожая кино, не пропускала ни одного зарубежного цветного фильма, которые крутили в колхозном клубе, и была потрясена роскошью тамошних дам, их нарядами, элегантностью. Не могла себе представить внутри деревенской рутины и бедности, что такое возможно. А заведующий отделом приглашал её на выездные мероприятия, разумеется, с обильной закусью и выпивкой, что ей стало нравиться. В семнадцать лет она расцвела. Было трудно поверить, что эта девушка выросла в деревне. Даже крестьянская ножка её была тридцать пятого размера. Стройная, среднего роста под метр семьдесят, пропорциональная, как модель, с пунцовыми губами «поцелуйте меня» и с тонкой вразлёт бровью, она казалась изнеженной дворянкой из высших слоёв общества. Высшие слои управленчески-партийного аппарата это вскоре оценили, и она пошла по рукам. Но не без корысти с её стороны. Она быстро разобралась в мужских слабостях, по глазам угадывала желания и старалась не разочаровывать их. Так попала она в город, получила квартирку, поступила в консерваторию и была уверена в своей карьере. Одевали её хорошо.

3

         В обширном кабинете с мягким диваном и креслами, с полками из орехового дерева с подсветкой, которые были заставлены книгами, материалами съездов и пленумов КПСС, сидели напротив друг друга двое. Ректор консерватории, кандидат исторических наук Кирилл Владимирович Чепурной, был мрачен. Лицо его напоминало большой высохший лимон. Он достал из тумбы ректорского письменного стола два бокала, початую бутылку и плеснул в хрустальные сосуды немного коньяка.
         — Какой же ты, Степан, дурак.
         В критических ситуациях ректор становился со своими сослуживцами запанибрата и переходил на «ты». Амалию он хорошо знал, встречал её в обществе горкомовских работников, да и сам был бы с ней не прочь. Но отношения с женой в последнее время резко обострились. Это она, пыша гневом и всегда подозревая мужа в неверности, в упрёк ему рассказала ходивший в городе свежий анекдот, который он находил отвратительным, особенно в устах своей жены. Анекдот был коротким и лаконичным:  

«На расширенном заседании партийного актива в горкоме рассматривался вопрос культурно-массовой работы среди городского населения. После объявления повестки дня секретарь по идеологии, с радостью сообщивший, что решением ЦК в городе будет открыт публичный дом, увидел крадущегося к выходу Кирилла Владимировича.
— Вы куда, Кирилл Владимирович? — окликнул он его.
— Извините, Иван Иванович, я только на минутку. Позвоню в институт и сообщу, что переходим на легальное положение».
        
         С женой Кириллу Владимировичу приходилось считаться. Она не была красивой, но имела несомненное достоинство: дочь министра культуры. Ей он, поначалу простой преподаватель, и обязан был своей карьерой. После назначения на должность, в целях укрепления партийных кадров в творческих коллективах, ему как историку нетрудно было освоить курс марксистско-ленинской эстетики. Этот предмет, столь важный, по мнению партии, для музыкальной сцены, он и преподавал наряду с выполнением административных функций.
        — Ты пойми, Степан Спиридонович, — продолжал ректор, — у Николая Григорьевича правильная политическая ориентация, а это главное в нашем  деле.  — Да и не дойдёт и не должно дойти дело до обкома партии! — убеждал Чепурной. — Ты же сам член партбюро. Думаешь погладят по головке?! Не досмотрел, не повлиял, не доложил. Тебе же известно, что брат его — председатель отдела по учёту и распределению жилой площади горисполкома.
         — Да я то что, — не сдавался проректор по хозчасти, — упряма эта тётя Паша. Убеждал я её. Она, может быть, конфликтовать побоится, но останется при своём мнении. А там кто её знает, если привлекут как свидетеля в горкоме.
         — Ну, вот что, Степан Спиридонович. Ты подполковник, с дисциплиной знаком. Уборщица на тебе, — заключил ректор в приказном тоне, завершая разговор. Он  нажал кнопку селекторной связи и вызвал проректора по научной и концертной работе.
         — Лариса Семёновна, прошу, зайдите ко мне и захватите список участников, рекомендованных художественным советом на конкурс вокалистов... 

4
 
           В классе оперной подготовки за роялем сидел студент пятого курса Арон Коренфельд. Он продумывал концертмейстерские партии. Прошло три года. Сегодня урок преподавателя по вокалу Амалии Фёдоровны Королёвой, его скрытой мечты, его Ляльки. Это она настояла взять парня концертмейстером, несмотря на то, что студентам очного отделения такое не разрешали. Парень из нуждающихся и, хотя год выпускной, но сорок пять рублей в месяц за работу концертмейстера плюс студенческая стипендия и можно освободить родителей от тягот финансовой поддержки. К тому же, он давно по настоящему влюблён в Лялю. В ней, кроме ослепительной внешности, ему нравились её простодушие и даже глуповатость. Такое бывает, но, не обладая эффектной наружностью, был Коренфельд толстым и рыхлым, никаких надежд на взаимность не питал, довольствовался возможностью быть рядом. А она, двадцатишестилетняя женщина в соку, всё это по-женски понимала и добродушно подсмеивалась. К своим студентам была она снисходительна, за что её любили.
         Благодаря Кириллу Владимировичу и Григорию Николаевичу положение у Амалии было прочное. Но начинающий педагог, продолжавшая петь, теперь мечтала об эстраде. Тогда, когда всё это злополучно случилось, вспоминала она, на Всесоюзном фестивале молодых вокалистов, куда её буквально протолкнул ректор, ей присудили звание лауреата, несмотря на свист и топанье зрителей. Но решение жюри окончательно, обжалованию и пересмотру не подлежит. Она ведь, уверял её Григорий Николаевич, очень успешно спела во втором туре Иоанну из «Орлеанской девы» Чайковского, а в третьем труднейшую — Марфы из «Хованщины» Мусоргского. В консерватории её, Ляльку, встретили с восторгом. Не прошло после этого события месяца, как на расширенном партийном собрании секретарь горкома Иван Иванович, тот самый, из анекдота, отметив нравственную чистоту, простоту и скромность в общественной и личной жизни Григория Николаевича, объявил ему благодарность за самоотверженный труд на благо советской передовой культуры. За то, что он, не жалея сил и, часто, в неурочное время бескорыстно отдавал свои знания и умение подготовке молодых и талантливых вокалистов...

         Арон торопился домой в общежитие. Он поработал с четырьмя певцами, Амалия Фёдоровна была всеми довольна: ребята пели чисто, голоса звучали. Но приближался его, Коренфельда академический концерт, год этот всё-таки выпускной. Предстояло сыграть две малые формы, но достаточно виртуозные и трудные: двенадцатый «Революционный» этюд Шопена, и Прелюдию соль минор Рахманинова. Ещё надо было успеть и перехватить к вечеру место для репетиции, то есть записать номер класса в журнал и получить ключ. На вахте сегодня Прасковья Ивановна.
         Должность вахтёра в консерватории была, можно сказать, хлебной. Иногда и в прямом смысле. В ящике стола у него всегда лежал свежий белый батон за тринадцать копеек и грамм двести докторской колбасы. Так подшучивали студенты. Получить же эту должность было непросто, своего рода номенклатура консерватории. От дежурного требовалось всё видеть, запоминать и докладывать. К тому же и зарплата неплохая, и уважение со стороны студентов, которые нет-нет да подбросят чего-нибудь, а, главное, работа не пыльная.
         — Арик, свободен будет семнадцатый. Записать? — Прасковья Ивановна протянула Коренфельду журнал на подпись. Семнадцатый, ухмыльнулся Арон. Тот самый, который напротив партбюро.
         — Спасибо, тёть Паш, замечательно, — Коренфельд выскочил на улицу и побежал к автобусной остановке. Как раз подходила машина его маршрута. 

Ноябрь 2015