Поэзия Людмилы Десятниковой

* * *
Чья флейта сейшенит вдали,
чьи звуки вонзаются в души?
О, музыка, поговори,
покуда слова не задушат.

Но глуше и глуше... Куда?
Туда, где поёт Алконост,
где ночью – печаль, а звезда
меняет свой голос и рост.

* * *
Неба систола и диастола.
Кажется, нет больше сил,
но продолжаю быть нежной и ласковой,
как ты меня просил.

А ты всё смотришь на двери.
Вольному воля. Волка кормлю.
Я распахнула серому зверю
окна во всю зарю!

* * *
Грустно не оттого, что больно –
любовь позабыта.
Осталась я в платье бальном
у треснувшего корыта

и постаревшей Золушкой,
без принцев, одна (Бог с ними!),
плачу. Ладони сложены
ставенками живыми.


* * *
Загнанный внутрь слов,
уже не стесненных смыслом,
становишься, как ухолов
звука, шороха, свиста:


Как длится протяжное «а»...
От сотворения мира
первым звучало на
первой струне лиры.


О шелест библейского змия,
где «з», «с» и «ш» сплелись!
И в слове, словно в квартире,
друзья и враги ужились.

Согласные с гласными в паре,
шипящих с сонорными строй.
Читаю, как будто тропри
читает глухонемой.

Дивлюсь первозданному смыслу,
прообразу высших сил.
И слух заполняется свистом
острых реющих крыл.

АДАМ

Какое странное имя!
Как будто бы «ад дам»...
Его до тебя не носили
еще никогда, Адам.

Подходят ручные олени,
глаза открывают цветы.
А яблоки – как колени
и грудь той, что любишь ты.

Потом будут Авель и Каин,
потом будет всё человечество.
С улыбкой, исполненной таинств,
что Богом и чёртом помечена,

к тебе приближается женщина
и будет рядом всегда...
На небе – первая трещина.
Уже есть земля и вода.

* * *
Я свое подвенечное платье
уступила весеннему саду,
чтобы – белый восторг и проклятье,
чтобы после – яблоки градом!

Чтобы ветров вальсы лихие,
чтобы гроздья свеч-светлячков...
Раз-два-три, наши лица смешные,
ты и я, я и ты без очков.

Чтобы после праздников, летом,
как дрожание губ, отпустить
колдовства молодого секреты
белой бабочкой в поле грустить.

САФО

Кифару возьму и попробую петь,
а ты отдохни от заботы, мой пахарь.
На острове Лесбос красавиц не счесть,
на острове Лесбос женщины – сахар.

Их косами длинными играет волшебный Эол.
Их косы, как струны, в них звуки необычайны
на острове Лесбос, куда ты сейчас пришел,
на острове Лесбос, где ты оказался случайно.

Когда ты уйдешь, на скале я останусь одна,
и море навстречу себя мне протянет…
Сафо доставала до неба! До дна
теперь ее сердце достанет.

* * *
О музыка, мой Асклепий!
Пора уходить, а жаль.
В тебе, как в хрустальном склепе,
ненужной казалась даль.

Пока я тобою жива,
пока среди снега и вишен,
пока не упала в слова,
в продажность значения  «слышу»...

О звуки! Печальный плавник
мелодий мелькнет, как завеса.
А дальше – молчания пик
и цвета безмолвия месса.

* * *
Тут надо бы Ференца Листа
руку, а не мою.
Смотрите, как бездна лучиста!
Я лучше цвета пропою!

Но музыку клеткою слова,
наверное, не словить.
Тут нужно Чюрлёниса соло
и Моцарта благословить.

* * *
Вначале был шорох, как шепот,
потом был ясный звук.
Потом был согласных ропот
и гласных долгий испуг.

Был первый, как вдох, слог,
потом было слово первое.
Царапая глотку нервами,
вышло оно: «Бог!»

* * *
Какое время – такие и слова.
Не скучай по классике, глупышка!
Ведь у крови только красные тона.
Время – заключение и вышка.

А марать бумагу – это каторга,
но всё можно делать гениально.
Есть слова – как ангелы, сусальные,
есть слова – с повадками врага.

Ну, а настроение – свидание
то со смертью, то с родней в раю.
И стихи: одни – как подаяние,
а другие – точно жизнь дарю.

* * *
Не проклинаю, просто люблю.
Молитвы и просьбы – все мимо ушей.
Ну что же, вина пригублю.
Поставлю капкан на мышей.
И черные мысли – взашей!
Губы намажу. Глаза подведу.
На ужин сварю вермишель.
И буду сидеть, никуда не пойду,
И буду глядеть, пока не войду
В глаза твои, два переулочка,
Два тупичка, где я дурочка...
Соли достану. Хлеба куплю.
Не проклинаю. Просто люблю.

КЛЕОПАТРА

Цезаря – на Антония?
(Не бойся. Я вне подозрений).
Из-за того, что на ложе
евнух, а тот – гений?

Женский рассудок – отсутствие
такового. А темперамент...
Как пирамиды сутками
низкое небо ранят,

как пирамиды веками,
смеркающейся в них вечностью, –
звездными синяками:
«Можно ли так? На встречного

первого, помоложе.
Временем искалеченный?
Глупая... Богом мечена
старческая эта кожа!»

Кажется, Сфинкс простонет:
«Цезаря на Антония?»
И в колесницах кони
дробью копыт: «Пустое...»

А корабли снаряжаются...
Стара история эта.
Что же так сердце сжимается
нынешним летом?

* * *
«Сон разума чудовищ порождает».
Так что спи поменьше!
Любовь – как Меньшиков,
сосланный в Сибирь, –
пьет чифирь
воспоминаний, страдает.

Я в каменном мешке твоего сердца
ищу оконце,
чтобы согреться.
Может, выглянет солнце?

Надежда, надежда, голубь белый,
бьется о решетку моего тела
и выпорхнет в башни глазницы,
поранившись о ресницы.

А слезы будут – как кровь
тех, кто не верил в любовь!

* * *
Во мне давно твоя печаль живет,
твоя печаль – осколок долгой муки –
хрустальным голосом смеется и поет
и холодит протянутые руки.

Из глаз срываются колючие лучи,
тебя целуя в губы и ключицы.
И что меня с тобою разлучит,
и что еще со мною приключится,

не знаю я. Кружится голова.
Как в море, шорохи уже везде гнездятся
и намекают: можно все слова,
что раньше молча... Можно не стесняться.

И приближается, как парусник к скале,
твоя улыбка умершего сфинкса...
И снова дождь, и снова все во мгле,
и надо крикнуть, чтобы не разбиться.