Татьяна Мозоленко – запорожский поэт (1972–2004), культуролог, сценарист, журналист областного радио, зав. литературной частью муниципального театра-лабаратории «Vie» и Запорожской филармонии. Лауреат областной премии для одаренной молодежи в области литературы (1996). Член Союза театральных деятелей, дипломант Московского Международного театрального фестиваля «Серебряный век-2002». Член Творческой ассоциации «Кольцо» г. Запорожья, из которой позже образовалось Запорожское областное отделение Конгресса литераторов Украины. Училась в Харьковской Академии культуры. Писала сценарии, принимала участие в спектаклях. Рисовала. Автор поэтического сборника «Искренне ваша», оформленного её графикой. Публиковалась в Карелии, Киеве, Запорожье.
ПОЭТЫ НЕ УМИРАЮТ
В Бердянске трагически погибла запорожская поэтесса Татьяна Мозоленко. «Родилась. Живу. Буду жить», – так начинается короткая Танина «анкета» на обложке её долгожданной книжки «Искренне ваша». Татьяна Мозоленко работала руководителем литературно-драматической части Запорожской областной филармонии. Писала хорошие стихи (они вошли в сборники русскоязычных поэтов, издававшиеся в Запорожье, в Киеве и даже в России). Написала пьесу «Салон "Серебряный век"» и сама играла в ней на сцене театра-лаборатории «Vie». Этим летом защитила диплом бакалавра культурологии в Харьковском университете культуры (собиралась продолжать учебу в магистратуре). Рисовала. На досуге делала мягкие игрушки. Любила танцевать... Таня безумно радовалась своему первому «персональному» сборнику «Искренне ваша», который как раз сейчас – тиражом тысяча экземпляров – печатают в одном из харьковских издательств. «Наш корабль зовется жизнью, по волнам судьбы несется, мы сюда тайком пробрались, а теперь уже не слезть...» – это из Таниного стихотворения. Она ушла со своего парусника так рано! Но у настоящих поэтов есть привилегия: они не умирают. Каждый, кто откроет сборник «Искренне ваша», услышит голос Тани Мозоленко: «Родилась. Живу. Буду жить».
Виталина Дорошенко, 2004 г.
Подборка стихов Татьяны Мозоленко:
* * *
О театр! Я твоя повзрослевшая дочь, прозревшая всеми чувствами и тоской. И сколько ты ни пророчь, не смогу быть больше скрипучей доской твоего каблука. Каскады портьер, вслед за ветром пытающиеся сбежать, преодолеваю, словно барьер, за которым добуду право свободно дышать.
О театр! Зрительская наивность, из ряда в ряд перекатывающаяся. Думаете, актеры просто играют? Неправда, они горят, согласно факелу своего духовного роста. Аплодисменты – как пулеметная дробь: в ком-то убивают скромность, в других – забытьЕ. Пулей реальности просверлен лоб в точке третьего глаза – как память о земле.
О театр! Я маскирую под жгучей слезой свое несоответствие средневековой культуре. Из меня выйдет леди, пришибленная грозой и скачущая в чепчике на дубовом стуле. Смеющуюся плоть украсит грим, под ним не разглядишь сразу, кто есть каков. Выхожу из-за декоративной двери и пою не по-русски арию для дураков.
О театр! Ты меня научил улыбаться, и лгать, и крик души превращать в соловьиные трели. Но, как ни крути, несомненно, жизнь – моя мать, а ты и она немножечко постарели. А я незаметно перешагнула черту дешевых пьесок и заезженных драм. И как когда-то в детстве ходила под стул – теперь посещаю твой Театральный Храм.
О театр! Я выброшу все нарисованные дома, все имитации улиц, природы и быта. Оденусь просто и выйду на сцену сама поведать то, что еще никем не раскрыто. Без лишних слов, лишних жестов и даже без потолка – в моем спектакле и он не нужен. Пускай посмотрят воззванье души с небес, от любопытства отставив божественный ужин.
* * *
Неужели, без тебя... без твоего... Одинокою... забытой... обреченною... В беспросветном... деревянном... неживом... С унитазом... крышей... ложкой... с кипяченою...
Оставаться... шевелить ногами... плыть... На золе... на картах... на ужах и ящерах... Кошка... жаба в доме... птичка... выпь... Прошлого... субботы... настоящего...
С нелюбимым... славою... шизой... В куртке... майке... полушубке... голая... Крест... мечеть... корона... взгляд косой... Отрешенной... знаменитой... гордою...
Не ушел... останься... хрен с тобой... Стисну зубы, двину к стоматологу... Ненависть... привязанность... любовь... Я верна тому... да ни которому...
Журналистка... дворничка... поэт... Андрогином... женщиной... девчонкою... Вот сценарий мой на много лет. Что тебе понравится, подчеркивай.
* * *
Я тебе – не указ, ты мне – не закон. Для тебя я – не лодка, а ты – не весло. Притяженьем души ты мне просто знаком. От восторга пьянею: мне повезло.
В этой комнате мысли бросаю тебе. Ты потом соберешь их и вряд ли поймешь. Мой девичий восторг превратился в капель. Ты подумаешь: просто на улице дождь.
Мне сейчас так легко, как бывает в войну, когда смертью и жизнью, как крестовым вальтом, бьешь незнанье и страхи и в лоб – сатану нерадивой привычки – оставлять на потом
размышления о переменах внутри человеческой сути, движении вниз или наискось, веря в изменчивый ритм чувств и мыслей, в значительность мимики лиц
у знакомых и прочих; движении от появленья на свете – к ларьку за углом или к прочему звону великих забот... Наклоняется вечер над неким столом,
где разбросаны мысли тебе. Собирай! Я к тебе отношусь не с любовью – скорей отношусь, как к пожару сгоревший сарай, отношусь, как к иудаизму еврей.
Это выше любви к мужику, это не попрошайничество благодарности или утопить на двоих этот вечер в вине, чтоб меня пожалели и полюбили.
Это выше и шире, значительней и благородней. Ты мне – не закон, но, однако, есть Всеобщий Закон. По нему для двоих навсегда совпадают пути Зодиака.
* * *
Озябший Петербург дождем скулит, помешивая неба черный кофе. Водою нарисован плащ и профиль, и ею же рисунок этот смыт.
И нас стирают каплями со лба. И нас забудут (к лучшему, наверно) каналов переполненные вены, дома, сады и сонная толпа.
Бросая в лужи неумелый след, как тайную мольбу о возвращеньи, мы утекаем в маленькие щели минут, сливаясь в океане лет.
А после нас останутся мосты, дверные скрипы и еще немного взрывного ритма, искреннего слога, который дорастал до простоты.
* * *
Поэзией не увлекаются – ею живут. Не горстками публикаций – дном минут.
Ныряя сквозь время, через себя. Над неудачами всеми – не скорбя.
Под тяжестями всеми – не скуля. Непонятая всеми – «не своя».
Не шаркающая реверансы на балу. Поднявшаяся над расами и у лун
просившая не свидания, а реки собственного сознания, в материки
впадающей, во все сразу, и в века, штурмующей – фразой – берега.
На дно оседает челн, как печать. Поэзия – это когда есть, о чем помолчать.
* * *
Эринии, воздайте справедливость моим мечтам, иного не прошу. На берегу неспелые оливы, иллюзия весны и моря шум.
Пусть буду я безумна и свирепа, пусть стану пить из лужи, как скоты. Вся жизнь моя – божественного слепок и слепота волнующей мечты.
Всему есть имя – высшая идея, – и в этом оправдание всего. Едва скажу: «Иначе не умею», «Ты всё умеешь», – скажет божество.
Я всё умею – предавать и верить, и памятью жонглировать, шутя. Колышутся рассерженные змеи, вот-вот ужалят... Если захотят.
* * *
Яхта с именем красной далекой звезды Бетельгейзе, у причала сидит, как на привязи брошенный пес. И морская волна лижет руки обломками лезвий и глазам посылает осколки непрошеных слез.
Скрип канатов. И парус неловко свернулся в каюте, не от холода вовсе, а просто потерян размах той души, что собой освещала унылое утро и что пела отважною скрипкой в тугих парусах.
Новый день настаёт. Как обычно, легко и надменно улыбается море, ракушки приятно шуршат. Яхта в море уходит, взбивая соленую пену, потому что теперь там моя поселилась душа.
ЦИКЛ «ГРЕЦИЯ» * * * Хайре, мой милый, хайре! Или – привет из Греции. Греции нереальной. Волны вздымают тайны. Ветры вздымают специи Слов и глубин ментальных, Слов и высот ментальных. Словно невроз гитарный. Словно вопрос на лекции. * * * Трону тебя сквозь прошлое Окриком смелым Аттики. Моря соленые коршуны Пеной борьбы взъерошены, Жертвы клюют внимательно. Блещут гетеры кожею, Привлекая прохожего. Я на них не похожая, На поэта похожая С примесью математика.
* * * Имя свое не выточу Пламенем Персеполиса На пьедестале. Выточкой, Складкой неровной, в пол лица, Меч обниму у пояса Загорелого витязя, Чтоб меня не увидели, Чтоб ни с кем не знакомиться.
* * * Тело посыпь корицею Солнца. А нервы – правдою. Я тебя, милый брат, люблю, Как рабыня патриция, Зная, что мало радости В ощущеньи неравности. Греция тонет в праздности Видимой и в разврате. Я о тебе как о брате. Мы растворимся в разности: Ты минус я. О сумме Только мечталось всуе.
* * * Сама себе пароход и лошадь. По-простому – женщина Спарты. Ну что, русский мужик, Такую б тебе в упряжку? Ценность – красивая ляжка. Приложение – мыслей пшик. Призма – бутылка водки. И карты Как повод выйти на площадь.
* * * Хайре! Через призму Греции обращаюсь к милому. По тебе, как по полю минному, Белой песнею, словом лебедя, Шаткой поступью, будто нехотя, Но без укоризны.
Хайре! Руки знают Тяжесть меча и любимые контуры Тела, а в сердце вонзается копьями Слово любое и даже взгляд ветреный. Камни спать уложила метрами Стена городская.
Хайре! Здесь был город. Звезды для чьих-то желаний падали. Но все поросло бурьяном и памятью. Так города обжигаются женщиной. Так века наблюдают сожжения...
А я для тебя из пепла б – улицы, Перед тобою – гетерой и умницей. И создала бы не только город, А море и горы.
ЧЕТВЕРТЫЙ СТУЛ
«Парк Авеню» уткнулся в бок проспекта столами и гирляндой фонарей. Сгустился вечер в кружевах аллей. И ветви плещут, как у парапета,
у ног апрельской гордой тишины. В кафе свои традиции и ритмы. Прилег недалеко газон небритый, любуясь отражением луны
на стеклах; отраженьем чьих-то душ в телах: конкретнее – в руках и лицах... Нас попросили в этот день не злиться, чтоб не накликать большую беду.
Смешно висеть на вертеле судьбы и думать, что вот-вот тебя поджарят. Пусть не заметит нас старик Державин, зато какое счастье ПРОСТО БЫТЬ!
Стол, а вокруг него четыре стула... Предметы так похожи на людей: одни наивней, прочие – важней, а в некоторых жизнь давно уснула.
Вот присмотритесь: стул, расставив ноги и безобразно выпучив глаза, выносит на плечах огромный зад, рискуя быть раздавленным в итоге...
Но с нашим весом – стульям благодать, эмоции и мысли им под силу. «А я бы вас покорно попросила Мне горсточку надежды передать».
Зачем бежать в другие города? – По сущности, везде одно и то же. Что если все мы – лишь один прохожий для звёзд, и дела нет – идем куда?
С Любовью – за искусство. И бокалы взлетают и кружатся над столом. Конечно, что-то в жизни удалось – хотя бы этот вечер. Жизнь стекает
рекою горной и, дробясь о камни, привносит в вечность новые лады. И, как молитва, сигаретный дым во тьме соединяется с веками.
В груди кафе пульсирует фонтан, как будто сердцем рвется в поднебесье. Не заглушить его попсовой песней. А мы монеты бросили туда,
чтоб возвратиться или никогда не расставаться; впрочем, расставанье – такая мелочь, если будет с нами полет души и сердца теплота.
Четвертый стул из четырех возможных теперь, наверно, молчалив и горд тем, что среди блатных кафешных морд сумел узреть святые наши рожи.
Пардон за выраженье. Но поэты, актеры, как и водится, всегда немного не «того». Их жизнь свята хотя бы тем, что в ней чего-то нету:
точней – в кармане нету ни черта. А если есть – последняя монета спешит добавить в жизни каплю света, приукрашая строчками счета.
Четвертый стул – земное наше место и право – на мгновенье стать собой. Актер, влюбленный в жгучую Любовь, поэт, влюбленный в... (даже интересно).
Кого предпочитает поэтесса? Да Рицоса, что за вопрос дурной?! Увидеть мир со стороны иной – для этого написаны все пьесы;
для этого спектакли и стихи. Для этого играть не нужно в жизни. Как только перестанут быть чужими все люди – будут прощены грехи...
Предметы неподвижны, но легко взаимозаменяемы. «На брюки Я собирал...» Кагор пролился в рюмки, и брюкам можно помахать рукой.
Четвертый стул четвертым измереньем притронется к пылающему лбу. Но что в словах я рассказать смогу о тех краях, где замирает время?..
«Парк Авеню» стал в некий вечер храмом... Собою быть – молитва из молитв. И небо по-другому не велит. И жизнь течет возвышенно и плавно.
Но, черт возьми, бывают в жизни дни – экзамены на выдержку и честность. Четвертый стул достался? – это лестно. Неплохо также – остальные три...
* * *
Ты слышал поэзию камнепада, А видел ли живопись облаков? Иду за тобою не за наградой, разве что – в искупленье грехов:
кого-то по глупости не долюбила, кого-то нечаянно не дождала, кому-то вместо цветов на могилу бросила слезы, сколько смогла.
Иду за тобою как будто магнитом притягиваюсь к звучанью шагов. Шаг вправо, шаг влево – карается ритмом, сбивчивым ритмом шершавых слогов.
И сыплются с грохотом камни из сердца, и пишут картины за нас облака. Иду за тобой в надежде согреться, растаять, сгореть, затеряться в веках.
* * *
И этот снег когда-то был, ложился, притворяясь спящим, жизнь задвигая в долгий ящик квартир, тулупов и судьбы...
Стучался пальчиком в стекло и караулил у подъезда, где всеразмерно и нетрезво следы завязаны узлом.
И на подошвы налипал, хрустел мелодией нездешней. И звезды сыпались черешней, дробясь о гладь речных зеркал.
И были милые друзья. Ломился стол – он был некрепок. И к запаху сосновых веток мешался сигарет изъян.
Так отмечают День Татьян, а также Новый год и святки, швыряя деньги без оглядки, как ком ненужного тряпья.
И угасавшая свеча была похожа на монахов, которые, забыв о страхах, искали для души причал.
Всё было и, конечно, есть. Всё возвращается когда-то. Но только мы привыкли к датам, к условностям пространств и мест.
Всё тот же снег, всё тот же вид в окне, всё те же сновиденья. Всё та же жизнь, всё те же тени – всё та же я, всё тот же вы.
* * *
Не Паганини плачет, плачет скрипка, и душит слезы в кулаках Париж. Маэстро, ты который век паришь над миром, где всё призрачно и хлипко.
Мы любим свечи – их легко задуть, Боимся гениев – они неугасимы. Они взрывают мыслей Хиросимы, вселяя в них величие и жуть.
* * *
Я – другая. Глаза всё те же – настежь распахнутые. Взгляд, проникающий сквозь стены, краской пропахшие.
Я – другая. Не та, что завтра. Мои чувства – игра без правил. Ветер бросил камень внезапно и оставил.
* * *
Кто-то забудет – Вы не должны. Губы моей бессонницы – в имени Вашем вкуса весны с ядом бессовестности.
Как-то шептали: «Разностей двух бренно пристанище». Но почему замирает дух, только Вы станете
Листья свою покидают обитель, чтобы кружиться в вальсе осеннем. Пахнет дождями. Близится битва жёлтого с серым.
* * *
Белыми крыльями – по воде. Брызг фейерверки. Чудится, что над заливом птицы надежд кружатся.
Берег со щеткою камышей тропкою потаенною нас приведет к раскрытой душе старого клена.
Только молчание. Красота слишком доверчива. Облаком белым наша мечта скатится к вечеру.
* * *
Кто сказал, что птицы улетели? Нет, они проснуться не успели. Крыльев взмах – моей судьбы страницы. В сущности, ведь люди – те же птицы.
Осень, я побыть с тобой мечтала на ковре из желтого металла. Скованы к тебе пути из лета листьями неведомого цвета.
Ночью, от бессонницы скучая, опрокинет месяц чашку чая, и во сне до самого рассвета будут птицы к нам лететь из лета.
* * *
От себя не открестишься даже в ночи. Можно только самой измениться немного. Я прошу суету за окном: «Помолчи!» – я пытаюсь расслышать воззвание Бога.
Не словами Он скажет, а в душу войдет пониманьем того, что с рожденья знакомо. От себя не уйдешь ни назад, ни вперед. ...Я с собою в согласье, а значит – я дома.
* * *
По другую сторону тебя васильки качаются на шторах. Ты уйдешь в туманный вечер скоро. После – полночь духи протрубят.
И останусь я на рубеже между ночью и твоим уходом. И сложу безумнейшую оду василькам и звездному драже.
И не грустен твой уход туда, где ты просто бесконечно нужен. На твое «Пора идти», к тому же, не замечу собственного «Да»...
Будет ветер дергать провода как стальные волосы у скрипки. В этом тонком, вдохновенном вскрике притаится мира красота.
А пока, вечерний миг любя, жизнь пронзая лепестковым взором, васильки качаются на шторах по другую сторону тебя.
* * *
Вновь солгу, что стихи ни о ком. Я так часто пишу небылицы! Дверь открою на ветхий балкон, за которым лишь ветер и птицы.
Утро бросится нежным венком в руки города после разлуки, и молочный дымок облаков будет лучшим лекарством от скуки.
А когда, как из плена веков, на балкон прилетит вдохновенье, я солгу, что стихи ни о ком, зачеркнув в уголке посвященье.
* * * Всё, что будет потом, просто будет потом. В день, который еще не понятен, вдруг раскроется небо огромным зонтом пролетающих облачных пятен.
Всё, что будет потом, – просто зрения всплеск над осенним мольбертом пустыни. Травянистого моря фиалковый лес возле ног на мгновенье застынет.
Всё, что будет потом, не покажется сном. – Встрепенется крылатая вера. На обломках молитвы построится дом, где любовь обитает без меры.
Автор имеет исключительное право на стихотворение. Перепечатка стихотворения без согласия автора запрещена и преследуется...
В можете поделиться ссылкой на материалы на сайтах и в социальных сетях!
Подборка стихотворений по теме Поэзия Татьяны Мозоленко - Современная поэзия. Краткое описания стихотворения Поэзия Татьяны Мозоленко из рубрики Современная поэзия :
Запорожский поэт конца ХХ века Татьяна Мозоленко, трагически погибшая в молодом возрасте (1972–2004). Стихи и биография. Поэт, журналист, театральный деятель.
Проголосуйте за стихотворение: Поэзия Татьяны Мозоленко
