Стихи бросил писать более 30 лет назад, тогда мне показалось, что материал слишком податлив (не сопротивлялся) и что со словом могу сделать всё, что угодно. На самом деле в молодости всё, что касалось литературных упражнений, завершалось скверно. Однажды (в запорожской многотиражке «Комунаровець») опубликовал 3 стиха, и редактора Александру Ивановну Шипилову вызывали в обком. В молодёжной газете сумел опубликовать газетный вариант повести «Ревизия», и сняли редактора Валерия Коряку (повод придумали другой), да и сам я вскоре, не сильно громко хлопнув дверью, ушёл из прессы (до самой перестройки). Не было читателя, не для кого было писать стихи.
СИГАРЕТНЫЙ ДЫМ НАШЕЙ ЮНОСТИ
Я не вспомню точно год, когда это было. Примерно 1969-й. Наша компашка договорилась встретиться на квартире у приятеля, родители которого куда-то умотали на несколько дней. Я шёл туда с каким-то странным чувством, что это последний вечер, который мы проводим вместе. Ничто не предвещало разлук, казавшихся невозможными. Никто из нас не предугадывал странные судьбы и неожиданное будущее. Года два оставалось до подлой гэбистской статьи в областной партийной газете, после которой был разгромлен наш литературный клуб и началась ломка судеб. Один из нас оказался за границей, другой (хозяин той квартиры) уехал в Волгодонск, оттуда, по слухам, в Сибирь, оттуда – невесть куда. Девочки осели кто в Запорожье, кто в Москве, кто в Киеве. У каждой было своё счастье, свои драмы и трагедии. Не помню, был ли наш харьковский физик, живший в Пятихатках. Я долго выходил на его следы, находил его, даже встречался, созванивался, а потом потерял окончательно. Один замечательный друг, инженер, переехал в Минск, и мы с ним регулярно перезваниваемся. Неважно. Я шёл по проспекту, мимо фонтана, поднимался по крутой подъездной лестнице, а в голове складывалась песня, в которую тогда никто не поверил и которую потом многие вспоминали, особенно про память, которая улетела в небо таять и пролилась дождём на другом конце Земли. Пишу по памяти, надеюсь, ничего не пропустил...
Это был последний вечер,
на котором пели песни –
грустно, весело и длинно,
в общем, пели, как могли,
чтоб назавтра даже память
улетела в небо таять
и потом дождём пролиться
на другом конце Земли...
Все смеялись, что последний,
удивлялись, что последний,
и боялись, что последний
дым течёт из сигарет.
Туфли с сумками в передней.
Боже мой! Да это бредни!
Ну, а вечер был последний
на ближайших двести лет.
Ах, смеялись, удивлялись,
целовались и бросались:
кто с балкона, кто на рельсы,
кто куда хотел и мог.
Город спал в кольце неона.
Свист лихой на перегонах
от далёких эшелонов
оседал у наших ног.
Это был последний вечер,
на котором пели песни –
грустно, весело и длинно,
в общем, пели, как могли,
чтоб назавтра даже память
улетела в небо таять,
и потом дождём пролиться
на другом конце Земли...
А потом... А потом нас разметало. И новые друзья не могли заменить старых, которые оставались лишь в воображении. Если кто-то, в пределах страны, был досягаем хоть иногда, то заграница равнялась смерти. Мы и прощались с другом в моей комнатушке в коммуналке за «Бiлим мiцним» («Белым крепким»), прощались навсегда. И когда он уехал, на редакционных попойках я начинал всегда с его песни «Уже застольные допеты», а потом пел свою, вот эту.
Разнесло, разбрызгало нас по миру,
по столицам и уездным весям,
и не справить вместе даже поминок,
не послать о праздниках известия.
Где же вы, друзья мои, ровесники,
что-то пьёте? И о чём мечтаете?
И какими мучаетесь песнями?
И к какому берегу причалите?
Соберу я всех вас в тесной комнате,
белым крепким угощу, как водится.
Потрудитесь, напрягитесь, вспомните
наши позабытые мелодии.
Я почти что вижу вас... Но что это?
Руку протяну – и расплываетесь
сигаретным облаком по комнате.
Где вы? Кто вы? Как вы называетесь?
Разнесло, разбрызгало нас по миру,
по столицам и уездным весям,
и не справить вместе даже поминок,
не послать о праздниках известия.
И как-то жили мы, уже все совершенно врозь. Полнились новыми надеждами, которые рушились. А сбывались непредвиденные. Что меня так тянуло к ним всегда? И к этим, нынешним. Но главное, – к тем, юным, растворившимся во времени? Наверное, я их всех любил. Похоже, люблю по сию пору. Не себя среди них, честное слово. Их, таких разных, полных надежд, с не развернувшимися пружинами в душах, с тайными мыслями о счастье (тайными, чтоб не сглазить). И вот однажды наступило время, когда без них, без наших разрушенных воздушных замков, я ощутил себя совершенно одиноким в толпе. Тогда и написался монолог колоса. Друзья-поэты его критиковали за концовку. Хорошие друзья, без наносного чекистского песка. Но именно концовка была сутью моего тогдашнего отчаяния. И пусть она такой и будет. Сохранился оригинал, а на нём – и дата: 16.4.77.
Я – маленький. Я – колос на жнивье.
Дыханьем полон, я с планетой движусь.
Я полон глаз. И я, конечно, вижу
иных колосьев головы в траве.
Так мир устроен. Надо умирать.
Но вот случилось, что скосить забыли.
Комбайнеры там, что ли, перепили?
Или со мной решили поиграть?
И я стою. А ветер стебель гнёт.
И мёрзнут зёрна в воздухе морозном.
Не выстоять. Но падать слишком поздно.
Мне холодно. Метелица метёт...
Я – зимний злак. Один среди стерни
молю кого-то, кто меня не слышит.
Молитва тише звука, снега тише:
«Верни мне жизнь. Верни мне смерть. Верни»...
И луг взорвался! Звонко проросли
колосья те, что осенью упали.
Их трактора (опять же!) запахали,
меня же вновь (опять же!) обошли...
Я жатвы жду. Я верю в сталь ножей.
Я хлебом стать хочу или травою.
Но мёртвым стеблем с мёртвой головою
мне новых зим не выстоять уже...
Ну, как-то выстояли. И я. И те, кто выжил. Не одну зиму, не две, не десять, но и не ожидавшуюся вечность. Выжить, как выяснилось, не подвиг. Жить и оставаться собой – ну, такой маленький подвиг. Жить – и менять мир к лучшему – иллюзия. Но пусть здравствуют сохранившие иллюзии, ибо на них мы и выстраиваем какое-никакое настоящее.
31.05.2013
7 Проголосовало
|