Стихи, посвящённые Кириллу Померанцеву. Эссе о мистической встрече с поэтом. Стихи Кирилла Померанцева. Париж и некрополь. Мистика. Последний поэт серебряного века.
Вспоминайте!.. Кирилл Померанцев.
Жил в Париже недавно-давно,
И стихов своих снежные танцы
Наблюдал в ледяное окно.
Вспоминаю… И катятся слёзы,
И летит его мотоциклет
Сквозь земные метаморфозы
В небеса, где сияет рассвет –
Синева, чистота и жемчужность,
Утомлённая светом строка…
Там, в Париже – судьба… и ненужность.
Здесь, в России – забвенье, пока.
№ 14201… Неужели, это всё, что осталось – урна с прахом, захороненная в колумбарии на кладбище Пер-Лашез?.. В марте 1991 года, когда Вы ушли в вечность, а СССР готовился к прыжку в бездну, распадалась Югославия, а в Париже просто встречали весну и жарили на улицах каштаны, – я и помыслить не могла, что спустя годы обстоятельства приведут меня на кладбище Пер-Лашез. Этими «обстоятельствами» стала гомеопатия – наука, которую подарил человечеству немецкий врач Ганеман. Тогда я работала над серией статей о гомеопатии, изучала её философию и практику, размышляла о "силе духа" лекарств, способных исцелять болезни. Моими собеседниками были лучшие гомеопаты Киева и Москвы, представляющие разные гомеопатические школы, но единые в своей любви и преданности науке, положившей в своё основание «закон подобия». Возможно, следуя именно этому закону, судьба отправила меня в Париж. И я уже знала зачем – поклониться праху Фридриха Самуэля Ганемана. Ни Лувр, ни Версаль, ни легендарный Монмартр не притягивали меня с такой силой, как Пер-Лашез…
В Париже пасмурный весенний день. Толпа выпихнула меня из метро, и я поспешила к некрополю. Быстро растворились люди, и вскоре я оказалась в полном одиночестве среди памятников и надгробий. Было странное чувство, что я не одна – и мысль: Иоанн Кронштадтский, лечивший гомеопатией от телесных недугов свою паству, идёт со мной, Серафим Чичагов, Игнатий Брянчанинов… В какой-то момент догадалась, что кружу практически на одном месте – стела с бюстом Бальзака и выбитым крестом постоянно оказывалась в поле зрения. А у меня – ни плана, ни путеводителя, только интуиция и уверенность, что почти у цели. Нашла…
Недавно, переставляя книги, достала "Органон врачебного искусства", и из него выпала закладка – нечёткая фотография: в обрамлении тёмных ветвей я стою у ступеней широкого классического памятника с выступающим бюстом Ганемана. Вспомнила, как тогда испугалась: вдруг словно из-под земли выросла фигура пожилого француза. И я, протянув фотоаппарат, сказала по-русски: «Сфотографируйте меня, пожалуйста» Сделав доброе дело, он исчез также неожиданно, как появился… Вложив фотографию, поставила книгу на место. А рука потянулась к блокноту, чтобы написать стихи. Получилось не про Ганемана.
Париж. Предместье Пер-Лашез,
Где кладбище истории великой
Ко мне широкий обращает жест
И вглубь ведёт сквозь пасмурные липы.
И, убыстряя любопытный шаг,
Я вглядываюсь с гордые надгробья.
Они – в меня… Неистовый Бальзак
Величественно смотрит исподлобья.
«Шагреневую кожу» перед сном
Недавно перечитывала трудно…
И – воздуха глоток, и в горле – ком:
Как в мире совпадений малолюдно!
А здесь толпятся гении... У них
Приспело человечеству учиться,
Чтоб не было трагедий мировых!
Но ни души… Лишь каменные лица.
Поставила точку и вошла в интернет посмотреть список гениев, нашедших последний приют на Пер-Лашез, потому что, кроме Шопена и Аполлинера, уже не помнила имён. Надо же! Даже Нестор Махно, здесь. И вдруг… ко мне снова пришло «это» слово. Наверное, такое и у других бывает: проникает в сознание слово и навязывает дружбу. Иногда из этого слова рождаются стихи, но чаще – оно исчезает также внезапно, как возникло. А «это» слово не исчезало, в стихи не просилось, просто поселилось в голове. «Померанец». Я его не прогоняла, наоборот, выходя в дождливый день на улицу, говорила себе: «Померанец», – и внутри разливалось тепло… А список великих имён Пер-Лашез был огромным. Но глаза почти сразу выхватили фамилию «Померанцев…», русский поэт. На другом сайте обнаружила краткую биографию, что-то вроде справки: родился в 1906 году в Москве, семья переехала в Полтаву, после революции осела в Константинополе, а в 1927 году уже навсегда – Париж… Вгляделась в портрет и ахнула: это были Вы!!! – тот самый пожилой француз, сфотографировавший меня на Пер-Лашез у надгробия Ганемана! Конечно, я понимаю, в реальной жизни такого не бывает, но кто сказал, что эта жизнь – единственная из возможных? Уж наверное, дух поэта, философа-антропософа, мог меня, увлёкшуюся «духом» гомеопатических лекарств, тогда заметить. А сфотографировать? Почему нет? Я же не в живом городе тогда была, а в некрополе – городе мёртвых, где всё возможно! Не только март моросящий, но выпрыгнувшее из спирали времени второе число, то самое, когда Вас не стало… И, обращаясь к портрету, я сказала, глядя в монитор: «Здравствуйте, Кирилл Дмитриевич!»
Читала Ваши головокружительные стихи и искала хоть что-нибудь о Вашей жизни. Как мало! Как скупо! А потом… вдруг стали появляться публикации. Неужели кто-то вспомнил про Ваш юбилей – 110 лет со дня рождения? Но увы, об этом ни слова. Наверное, ещё не раскопали архивы, где число и месяц, и город… Неужели и впрямь Москва? Но почему в стихах Петербург-Петроград-Ленинград? Почему они такие «питерские», не московские? Неужели так «давил» Георгий Иванов? – старший друг и учитель, изливший прилюдно на Ваши первые стихотворные опыты свой «фирменный» яд: «Это имеет такое же отношение к поэзии, как НТС к освобождению России»… Какое счастье, что Вы ему не поверили! А другие согласились, и какой-то редактор парижского издательства «Ритм» посмел «поправить» Ваши стихи так, что Вы были вынуждены изымать свой первый поэтический сборник у знакомых. А второго не было. Были стихи «в стол», их Вы называли «стишками», а себя – журналистом: «Я простой журналист, которому посчастливилось познакомиться со всеми русскими писателями и поэтами, жившими в Париже. Со многими из них меня связывала тесная многолетняя дружба». И Вы писали о них, рассказывали на радио, в газетах и журналах эмигрантской периодики. А в Россию «случайно» залетали машинописные страницы Ваших стихов, в которые жадно вчитывался начинающий Бродский и другие. И только спустя долгие годы на родине в журнале «Октябрь» вышла большая подборка. Шёл 1989 год: вывод советских войск из Афганистана, падение Берлинской стены… В Париже Вы держали в руках ещё пахнущий типографской краской восьмой номер… Последний поэт серебряного века… Кирилл Померанцев.
Я позабыл российские метели
И полюбил бургундское вино…
Но годы шли, столетия летели,
Мечты, как камни падали на дно.
А звёздный свод по-прежнему недвижен,
В прохладный сумрак мчатся поезда,
И медленно над сказочным Парижем
Ложится ночь, как будто навсегда.
***
Да, конечно, Шекспир и Бетховен,
Пирамиды, Миланский собор.
Да, конечно, наш мир баснословен,
Нежен сумрак сиреневых гор…
Тихо плещется мутная Сена,
Шелестит под мостами вода
Под осенние скрипки Верлена,
Под бегущие в темень года.
***
Не удалась. Совсем неважно,
По чьей вине не удалась.
Лишь первый раз признаться страшно,
Что жизнь напрасна пронеслась.
И до сих пор напрасно длится.
А для того, чтоб умереть,
Совсем не стоило родиться
И уж тем более стареть.
***
Пускай горят, пускай летят пустыни!
Сегодня ты, а завтра я помру…
Мы позабыли, блудные, о Сыне,
Заканчивая нудную игру.
Застряли звёзды в рваной стратосфере,
Летит Земля в свинцовое ничто,
Готовится к отплытью на Цитеру
Из Валансьена шёлковый Ватто.
Сегодня день святого Всепрощенья.
Благоухает колокольный звон,
И не нарушат Высшего решенья
Какие-то Москва и Вашингтон.
На дорогах Италии
Закат в полнеба занесён.
Георгий Иванов
Опять на дорогах Италии
Порывисто дышит мотор:
Флоренция, Рим и так далее,
Неаполь, миланский Собор…
Блаженствует вечер каштановый,
Над Лидо в полнеба закат, –
Совсем, как в стихах у Иванова, –
Сгорает и рвётся назад.
Но мне ли теперь до Венеции,
До кружев её базилик,
Когда, оборвавшись с трапеции
В бессмыслицу, в старость, в тупик,
Я вижу: в конце траектории,
На стыке дорог и орбит, –
Огромное небо Истории
Последним закатом горит.
Флоренция
Мне бессонница, мне не лежится.
Канителятся мысли гурьбой.
Израсходовав все заграницы,
Я не знаю, что делать с собой.
За окном флорентийское небо,
А за ним петербургский рассвет.
Мне бы горсточку радости, мне бы
Двухцилиндровый мотоциклет!
Чтоб в бессонницу, в небо, в Италию,
В Петербург, в Петроград, в Ленинград,
И так далее, и так далее…
Через дождь, через снег, через град –
Прокатить бы по шпалам Истории,
По тому, что ещё впереди:
По её винтовой траектории
В побеждённое завтра войти.
Чтоб из завтра взглянуть на Флоренцию,
На сравнявшийся с небом рассвет,
На полёты, бунты, конференции
Наших кибернетических лет,
Мне не спится. Мечты колобродят,
За окном всё забито весной:
Там огромное солнце восходит
Над моей легендарной страной.
***
Распутин, распутье, распятье…
Как чётко пророчат слова!
Вы все – во Христе, мои братья,
Мы все – Колыма и Москва.
Мы все – беспризорные дети
Когда-то волшебной страны,
На этом безрадостном свете
Под светом ущербной луны,
Струящей сквозь ветви сухие
На чёрную Сену огни…
Россия, стихи о России…
Да разве возможны они?
Материалы и фото – из личного архива Александра Радашкевича:
http://radashkevich.info/KD-Pomerancev/
http://radashkevich.info/publicistika/publicistika_287.html
Кирилл Дмитриевич Померанцев. Париж, 1940-е
