Золотая рыбка

Издалека, из вызревшей весны,
я внёс в спортзал ошмётки рыжей глины
на башмаках
и прутья вербы – в длинных
пушистых почках, взрывчато лесных.

В моих глазах ещё пылало солнце,
и буревой весенний водосброс
качал и мчал пласты грядущих гроз.
И в пене рвались радужные кольца.

То рыбы в оперенье золотом –
ленки, гольцы, лососи и форели –
взлетали в небо, дугами горели
и долго в струях таяли потом.

А я, соблазном счастья одержим,
в продымленной одёжке, зачерствелый,
один в тайге, во тьме, во свете белом,
как ястреб, над протоками кружил.

Слепые воды спиннингом рубя,
скользя по камням, сучьям, липким глыбам,
молил сквозь зубы:
«Рыба! Слышишь, рыба?!
Найди меня! Ведь я люблю тебя!..»

«Там, за тайгою, в городе – опять
она идёт к помосту без улыбки,
без сказки в сердце...
Золотая рыбка!
Я знаю, рыбка, что мне пожелать».

Но груз молок и тяжкий жар икринок
их гнал вперёд, сквозь водосброс – туда,
где сильная жёстокая вода
вдруг становилась ласково-игривой.

Я сатанел. Но за моим плечом
так солнце жгло, от жажды жить шалея,
что – о своём несбывшемся жалея –
я не жалел, однако, ни о чём.

Я поднимал просторы на плечах.
Я стал способен в горе чуять радость.
И каждый мускул вился водопадом,
и был весной, и яростно кричал.

И вот таким – огромным на земле –
ввалился в зал, заполнив дверь плечами,
и замер.
Зал, пронизанный лучами,
таился в золотистой полумгле.

И девушки, волчком вращая ленты,
сверкали, словно рыбки, сквозь лучи.
Неслись, мелькая, обручи, мячи.
И гром реки втекал в аплодисменты.

И вдруг запел серебряно апрель...
То старый Шуберт юношеской дланью
поймал и, угадав моё желанье,
в ручей надежды выпустил форель.

Я застеснялся грязных башмаков.
И позабыл о них мгновенно – ибо
о н а пришла – моё проклятье, рыба –
вся в золоте от солнечных мазков.

Прозрачная в купальнике своём,
она руками, словно плавниками,
взмахнула – и мячом, как пузырьками,
заполнила притихший водоём.

Светясь, почти царила в высоте,
рождая то неясное томленье,
от коего – лишь падать на колени
и создавать молитвы красоте.

И мне казалось бешеным грехом
присутствие ценителей и судей,
их снисхожденье, вздохи, пересуды –
попытки жить на зрелище верхом.

Они меня в упор не признавали,
с их точки зренья неуместен был
мой жалкий вид, мой жар и жадный пыл
в святыне граций – вылощенном зале.

Но я-то ведал: утонув в борьбе,
ты вдруг себя постигла не гимнасткой,
а рыбою – плывущей через сказку
к забытому, к желанному – к себе.

И я с нелепой вербою в руках
(а впрочем, Шуберт тоже в том повинен)
виновен стал, что мир ей нынче виден
как жёлтая весенняя река.

Как солнце на зерцалах скальных лбов,
как сосны, переплавленные с медью.
Как жизнь между рождением и смертью
с бессмертным вольным именем – любовь.

И кончилась спортивная игра.
Теперь она со мной и мне играла.
И вскрикнула встревоженная зала:
«Да выключите музыку! Пора...»

И умер Шуберт. Только опоздал
тот зал с отказом от незваных сказок.
Она осталась рыбой, и приказом
в мои глаза прозрачный взгляд блистал.

И я – рыбак, в щетине как в стерне,
от сглазу в сердце хоронивший веру, –
восстал над залом и весну, как вербу,
отдал ей в исступлённой тишине.

И, возрастя до древних чувств и слов,
колдун до всхлипа, чародей до хрипа –
я заклинал: «Ты, золотая рыба,
желанный мне и страшный мне улов.

Как свет – траве, как хляби – кораблю,
так ты нужна мне в полдень, в полночь, ранью.
Таланом, явью, сказкой, заклинаньем
повелеваю: выполни желанье,
идём со мной! Ведь я тебя люблю...»