Лиза

Это случилось на первом году моего священнического служения. История, которая и по сей день не отпускает своей болью. Напряжённой внутренней неразрешенностью сердца.
Я служил в маленькой городской церкви Покрова Пресвятой Богородицы. Несмотря на то, что храм этот был переоборудован из мебельного магазина, он был центральным в нашем городе – собором епархии. В нём часто служил епископ, в нём проходили стажировку дьяконы и священники. Тогда ещё в нашем городе не было величественных соборов. Место было глухое в религиозном смысле, епархия только зарождалась. В те годы церковь только-только воскресала после коммунистического гонения. Священнослужителей не хватало, и епископу приходилось рукополагать совсем не подготовленных ставленников, не имеющих семинарского, не говоря уже академического, да и просто приличного светского образования. Как говорится, брали от сохи. Мужик ходит в храм, как-то в Бога верит, значит, может быть священником. Так трактористы, слесари, электрики, часто музыканты и учителя превращались в батюшек. Таким неподготовленным к священству был и я.
В те годы в храмы ринулось очень много народа. Крестились, венчались, исповедовались – люди искали опоры, утешения в церковных богослужениях, чаяли благодати. Многие действительно искренне тянулись к божественному свету. Происходила какая-то религиозная экзальтация. Например, многие венчались, потому что модно и красиво или потому что так положено. Человеку вообще легче жить так, как положено. И когда рухнул старый советский устав, многие люди искали правила жизни в церкви. Строгая обрядность и календарность жизни церковного устройства вполне подходила для того, чтобы удовлетворить возможность определенного и целесообразного существования людей. Но главное, конечно же, это тот таинственный зов, незримый свет благодати, который, словно магнит, притягивал истосковавшиеся по Богу сердца.
В те годы много было отпеваний с выездом. Я только тогда понял, что люди действительно часто умирают. Город был большой, а храмов и священников – мало. Мы отпевали, отпевали, отпевали… И на эти отпевания почти каждый день по адресу выезжали священники. Отпевали в квартирах, в домах, возле подъездов, на кладбищах. Сейчас уже не так. На отпевания выезжаем редко. Служим панихиды в храмах. Заботу об отпевании внешних, не церковных, людей взяли на себя многочисленные ритуальные конторы со священниками, которые сработались с ними и стали, так сказать, узкими специалистами, профессионалами погребального дела.
Я очень не любил выезжать на отпевания. Отпеваешь и не знаешь кого. Кто это там в гробу лежит? Верующий, не верующий? Может быть, он радикально против того, чтобы его отпевали? А ты поёшь «Со святыми упокой» и в душе всё так не согласуется, такой диссонанс. Впрочем, это я тогда так думал, судил. По-неофитски считал, что, если ходит в церковь, то верующий, не ходит – не верующий. Теперь же просто замолкаю и перед тайной веры, и перед тайной смерти. Сам-то я кто? «Верую, Господи, помоги моему неверию» – золотые слова.
Странное было время. Часто приглашали проводить в последний путь покойничка и похоронный оркестр, и похоронного тамаду, и батюшку. Такая вот была солянка. Но всё это было, было. Были истерики, крики, безысходность, мрачный туман перед ужасом смерти. Даже помню случай, когда одна женщина пыталась броситься в могильную яму вслед за опустившимся туда гробом.
«Предоставь мёртвым погребать своих мертвецов, а ты иди за мной», – эти слова Господа были для меня и обличением и болью, но я судил. Судил. Теперь просто безмолвствую перед тайной бытия. Прости нас, милосердный Господи, прости всех нас! Много скорби и душевного вреда приносят молодым, недоученным и неопытным священникам подобные отпевания и, конечно же, исповеди. «Врач, исцелись сам»! – Тоже золотые слова. Но, не об этом пойдёт речь в нашей истории.
И вот однажды я пришёл в храм требничать, что именно и значит: исповедовать, служить молебны, отпевать, общаться с народом. И был вызван на обычное рядовое отпевание. Но вот оно как раз и оказалось совсем из необычного ряда. Для меня незабываемое. Адрес, по которому нужно было совершить обряд, находился недалеко от храма. И я, собрав свой требный чемодан, большой, чёрный, напоминающий саквояж, отправился по адресу пешком. Содержимое чемодана я предварительно осмотрел. Там находились: требник, кадило, угли, ладан, крест, Евангелие, епитрахиль и поручи, пластиковая бутылка со святой водой, свечи. Взял спички или зажигалку, не помню.
Точно не могу сказать, была ли это ранняя осень, или весна. Я шёл в чёрном подряснике и рясе. На голове скуфья. Дом, где ждал меня покойник, как оказалось, находился на расстоянии пятнадцати минут ходу. Меня поразило то, что возле подъезда обычного девятиэтажного дома собралось очень много народу
– Кто-то известный умер, – должно быть подумал я.
Извиняясь, протиснулся сквозь толпу, вошёл в подъезд и стал подниматься по лестнице. На пролёте меня встретили два очень мрачных и озлобленных мужика средних лет, от которых несло лёгким перегаром. Один из них прорычал: « Батя, скажи, что нам с ним сделать? Разорвать? Разорвать нам его, батя? Ты только скажи?» И он заплакал. Лицо его беспомощно сморщилось, искривилось, задрожало.
Я, разумеется, не ожидал ничего подобного. И даже не успел растеряться, как просто произнёс слова, которые словно прошли через меня, наполненные уверенной силой: « Ничего не нужно делать. Оставьте всё Господу». Я не знал, о чём говорю, но эти простые слова могущественно подействовали на двух озлобленных и убитых горем мужчин. Они, как я позже узнал, были родными дядьками Елизаветы.
Елизавету я увидел лежащую в гробу, который стоял на снятой с петель белой двери. Дверь лежала на табуретах или узком столе, сейчас не вспомню, да и не важно.
Лиза была одета в белоснежное подвенечное платье. Спокойное, чистое, детское лицо излучало безмятежную неземную тишину. Лицо было слегка припудрено. Ей было двенадцать лет. Бордовый гроб на белой двери – словно мистический корабль. И в комнате, как мне сейчас видится – никого. Комната – раздвинутое пространство. Как-то широко было в этой комнате. Но это, наверное, только в моём сознании такая картина. Конечно, там были люди, страдающие родные, поражённые внезапным несчастьем. Но я сейчас ничего этого не помню. Только белоснежная чистота и покой. Стерильность какая-то.
Лизе было двенадцать. Её сбила машина. Сразу на смерть. Длинные тихие ресницы, русые волосы. Девственная красота. Невеста Божия. Она плыла в бесконечность, в свет. Но почему через такой ужас, через такую трагедию? Такую невыносимую скорбь для её родителей, брата, для всех тех, кто любил её и радовался ей? Зачем это? Всё можно объяснить непостижимым и благим промыслом Божиим. Но объяснить – это не пережить.
Я не помню, как я совершил отпевание. В квартире, потом внизу возле подъезда – всё в тумане. Но я хорошо помню, как мы долго-долго шли за гробом. Похоронная процессия вышла на центральный проспект города. Крест, фотография улыбающейся Лизы, венки, плывущий чертог с уснувшей невестой, священник с кадилом и огромная толпа народа – длинная, длинная змея. Машины останавливались, прижимались к бордюрам. Нам никто не мешал. Я помню растерянность, удивление и тишину, живую тишину – присутствие Жениха.
На кладбище я отслужил заупокойную литию. Не знаю, что я мог сказать утешительное. Я почти ничего не мог сказать. Просто подошёл к родителям и младшему брату Лизы, обнял их и молчал, слов не было, но была река небесного присутствия. Сердце молилось, и мне было одновременно и горько, и спокойно. Всё наше человеческое бессилье прорезал ревнивый небесный Жених своим могущественным непостижимым дыханием.
Мы присели с младшим братом Елизаветы на парапет чьей-то могилы.
- Скажите, зачем Бог забрал Лизу? – обратился ко мне мальчик.
Я не знал, что ответить. Молчал.
Спросил: Как тебя зовут?
– Павел.
– А сколько тебе лет? – Спрашивал я механически.
– Девять.
– Девять? – Павел выглядел взрослее. Горе сделало его таким.
Не помню, что я ещё говорил, как отвечал на его вопросы. Да что я, вообще, мог ответить? Например, что Бог взял её к Себе в лучший мир, потому что Он любит её больше нас? Что Он – Любовь непостижимая и абсолютная? Но тогда почему так жестоко и страшно? Лучше молчать и просто быть.
Они стояли на троллейбусной остановке. Отец, мать, Лиза и Паша. Вдруг, потерявший управление, автомобиль на большой скорости зацепил Лизу и её мать и потащил по асфальтной дороге. Мать осталась жива. Перелом руки, ушиб головы, сотрясение и – разорванное сердце. Лиза мертва.
Водитель, не останавливаясь, скрылся на дорогой скоростной машине. На остановке – отец и сын. Стоят люди. Отец бежит к Лизе, сын к маме. Мать стонет, пытается приподняться. Лиза молчит – мертва. Лиза уже не с нами.
Я ничего не могу сказать Павлу. Все слова мои, как не живые. Я просто кладу ему руку на плечо, смотрю на спокойные, бесстрастные облака, плывущие по высокому равнодушному небу. «Бог», – наверное, думаю про себя.
Паша очень серьёзно, как уже взрослый человек говорит: «Простите, мне нужно пойти к родителям, я им сейчас нужен, им теперь очень тяжело». Он встаёт и уходит. Я вижу, как он прижался к отцу, обнял его.
Вот она семья – трое стоят и плачут. Лиза в земле и в Небе. Я слушаю, как шелестят листья кладбищенских деревьев. Жизнь течет. Целая, непостижимая.

В тот вечер я поехал ночевать к родителям, не помню почему. Уставший, опустошённый я лёг спать в своей, так называемой, детской комнате. За окном листья винограда. В доме родителей, в нашем, в моём доме, я чувствую себя в безопастности. Я уже почти заснул. Вдруг раздался звонок мобильника. Звонила моя хорошая, добрая знакомая.
– Батюшка, добрый вечер.
– Добрый.
Голос заплакал.
– Ты сегодня отпевал девочку. Её около двенадцати.
– Да, я. А что?
Голос дрожал.
– Её сбил мой брат.
Я оторопел.
– Пьяный, он скрылся, он не остановился, он убежал, – плакала в трубку сестра несчастного преступника.
– Где он сейчас? – Взволновано спросил я.
– В психбольнице! Мы не знаем, что делать? Нужно идти в милицию? Это я тебе говорю, как на исповеди, – словно очнулась она, поняв, что открывает тайну.
– Я всё понимаю, – медленно произнёс я. – Елизавета уже мертва. Что с ним будет в тюрьме? Узнают, за что сидит, что убежал. Убьют. Нужна ли ещё одна смерть?
Я замолчал. Невыразимая тяжесть опустилась на сердце.
И вдруг снова – могущественно и властно вошли слова, словно смывающая все сомнения волна.
– Оставим всё Господу. Суды Его неисповедимы. Часто так ужасны и несправедливы, как мы думаем. Но Он – Бог. А мы? А мы – глина. И Его мысли – не наши мысли. И Его пути – не наши пути.
– А как же брат?
-- Бог не оставит брата. Он никого не оставляет.

10 июня 2017 г.