Отдача

---

Вчера пришёл из клуба литераторов удручённый. Обижать не люблю, но и молчать не умею.
         В перерыве подходит ко мне Виктор Иванович, человек уже пожилой, в прошлом — торговый работник, ныне поэт. Спрашивает:
— Саня, ты как думаешь, рифма дача — Маша хорошая?
— Да ты что, — отвечаю, — возьми дача — удача, отдача. Наконец, кляча.
         Не выдержал и поругал. Отдача...
         Позавчера ни с того ни с сего приснилась Валентина Антоновна. И сегодня тоже. Неспроста это. Ей сейчас лет за девяносто что ли? Померла должно быть. Смерть экстрасенс. Кому считает нужным, тому и сообщает. Потому, видимо, мне и приснилась. А было так давно! Отдача, удача. Застряло в голове. Философский вопрос: была бы для меня тогдашняя отдача удачей? Сомневаюсь. Во всяком случае Валентина Антоновна свою роль всё-таки сыграла... 

1
         В выпускном классе средней русской школы я решал, кем мне стать. В первом варианте хотелось — писателем. Слесарем, столяром, сантехником — не мечтал. И напрасно. Был бы им, жил бы припеваючи. Так жилось у нас в СССР. В классе я сделал неожиданно для всех доклад по творчеству М.В. Исаковского, бегал в литобъединение при газете «Молодёжь Молдавии», а, когда изучали А.С. Пушкина, мечтал о своём «Евгении Онегине». С тех далёких времён моего «творчества» запомнилось лишь одно четверостишие (остальные были ещё хуже), посвящённое соседке по парте:

Мы в жизнь войдём не лёгкою дорогою
и беззаботного не ищем мы пути,
но, если сердце захлестнёт тревогою,
то отдохнёшь ты на моей груди.

         Собственно, моему решению посещать литобъединение я обязан именно этому стихотворению, которое высоко оценил Валерка Друцэ, будущий известный сценарист, влюблённый в ту же соседку. Но в кружке я потерпел фиаско. А дело было так. Я написал психологический рассказ о тяжёлой судьбе многодетной пожилой женщины, которую избивал, причём при детях, контуженный на войне муж. Это была правда, я знал такую семью. Они жили через стенку. Но рассказ жестоко раскритиковали, мол, куда уж неоперённому девятикласснику вникать в сложные психологические переживания и муки простой советской женщины. Разобидевшись я хлопнул дверью, и на этом моя писательская карьера завершилась.
         С Валентиной Антоновной знаком я ещё не был.

2
         Вследствие крушения на литературном поприще во мне затеплилась надежда стать философом. Виновата была в этом не Валентина Антоновна, а «Диалектика природы» Энгельса, которую я прочитал от корки до корки в десятом классе, случайно обнаружив в детской библиотеке. Фридрих победил, но это была мечта, осуществление которой я стал пробивать много позже. Если считать по пальцам, то третья, а между ними переливалась всеми цветами радуги, криками «Браво!» и преподнесёнными букетами вторая. Об этом позже.
Так вот о философии. Философом я тоже не стал, стал её преподавателем. А это, как говорят в Одессе, две большие разницы. Философы это ведь редкость, тончайшие соки человеческой духовности. В ту или иную эпоху их точно можно пересчитать по пальцам одной руки. Они встречаются ещё реже чем гениальные поэты.
         После окончания философского факультета меня каким-то чудом взяли на кафедру марксизма-ленинизма в Кишинёвский институт искусств, куда я приехал из Караганды, почти как из ссылки. Собственно, вуз был доброй старой консерваторией со всеми присущими ей особенностями, но разбавленный факультетом культурно-просветительной работы. Все отделения музыкальных дисциплин располагались в красивом старинном здании, построенном в начале 20 века. Здесь я в основном и обитал со своими лекциями и семинарами. Культпросвет, сокращённо КПР был совершенно иным миром, в другом здании, казённом строении советского образца. Захаживал туда я редко, но однажды выполнял какое-то поручение и, случайно, повстречал Валентину Антоновну. Она преподавала там вокал.
         Как и всякий институт, этот тоже мог кое-чем гордиться. Например, певцами. Скажу лишь, что некоторых знает весь мир. А другие, возможно и не столь знаменитые, но достаточно известные, были моими студентами. Но именно с философией у вокалистов всегда туговато. Более бестолковых я не встречал и конфликты с их преподавателями по специальности, как правило, запрограммированы. Власти стремились выращивать национальные кадры, а поскольку Молдавия от природы музыкальна, то будущих певцов рекрутировали прямо из деревень. В институте белолицый и грузноватый профессор оперной подготовки Милютин, этакой вальяжный, холёный русский барин в узком кругу по поводу их ворчал:
— Растут над собой,— и добавлял.— Если они в 35 только поступают, а в 40 закончат, да ещё лет десять будут нарастать культурой, то когда и где солировать? Разве что перед ангелами?
         Однако, Валентина Антоновна на исполнительском факультете не преподавала. Квалификация не позволяла. В институте я её сразу и не приметил, хотя она не очень изменилась, а прошло более пятнадцати лет. Когда же узнал, не поверил ни глазам своим, ни самой встрече. И она как-то робко и боязливо отводила глаза. Делала вид, что не узнает.

3
         Итак, открою тайну моей второй мечты. Я хотел стать знаменитым певцом. Мне были знакомы и я пел все популярные песни, которые исполнялись по радио, но больше тяготел к классике. С моим приятелем по страсти к пению Яшкой Глейзером, чей старший брат был профессиональным певцом, мы солировали друг перед другом. Сами же себе хлопали. Однажды, у его брата, слушавшего меня, навернулись слёзы, и он заметил:
— Молодец, душевно поёшь. Только неправильно.
         Петь я начинал, наверно, ещё в утробе матери. На это у меня есть свои основания. Фамилия моей бабушки была Канторжи, несколько искажённо-турецкая. Однако, её часть «кантор» подсказывала мне, что в роду были синагогальные певцы. У бабушки, кроме мамы, две дочери и трое сыновей, но великолепным лирическим сопрано обладала только моя мама. Никакого вокального образования она не имела, и о наличии красивого голоса с одинаково богатыми обертонами во всех регистрах и не подозревала, как и я. Но когда она пела у открытого летнего окна, все соседи высыпали из своих квартир и тихо, в восхищении качали головами. На шаливших во дворе детей шикали, и они замолкали. 
К сожалению, мой голос оказался не канторским, но был у меня цепкий музыкальный слух. Сбить меня в вокальной партии не мог целый хор. Поэтому наш хормейстер в Доме пионеров заставляла меня после распевки несколько раз исполнять для хористов партию вторых голосов, что всегда смущало, но согревало. Такая ситуация навела на мысль прийти после окончания десятого класса в Дом молодёжи и записаться на сольное пение. Вела класс вокала Валентина Антоновна. Мне было семнадцать лет. Ей — далеко за сорок.
         Наши отношения в течении учебного часа складывались по-деловому. Я проявлял рвение. А после меня на занятие приходил Дима Чебан, и я, с разрешения Валентины Антоновны, оставался послушать. У Димы был прекрасный густой баритон. Кто-то и надоумил его прийти в студию. Опыта пения, даже квартирного, у Димы не было. По-моему, и особого желания петь тоже. К тому же, если верна поговорка: «Медведь на ухо наступил», то Диме — слон. Это злило Валентину Антоновну, она комично разводила руками, будучи женщиной дородной в теле, и кричала:
— И чего вы, баритоны, орёте? Петь надо! Вы меня поняли, милые оболтусы, пе-е-еть. Ваш голос должен обволакивать публику.
Поскольку при этом стрелы из её раскалённых глаз летели и в мою сторону, я виновато опускал голову, понимая намёк. И действительно, сдавая ей вступительный зачёт, я просто проорал третий романс Демона Рубинштейна и его же Эпиталаму Виндекса из «Нерона». Тем не менее она меня оставила у себя.
        Называя Валентину Антоновну женщиной дородной, я из деликатности слукавил. В действительности была она приземистой, с большой рыхлой грудью, маленькими хитроватыми глазами и, увы, обладала каким-то особым запахом тела. Она пела в оперном хоре и попала под сокращение. Что-то не ладилось у неё и с мужем, о чём узнал я позже в институте.
         В течение месяца, а урок был раз в неделю, Валентина Антоновна поменяла мне весь певческий репертуар. Вернее, запретила петь что-либо, кроме весьма простеньких песен под гитару по её выбору. Мне это не нравилось, поскольку больше угнетало, чем соответствовало моему эмоциональному состоянию. Но параллельно она занялась со мной вокальной техникой. Я должен был правильно стоять, расслаблять плечи, не опускать и не задирать при пении голову, контролировать работу нёбной занавески, не напрягать шею и освобождать горло. Дома я отрабатывал артикуляционные упражнения, а на уроке она проверяла домашнее задание, и мы немного пели. Наконец, приступили к важнейшей части техники — вокальному дыханию и здесь начались с её стороны странные придирки.
— Подойди ко мне! — скомандовала Валентина Антоновна, переходя вдруг на «ты».
— Дыши животом, на выдохе выталкивай воздух толчками. Развернувшись на вращающейся банкетке, она схватила меня обеими руками за талию.
— Ты должен почувствовать вот эти косые мышцы и работу низа живота, — она продвинула правую руку к низу моего живота и задержалась на нём, — ощущаешь?
         Мне стало неуютно.
— Вдыхай небольшими толчками. Нет, не так, — голос её дрогнул, и левой рукой она попыталась придвинуть меня к себе поближе.
— Да! Уже чувствую, — соврал я и попытался освободиться.
— Не научишься дышать, никогда не сможешь хорошо петь, — нравоучительно проговорила она, вдруг раздражаясь. — Ложись на пол, я покажу тебе упражнение. — И она вышла из-за пианино.
— Но ведь здесь не чисто, — промямлил я, засомневавшись.
— А чисто петь хочешь? — соврала на этот раз она, потому что я всегда пел чисто.
         Как-то неуклюже я повалился на грудь.
— На спину! — последовала команда.
         Валентина Антоновна сняла с полки книгу, положила её мне на живот и ловко примостилась рядом на полу, несмотря на обильность её тела.
— Если дышать будешь не грудью, а животом и глубоко, ты увидишь, как высоко поднимается книга, — сказала она и вновь положила свою руку мне на низ живота.
— Начали!
         Обречённо, я стал дышать, стараясь изо всех сил подбрасывать животом злополучную книгу. Прошла минута, вторая. Валентина Антоновна руки не снимала, она то слегка вдавливала его, то делала круговые спиралеобразные движения по часовой стрелке. Прошло ещё пару минут, я уже уставал дышать, кружилась от глубоких вдохов голова.
— Хорошо, милый, правильно, молодец, — Валентина Антоновна вдруг перешла на придыхание, грудь её вздымалась, выражение лица показалось мне странным. Я испугался и вскочил на ноги.
— Валентина Антоновна, — взмолился я, — ну, покажите мне, пожалуйста, другое упражнение.
         Она застыла и, став сначала на четвереньки, с напряжением поднялась на ноги.
— Ладно, — вымолвила она неожиданно примирительно, передвинула банкетку на середину комнаты, села и вновь подозвала меня к себе.
— Ты ещё долго не сможешь правильно дышать. Я покажу, как это надо делать. Положи руку сюда, — и она поместила мою правую руку себе за спину, — а эту сюда. — И она попыталась положить левую руку прямо на пышную грудь.
Я инстинктивно отдёрнул её и переместил под самое горло.
— Ниже! — рявкнула Валентина Антоновна. Повинуясь, я опустил руку на сантиметр ниже.
— Ещё ниже, — сказала она и стала глубоко и сильно дышать.
         Тело её колыхалось, как меха в кузне моего дяди в Бендерах, в крепости которой прятался от Петра Карл XII. Моя правая рука утопала в рыхлом теле, как немец в белорусских болотах, а от левой Валентина Антоновна требовала спускаться всё ниже и ниже, до живота, до самого его низа, чтобы, наконец, до моей глупой башки дошло, что такое правильное вокальное дыхание. И рука моя опускалась и опускалась до тех пор, пока эта глупая башка девственника, догадалась, чего, собственно, хотят от низа живота.
        Я схватил с инструмента тексты песен и выскочил за дверь...

         На следующее занятие я не пришёл. Но через неделю всё-таки явился. Меня встретила, перехватив в коридоре, Эмма Эммануиловна, седая сухонькая секретарша и, по совместительству, заведующая отделом кадров. Не поднимая глаз, она сообщила, что в дальнейших занятиях мне отказано.
— Почему? — Выдохнул я изумлённо.
— Валентина Антоновна сказала, — смутилась она, — что от вас нет отдачи. Я развернулся и ушёл. 
Певцом я тоже не стал и правильно петь не научился. Так и живу.