Современная фантастика, рассказ о перемещении во времени. Отметив свой отъезд из санатория, пьяным сажусь в поезд. Выхожу на платформу, пересаживаюсь – и попадаю в 1942 год.
В последний день моего пребывания в санатории Александр Иванович, сосед по комнате, сказал:
– Слушай, дорогой, надо это дело обмыть.
– Какое дело?
– Как какое? А твой отъезд?
– А зачем? Ведь мы тут лечились.
– Ну, знаешь! Все так делают! Разъедемся, начнем работать, не до того будет! Давай, не увиливай. Я уже пригласил Петю и Васю из 32-го номера.
И вот мы сидим. Вчетвером в нашей комнате. Пирушка заканчивается, надо собираться на поезд. Вроде бы немного взяли водки и вина, а с непривычки все основательно пьяны. Особенно я, виновник торжества. Не помню уже когда и пил – и вот на тебе, угораздило.
– Александр Иваныч, – смотрю на часы. – Ужже ннадо идти к ппоезду…
Александр Иванович не дает мне договорить:
– Не боись, я тебя проведу. Да и ребята помогут! Да? – он смотрит в сторону Пети и Васи.
Те дружно кивают и тянутся к рюмкам.
Мы уже на перроне. Я с Александром Ивановичем впереди, а сзади с чемоданом Петя и Вася.
Александр Иванович: – Где твой билет?
Я (пытаясь его достать): – Ввот ббилет. Сседьмой ввагон (показываю ему).
Александр Иванович углядел вагон и устремился к нему, волоча меня под руку:
– Экий ты, однако, хлипкий.
Кондуктор (молодая, приятная особа): – Куда вы его, черти, ведете? – Показывает на меня. – Он же ничего не видит и не слышит. Куда ему ехать?
Я: – Положим, я знаю. Вот ммой ббилет. В Ростове пересадка.
Кондуктор: – Зла на вас не хватает.
Мы уже в купе. Нахожу свое место и сажусь.
Александр Иванович: – Смотри, не проспи Ростов. – Ставит мой чемодан. – Надо предупредить кондуктора. Ну, будь. – Сует мне руку. – Спишемся. – И исчезает в проходе.
Какое-то мгновение я один. А потом вижу перед собой кабинет Кирова в Смольном. Он работает, только слышно шелест бумаги и скрип пера. В это время входит Николаев. Сергей Миронович смотрит на вошедшего: – Не стреляйте! – защищается он рукой. Николаев поднимает револьвер, и кабинет сразу же куда-то проваливается.
По длинному-длинному, черному-пречерному коридору с бесчисленными дверями справа и слева ведут Мыколу Кулиша. Он оборачивается ко мне:
– Писав, пишу і буду писати про те, що вважаю потрібним.
Тут же черный коридор с Кулишем пропадает. И на пустынной петербургской улице медленно подходит ко мне Тарас Григорьевич Шевченко и говорит:
– І день іде, і ніч іде.
І, голову схопивши в руки,
Дивуєшся, чому не йде
Апостол правди і науки?
Тарас Григорьевич отходит от меня – и я уже стою на Владимирской горке в Киеве рядом с поэтом Леонидом Киселевым. Он задумчиво теребит рукой свою бородку:
– Мой след никогда не исчезнет, а это
Большая удача и честь для поэта.
Он дотрагивается до моего плеча, и я слышу голос кондуктора:
– Проснитесь, уже Ростов. Вам надо выходить. – Она тормошит меня до тех пор, пока я не прихожу в себя. – Давайте, я вам помогу. – Она несет мой чемодан, а я иду следом.
Вот и перрон. Кондуктор ставит чемодан возле меня и спрашивает:
– Вы знаете куда едете?
Молча киваю головой. Она возвращается к вагону, а я остаюсь один, но только на какое-то мгновение.
Передо мной возникает подозрительный тип с пронырливыми глазами и предлагает свои услуги.
– Давай, друг, помогу! – он поднимает чемодан и тут же исчезает с ним навсегда. Я делаю попытку его догнать, но спотыкаюсь и падаю. С большим трудом поднимаюсь и, уже стараясь не делать резких и быстрых движений, вхожу в здание вокзала.
Людей в нем немного и все озабочены поиском свободного места, где можно сесть, а при отсутствии милиционера – лечь и уснуть. Я тоже ищу такое место.
Нахожу, сажусь. Забываюсь в тяжелом сне. Сколько сплю, не знаю. Просыпаюсь оттого, что кто-то тормошит меня за плечо. С трудом открываю глаза. Надо мной неприятное лицо милиционера:
– Не спите, гражданин! Не положено!
Я выхожу на перрон. Здесь не так душно. Изредка прилетает ветерок и ласково обнимает своими прохладными крыльями. Да и милиция не пристает. Можно где-нибудь присесть, подремать, дождаться утра.
Присел на забытой носильщиками тачке у темной стены вокзала. Где-то на путях тяжело дышит локомотив. На перроне один я. Предрассветный час. Время, когда ночь плавно переходит в утро.
Поэтому не замечаю, как тихо-тихо, плавно-плавно вкатывается на перрон состав. Пассажирские вагоны вперемешку с товарными. Останавливается, замирает, ни стуку, ни грюку. Темные окна, закрытые двери, нигде ни огонька.
На ближайшем вагоне с трудом различаю табличку «Одесса-Ростов». Вскакиваю. Это как раз то, что мне надо. «Почему не объявляли?» – недоумеваю. Подбегаю к вагону. Взбираюсь на подножку. Поворачиваю ручку. Дверь медленно, со скрипом, открывается. Поднимаюсь в тамбур. Состав плавно трогается с места. «Успел!» – мелькает в сознании.
Мимо, все убыстряясь, проносятся станционные постройки. За спиной хлопает дверь, оборачиваюсь – и вижу в тамбуре военного. Он подозрительно смотрит на меня. Сверлит колючим взглядом:
– Документы!
Я вспоминаю, что все осталось в пропавшем чемодане.
– Пройдемте, гражданин! – сухо обрывает он мои невнятные разъяснения.
В купе, куда мы заходим, двое военных при свете каганца рассматривают какую-то карту. При нашем появлении поднимают головы.
– Что случилось, Петров? – недовольным голосом спрашивает один из них.
– Задержал лазутчика, товарищ командующий, – докладывает Петров, а у меня все обмирает внутри.
– Постойте, какой я лазутчик, – пытаюсь с ними объясниться, – мне надо в Раздельную. Ведь поезд идет через Раздельную, не так ли?
Все трое изумленно меня рассматривают.
– Ну, все ясно, – говорит тот, первый, видимо, их старший. – Петров, распорядись там. Но только без шума. И лучше на остановке. – И небрежно машет рукой куда-то в сторону.
От этого взмаха мне становится не по себе.
– Послушайте, товарищи, здесь какое-то недоразумение, – у меня пересыхает горло. – Я возвращаюсь домой… с курорта… Ессентуки…
– Вот идиоты, не могли что-нибудь придумать поумнее, – презрительно говорит Петров, выпроваживая меня из купе.
Меня ведут в конец вагона и запирают там в пустынном купе. Я ничего не понимаю. «Господи, что за невероятная чепуха! Кто это меня разыгрывает?»
Эшелон движется на средней скорости, и я вижу в окно, как проплывают мимо деревья, переезд и замершая на ней одинокая телега... потом побежали какие-то постройки... Все, закончились, вновь редкий лес.
Берусь за раму и тяну ее к себе. Она поддается и медленно ползет вниз. Где-то в середине застревает, но и этого достаточно, чтобы выбраться отсюда. Прислушиваюсь. Нет, в коридоре все спокойно.
Эшелон, покачиваясь, вписывается в поворот, и я выглядываю в окно и вижу в конце состава платформу, а на ней зенитку. На фоне бледнеющего неба хорошо виден ее ствол. Щипаю себя за руку. Нет, не сон, но тогда откуда она здесь? Может, кино снимают?
Поезд замедляет ход и я слышу, как в коридоре возникают шаги: они идут в сторону моего купе. И я решаюсь. Дальше медлить нельзя.
Переваливаюсь через окно. И улучив момент, бросаюсь в черную пасть откоса.
Лечу кубарем. Стараюсь руки и ноги поджать к себе. Наконец, застреваю на самом дне откоса.
Тишина. Где-то далеко пыхтит паровоз. Двигаю руками и ногами. Слава Богу, целые! Саднит кожу на лице, пропахал ею по песку, но хорошо, что ничего не сломал.
Приподнимаюсь и осторожно выглядываю из откоса. Впереди, у водокачки, хорошо виден паровоз, а за ним серый, без единого огонька, состав. И маленькие фигурки солдат бегают от локомотива туда, вперед, к станции и назад.
Я понимаю, что лучше там не появляться. И осторожно выбираюсь из откоса наверх, к редколесью. Здесь меня никто не заметит. Хотя никак не возьму в толк, что это такое происходит вокруг. Какие-то маневры? Но почему тогда не предупреждали? Я в Ессентуках регулярно читал свежую прессу.
Редколесье кончилось, и я оказался на опушке. Передо мной стелилась проселочная дорога, а на ней мягко катился мне навстречу танк. С фашистской свастикой на броне.
Замерев от ужаса, я наблюдаю, как медленно, покачиваясь на траках, дефилирует он мимо, чутко поворачивая из стороны в сторону орудийный ствол.
Какая-то неведомая сила пригнула меня к земле. И вовремя. Следом за танком на дороге показались немцы. С десяток, не больше. Громко переговариваясь, они прошли мимо и скрылись за поворотом.
Екнула в боку селезенка. Я смотрел на дорогу, где отчетливо были видны следы от гусениц танка и тяжелых сапог солдат.
Что-то не похоже на кино. Но тогда что это такое?
Вернулся к железной дороге. Осторожно выглянул из кустов. Там, вдалеке, вагоны дернулись, покоряясь локомотиву, раз, другой и тронулись в путь.
Подождал, пока платформа с зениткой не скрылась в темноте, и потом осторожно пошел по шпалам к белевшему в стороне от путей зданию вокзала.
Вокруг ни души. «Почему никого не видно? Где люди?» – проносится мысль. Слева у входа замечаю в витрине газетный лист.
Иду к нему. В предрассветной мгле пытаюсь разобрать, что там написано. И остолбенел. В витрине «Правда» от 24 июля 1942 года.
«Они тогда подошли под самый Сталинград», – успеваю подумать. И на какой-то шум оборачиваюсь и замираю.
В шагах десяти полукругом стоят те самые немцы. И смотрят на меня.
И я непроизвольно поднимаю вверх руки.
Ближайший ко мне солдат, огромный шваб, подходит и тренированным движением обыскивает карманы. Но ничего в них нет. Ведь все осталось там, в чемодане.
Ничего не понимаю. Какой к черту чемодан, если я здесь, в 42-м!
Шваб ведет меня за здание вокзала, и я вижу там на дороге немецкий танк. Возле него стоит офицер и смотрит на меня.
Я с поднятыми руками так и подхожу к нему.
Шваб что-то ему докладывает, и офицер оживляется.
– О, рус, – говорит он, - ты давно здесь?
– Ннет, – мнусь я, не зная, что ответить.
– Опусти руки, – разрешает немец. – Ты не видел, не проходил здесь военный эшелон?
– Нет, – вру я. – Не видел.
– А что ты здесь делаешь? – спрашивает офицер.
Я вижу, что и этот мне не верит. Мои джинсовые куртка и брюки выдают меня с головой.
– Господи, – отвечаю я вопросом на вопрос, – если бы я был лазутчиком, то разве стоял бы как идиот на станции и читал бы всем известную газету?
Офицер что-то спрашивает шваба, и тот коротко отвечает, утвердительно кивая головой.
– Да, ты прав, – улыбается офицер, - но война есть война. И мы тебя закроем вон в том сарае.
Шваб ведет меня к какому-то сараю в стороне от вокзала, вталкивает туда, запирает за мной дверь. Я еще слышу его тяжелые шаги. Потом они становятся глуше и исчезают. Слышу гортанную немецкую команду. Взревел мотор и стал удаляться. Еше немного, и все затихло.
Я в сарае один. Надо отсюда выбираться. Неровен час, еще передумают.
Но запоры делали на совесть, как и стены вокруг, не вырвешься.
Тогда сажусь в угол, прямо на сено. Будь что будет. Не заметил, как заснул.
Сколько спал, не знаю. Проснулся оттого, что продрог. Утренняя свежесть добралась и сюда.
Слышу, как проходят люди. Подъехал автобус и остановился неподалеку.
– Товарищи! – крикнул кто-то оттуда, – стоянка всего десять минут. Не уходите далеко.
Я сидел и всхлипывал от счастья.
Стоп! А кто меня сюда засадил?
Я вновь ничего не понимаю.
Услыхал, как кто-то подошел к двери и стал ее открывать.
– Тьфу ты, черт, – недовольно буркнули за дверью, – так скрутить проволоку! Я вроде бы вчера оставлял ее открытой.
Дверь открывается, и на пороге стоит железнодорожник. Он изумленно смотрит на меня.
– Что вы здесь делаете? – спрашивает он.
– Немцы… засадили… – плету я чушь.
– Пей, да знай меру… – в сердцах говорит железнодорожник. – Проваливай, пока я не вызвал милицию.
Я выхожу на свободу. Иду и улыбаюсь. Светит солнце. Над зданием вокзала полощется на ветру наш флаг.
Сбоку, в пристанционном скверике продают свежее пиво. Подхожу утолить жажду.
Там уже в нетерпении томятся трое. Ждут, когда продавщица наполнит кружки.
– Давай к нам! – зовет один из них, самый высокий, и я узнаю в нем Ельцина. Он протягивает мне стакан с водкой. – Предлагаю тост за народ! Чтобы у него и у всех нас было все хорошо! – чокается он с остальными.
Я вспоминаю проводы в Ессентуках и категорически отказываюсь.
– Не треба заставляти! – поддерживает меня второй, с прической хохолком. Он смотрит на небо, морщится:
– Буде дощ… але я… – хитро мне подмигивает, – між крапельками, між крапельками… і пройду…
– Слушай, – говорит мне третий, лысоватый, с родимым пятном на лбу, придвигая ко мне кружку с пивом, – коммунизм, конечно, утопия. И понял я это в Форосе.
«Ну, – думаю я себе, – теперь порядок. Раз встретил таких людей, значит здесь, на земле, наше время!»
Пью холодное пиво, утоляю жажду, которая поднакопилась за эти последние, такие тревожные, сутки и удовлетворенно прислушиваюсь к мужикам. Они стоят рядом со мной и толкуют о жизни вообще и о международной политике в частности.
А у них есть о чем поговорить!
03.08.1993 г.
