(прозаичный венок)
(из серии "Жизнь нараспашку")
(из серии "Жизнь нараспашку")
«Ты что, мой друг,
свистишь?
Мешает жить
Париж?..»
Юрий Кукин
свистишь?
Мешает жить
Париж?..»
Юрий Кукин
Initium
… «Сталь английская не страшна французским клинкам, - вспыхнул де Гиш. Потом он выпрямился и добавил: - Ради бога, Маникан, постарайся, чтобы это не дошло до ушей французов, в противном случае, Маникан, под солнцем нашей страны засверкают шпаги.»
Переборов себя, я с сожалением захлопнул первый том «Виконта де Бражелон», пропылесосил торцы книги, поставил её на полку. Мучительный это процесс — убираться в книжном шкафу. Библиотека у нас небольшая, «случайных» экземпляров немного, только любимые. Нет-нет, да и поддашься искушению: откроешь томик и незаметно углубишься в чтение.
А это что за книга? Судя по типографии, Мурманское книжное издательство, в наше собрание я её принёс. По году издания — она у меня с самого детства. Не перечитывал, наверное, полвека. Открыл.
На внутренней стороне обложки старательным ученическим почерком выведено «д'Артаньян!»...
Вместо вступления
…д'Артаньян захлебнулся влажным воздухом, с сожалением выпустил его из лёгких, поправил перевязь, откинул короткий плащ, легко спрыгнул с крыльца и твёрдо ввинтил каблук ботфорта в «мостовую» улицы Могильщиков, круша тонкую утреннюю слюду первых весенних лужиц. Торопиться было некуда. В поисках приключений мушкетёр не спеша свернул на улицу Старой голубятни. Вдалеке он заметил движущуюся навстречу закутанную мужскую фигуру, с левого бока под плащом явно угадывалась шпага.
- Гвардеец кардинала? Это была бы удача! Бернажу? Де Жюссак? А может, сам Рошфор?! Вот повеселимся, - подумал д'Артаньян.
- Эй, сударь!
- Это Вы мне?
- А разве поблизости есть ещё вислоухий с торчащим из-под попоны ослиным хвостиком?
- Похоже, у Вас, сударь, был скудный завтрак, раз вы желаете получить порцию стали в желудок!
- Я вообще ещё не завтракал, и с удовольствием насажу на вертел самодовольного индюка.
- Значит, через час, у монастыря кармелиток Дешо? Надеюсь, Вы потерпите?
- Я всегда завтракаю поздно. Но предпочитаю на Пре-о-Клер.
Тут будущие «сотрапезники» расстались, вполне довольные собой. Пройдя с десяток шагов, д'Артаньян украдкой обернулся и, придерживая шпагу, быстро пронёсся мимо Лувра, обогнул Пале-Рояль, чуть отдышался, затем уже неспешно вышел на Пре-о-Клер. Он даже заготовил уничижительную фразу о том, что противник, как дама, позволяет себе опаздывать. Но увы: тот, хоть и запыхавшийся, уже ждал своего визави.
Не тратя время на дополнительные колкости, дуэлянты встали в позицию, обнажив шпаги. Шевалье рванул позолоченную застёжку, плащ плавно соскользнул с плеч на мёрзлую землю. Гасконец привычно вывернул кисть согласно всем азам фехтования так, что шпага стала продолжением его руки, и начал, опять же одной кистью, стремительно выписывать кончиком клинка вертикальные и горизонтальные восьмёрки перед лицом соперника. Однако тот, уступая в ловкости, явно превосходил в силе, а потому раз за разом уверенно отбивал «смертоносное жало». Мушкетёр решил рискнуть, применив хитрый приём, который узнал совсем недавно, но ещё ни разу не использовал в бою. Он сделал глубокий выпад, будто пытаясь поразить противника в бедро, чем заставил последнего спешно отскочить назад; не выходя из позиции, д'Артаньян резким ударом подбросил вверх клинок защищающегося, угрожая уколом в лицо. Соперник быстро поднял оружие для отражения атаки, которая на самом деле была ложной. Нападающий мгновенно перебросил тяжесть тела на выставленную в выпаде правую ногу, оттолкнулся, «рыбкой» нырнул вперёд, под шпагу противника, нанося снизу вверх неотразимый молниеносный удар в открывшуюся грудь. Последнее, что он услышал перед тем, как рухнуть лицом в весеннюю грязь, был треск ломающегося клинка...
Вместо вступления (продолжение)
… треск ломающегося клинка — последнее, что я услышал перед тем, как рухнуть лицом в весеннюю грязь: толчковая нога предательски поехала по оттаявшей земле. И теперь я сконфужено вытирал испачканную щёку. Мой противник понарошку, на самом деле — приятель Атос, а по правде — друг Сашка, протянул руку:
- Ух ты! Классный приёмчик! Где надыбал?
- В библиотечной книжке по фехтованию. Там отрывок из какого-то романа был. Кстати, в нём тоже шпага у нападающего ломается.
- Так у тебя ей почти месяц уже. Ива высохла и гибкость потеряла.
- Да, пора новую вырезать. Пошли?
Мы с Сашкой двинулись к оврагу выбирать мне новый ивовый «клинок». Тогда, в середине 60-х прошлого (жуть какая) века в советских кинотеатрах триумфально гремел франко-итальянский фильм «Три мушкетёра». Роскошно-красивый, ярко-цветной, до неприличия широкоэкранный, с шикарными героями (одна миледи Демонжо чего стоила!), он вложил самодельные шпаги в наши руки, оттеснив привычные игры «в войну». Клинок — из гибкой ивы; гарда — из отслужившей своё (по нашему мнению) поварёшки; перевязь — из старого маминого пояса («Карнавальную ночь», платье Гурченко помните?); плащ — из подкладки старого, опять же маминого (или папиного), пальто; ботфорты — кирзовые сапоги с завёрнутыми голенищами. Чего не было, так это шляп с перьями. Ну, перья мы бы ещё нашли, пусть и петушиные: кур многие держали. А вот шляп у наших отцов как-то не водилось; кепки по большей части, лишь зимой — шапки-ушанки.
Зато у нас был свой Париж. Пусть маленький, но вместил он почти всё. Мы росли на «Кильдинке», официально — Кильдинский переулок, окраина города Мурманска. Переулок, заполонивший целую сопку. Переулок, где последний номер дома был 112. Где не было ни проезжей части, ни тротуаров. Дома, в основном частные, лепились на горе, а между ними тропинки. Вот здесь, на самой верхотуре, над чашей нашего города, уютно-компактно раскинулась столица далёкой, не только в смысле расстояния, но и во времени, Франции. Тропинка от моего дома до сарая — улица Могильщиков. Думаю, мои родители, сами из Архангельской области, вряд ли одобрили бы такое название. За ней, чуть левее и вниз по склону — дом Портоса и Арамиса; у нас они — братья; «в миру» — Славка и Коля. Кстати, именно у них — куры, это к вопросу о перьях для шляп. Да что куры, у хозяйственных белорусов даже свиньи есть.
Вправо — улица Старой голубятни, дощатые мостки к дому Сашки, пардон муа, Атоса; граф де ла Фер наш корнями из Мордовии. У нас действительно когда-то была голубятня в его сарае. Теперь это — Пале-Рояль. А примыкающая к нему постройка соседей — Лувр. За этими «дворцами» — Пре-о-Клер, почти ровная площадка, по совместительству служившая (по степени уменьшения популярности игр)
фут-
волей-
баскет-
больной площадкой.
Дальше, особняком, на горушке — дом Рауля, или Ромки. Никогда не задумывался: откуда их семью занесло в Заполярье? Разве что, его маму мы зовём «тётя Руфа». А ещё у них огромная библиотека, мы читаем много и жадно. Дюма, Золя, Бальзак, Мопассан, Гюго... Это только французские авторы! Была и другая классика, всего не вспомнить. Лучше вернёмся к нашему «городку». У Сашкиного дома ещё два «парижских» места. Дощатый настил через ручей (Сена) — Новый мост. Нависший над ним огромный камень — памятник Генриху IV...
Тридцать лет спустя.
… памятник Генриху IV. Так вот какой ты на самом деле. Наш ледниковый валун был интересней. А тут — типичный высокий прямоугольный постамент со стандартными барельефами; кокетливо, с французским изяществом, гарцующий конь; наконец, не пощажённый птицами, сам «Анри IV, славный король». Менявший веру, как женщин; а женщин, как веру. Любитель и любимец. Лишь одна женщина не интересовала его, лишь одна женщина устояла перед ним. Маргарита де Валуа, королева Наваррская, почти королева Франции... Королева Марго. Законная жена, уточним: первая. Вторую, Марию Медичи, он таки любил. Причём страстно. Недаром ей приписывают авторство прозвища мужа: Vert Galant — пылкий любовник. Увековечилось оно в названии сквера, что за спиной бронзового короля; этакий «полубак» затейливого, овеянного ветрами романтики, «кораблика» с чудным и чудным именем «Сите», сквозь века плывущего по течению мутно-серой Сены.
Признаюсь: Анри Наваррский — «герой не моего романа». Вот мушкетёры, совсем другое дело. Потому тогда, в конце января 1995 года, так рвался я на левый берег в надежде увидеть те самые «мушкетёрские» прототипы нашего, из далёкого детства, заполярного «Парижа». Это была первая и может быть поэтому самая бестолковая поездка. Как-то плохо я к ней подготовился. Все тогда по своей наивности уж очень полагались на экскурсоводов, не предполагая, что, то ли ради дешевизны, то ли по лености, гидов этих находят в основном среди наших эмигрантов-самоучек. Мы-то радовались, что жить будем на Монмартре, заранее предвкушая аромат фиалки под его крышами. Разве могли представить, что воспетая Кукиным Place Pigalle — место «работы» жриц и жрецов любви. Помню, какие лица были у наших, когда автобус остановился на углу проспекта Шапель и маленькой улочки, а «старшая» бодро отрапортовала:
- Вот и ваш отель!
Вход в него располагался между секс-шопом и аналогичным по профилю кинотеатром; тут же весело «обменивались опытом» трансвеститы. Оказалось, Монмартр времен Пикассо и Ван-Гога давно канул в Лету. Слава Богу, нам, двум парам, повезло больше: мы заплатили за более «звёздный» отель, что находился несколько в глубине квартала. Вполне нормальный, как теперь знаем, типичный парижский отель.
А предложенная в первый вечер предприимчивым гидом экскурсия «Париж высокой моды»! Два часа пешком под проливным дождём по Елисейским полям вдоль шикарных витрин закрытых к тому времени бутиков. Стоило это удовольствие приобщиться к «haute couture» сущие пустяки: десять долларов с носа, любопытного и доверчивого. На экстренном, слегка запоздалом, семейном совете задним умом (конечно, моим) было решено: в Версаль и Шартр ещё поедем с «этой», а вот оставшиеся четыре дня — как-нибудь сами. Пока в кафе, куда по устоявшейся традиции набились всей группой, прихлёбывая глинтвейн, мы вырабатывали новую стратегию, за соседним столиком две дамы беседовали «о своём, о женском».
- Мне те туфельки очень понравились.
- Но и цена у них...
- А что ты хочешь? Экскурсовод же говорила: все вещи от самого Кутюр!
Собеседницу «аргумент» сразил наповал. Те, кто слышал, тихо «хрюкали» в бокалы. Первый день в столице моды подходил к концу. Назавтра предстояла ещё одна групповая (ну и словечко) экскурсия...
Версаль блистал всеми оттенками серого: от неба, через дождь, до кустиков; резкий ветер гнал по аллеям стайки японцев, а может китайцев; тревожное «Аттенсион, аттенсион!» отбивало всякую охоту дальнейшего знакомства с волшебным творением Ленотра. Шартр традиционно поразил витражами. Ещё была сценка в кафе на автобусной станции, куда мы забрели перекусить. Умные люди перед поездкой меня подготовили: «Не знаешь языка? Ерунда! В любом ресторанчике есть Menu, типа нашего комплексного обеда. Смело говоришь гарсону: меню. Быстро и дёшево!». Вооружённый теорией и подстёгиваемый голодом, я уверенно увлёк супругу за столик.
- Месье! Express-menu...
На пальцах уточнил, что два. Буквально через пару минут перед нами появились две чашечки espresso и меню, на французском, естественно. Невозмутимо пригубив кофе (вроде я всегда в качестве аперитива его пью), попытался вникнуть в названия блюд, вдруг что съедобное узнаю. Ни фига... Как назло, даже начальный английский запас и тот на ум не приходит. А официант услужливо склонился, блокнотик с карандашиком приготовил. Я мужчина или где? Мужчина должен добыть пищу!
- Значит, так... Due meat express, por favor. Verstehen?!
Гарсон сразу как-то подобрался весь, разве что каблуками не щёлкнул. Мгновение «переваривал» информацию, кивнул и исчез в недрах кухни. Еле успел ему вдогонку:
- И пиво! Ну, beer... Тоже два.
Оказалось, услышал. Вскоре на нашем столике пенилось пиво в высоких бокалах, а на тарелках, благоухая, возлежали огромные бифштексы, прожаренные, как и «заказал», быстро, то есть с кровью. Так я сделал открытие: если тебя захотят понять, обязательно поймут. Знание языков тут не при чём. Бывает с русским по-русски, а как будто с французом в Шартре.
Почувствовав себя значительно увереннее, в следующие два дня мы пометили основные туристические места: музей трёх женщин; вид, с киношной точки зрения, из любого парижского окна; старый новый, но не год; «неразумный» собор; презент от нищей России; вокзал для впечатлительных; святое сердце, православное снаружи, католическое внутри... Чтобы ещё попытаться зашифровать помудрёнее? Ладно, уж как получилось. Словом, много где побывали. Наконец и Люксембургский садик! С одноимённым дворцом! А перед ним... Сбылась «мечта идиота». Вот она — рю Вожирар, на которой «жил» Арамис; за углом — Вье Коломбье, где «обитал» Портос; в двух шагах — рю Феру, которую «предпочёл» Атос. Только где улица Могильщиков? Как это будет по-французски? Палочки-выручалочки в виде Интернета ещё не было, что скажешь: двадцатый век перед двадцать первым — просто «каменный» какой-то. Пытался сориентироваться по Дюма, ан память подвела. И я решил, что скорей всего, это улица Сервандони. Архитектора, который Эглиз де Сен-Сюльпис построил. Ведь улицу могли просто переименовать из-за мрачного названия. На том и успокоился. Но дома, уже в Питере, припав к первоисточнику, я наткнулся на: «Дом, где жил Арамис, был расположен между улицей Кассет и улицей Сервандони». «Какой удар со стороны классика!» Нет, чудит папаша Дюма. Сервандони-то через 70 лет после д'Артаньяна появился, да и то не в Париже, а просто на свете. Значит, не могло во времена Людовика XIII быть улицы имени его. Кстати, сейчас, опять же в Интернете, можно найти детально проработанные «совмещения» современного Парижа с мушкетёрским. Так сказать, по памятным местам, со шпагой под полою. Но вряд ли сегодняшний шестой округ сохранил тот облик. Ведь тогда это была окраина города...
Десять лет до.
...тогда это была окраина города. За нашими домами начиналась тундра. Правильнее, лесотундра. Сплошные сопки, озёра и болота. Это - «за», а «перед» — резко вниз скатывались с горы простенькие, в основном одноэтажные, деревянные, почти деревенские домишки нашего переулка. Полярные Зори, улица с таким сурово-романтичным названием, как плотина, сдерживала этот «поток», отсекая его от настоящего города.
Среди сопок лобастых,
В этом крае озёр,
Вырос город прекрасный,
В камень берега вмёрз.
Он у ног, словно чаша;
Только край чуть отбив,
Мне приветливо машет
Синим плеском залив.
Конечно, не всегда было так красиво. Ветер нёс на город угольную и суперфосфатную пыль с причалов. Порой туман вперемешку с дымом котельных и судов наполнял, как взбитые сливки, эту чашу гольфстримовского капучино. Это — там, в городе. А на нашей горе, хоть и ветрено, зато свежо. Люди здесь жили простые: кто ходил в море, кто в порту работал или где ещё... Короче, обычная рабочая окраина. Со всеми вытекающими последствиями. С незатейливым бытом и непритязательным досугом. Мужики пили, чаще по выходным. Кто сильно, кто «в меру». Женщины — по хозяйству. Горячей воды не было. Да и водопровода в домах тоже. Если постирушки, сколько воды надо натаскать да накипятить. Отопление — печное, на дровах да угле. Но люди были привычные. В основном из сёл приехали, с разных краёв необъятной нашей Родины. После войны. Одни за «длинным» рублём подались в Заполярье, другим некуда было возвращаться с фронта, иные спасались от послевоенного голода в деревне. Работали, встречались, женились, строились. Появлялись дети. Это мы — дети Победы. И нам желали другой жизни, другого будущего. Благо школа бесплатная была. Только учись. А там — по способностям. На родителей особо не рассчитывай: война не дала возможности знания получить. Высшим, да даже средне-специальным образованием среди них похвастаться некому было. Разве что, совет могли дать: хочешь выбиться «в люди» — учись. Но это так скучно! Сиди дома, делай уроки. А за окном — свобода! Игры со сверстниками. Повезёт — старшие примут в свою компанию. Старшие — слегка «приблатнённые». Нам тоже «уголовная» романтика ближе была, и выводили тонкими детскими голосами, жалобно, но с чувством:
«И над сырою могилою
Плакал отец-прокурор»...
Школа вела по октябрятско-пионеро-комсомольской прямой. «Улица» — по пьяно-шпано-блатной кривой, как тропинки нашего переулка, привычные нам с рождения. Жизнь без прикрас мы познали ещё до школы. На наши сопки моряки-сезонники, вернувшись из плавания, вели портовых проституток, «разговлялись» после рейса. Вкусив такого «реализма», что принципиально нового мы могли увидеть в кино, которое «детям до 16-ти»?
Почти в каждом доме сдавали комнаты квартирантам, по большей части морякам. А те из «загранки» чего только не привозили. Так что, «Playboy» мы стали просматривать чуть ли неодновременно с «Весёлыми картинками» и поняли: оба журнала довольно безобидны; разве картинки в первом повеселее; зато он в целом скучнее.
Школа занимала 6 часов, остальное время суток доставалось улице. Где правили сила и закон «стаи». Где хвастались количеством выпитого, успехом у «баб», избиением кого-то, издевательством над кем-то. Примерно каждый четвёртый с «Кильдинки» «сидел». Из нашей компании — Славка. По глупости: шёл с друзьями-пэтэушниками на день рождения, не хватило денег на подарок, пристали к мужику, избили, попались. Славка был самым молодым, взял (уговорили) всё на себя. Увы, «условно» не «прокатило», дали три года «малолетки».
Но я забежал вперёд. Увлёкся... Хотел-то сказать вот что: «правда жизни» нам открылась рано, и с не лучшей своей стороны. Нет, школу ругать не стану; учителя честно пытались дать нам знания; были кружки и секции интересные; были щедрые шефы; были «Зарница», конкурсы, олимпиады. Но это — «официальная», что ли, жизнь. А параллельно — реальная, где выбор ты делал сам. Условно «Кильдинка» делилась на Нижнюю, Среднюю и Верхнюю. Последнюю не признавали. Нас немного, мы — почти одногодки и самые младшие на нашей горе. У нас нет старших сестёр и братьев, а значит «Истории», как у Средней и Нижней. Потому в совместных играх нам отводились второстепенные роли. Нам некому было жаловаться, за нас некому было вступиться. Может поэтому мы старались жить в своём мирке. Который сами и придумывали на основе любимых книжек и фильмов. Вышел на экраны «Спартак» с Кирком Дугласом, прочитали Джованьоли — вот у нас уже короткие мечи, дротики, трезубцы и сети; кипят в снежном «Колизее» гладиаторские бои. Добрались до «Айвенго» Вальтера Скотта и баллад о Робине Гуде — «вольные стрелки» устремляются в карликовый «Шервудский» лес...
Последним нашим увлечением в «ролевых», как говорят сейчас, играх были индейцы. Ну, Фенимор Купер: Натти Бампо, Чингачгук, Ункас; а с киношной стороны — много-красно-ликий Гойко Митич. Какие мы делали томагавки из двуручных пил, как научились их метать! Даже «без дураков» вставали к стене по очереди, и в этого несчастного летели, как в кино, острые индейские боевые топорики. Только без монтажа. Сейчас вспоминать и то страшно. Как не поубивались? Не покалечили (ухо, например, отрубить) друг друга? Собственно, на этом наше детство закончилось. Вместе со школой.
Прощай, зелёный дом, на вид невзрачен,
Ты остаёшься на Туристов стрит...
Для нас звонок последний предназначен.
И пусть учитель детство нам простит.
Мы десять лет за партами сидели,
Учились мы наукам как-нибудь...
Ну, что мы есть? Кто мы на самом деле?
А жизнь зовёт, и мы уходим в путь.
Но сквозь ухабы, грязь и клубы пыли
Звезды Полярной свет ведёт, как нить.
Прощай же школа, где всему учили,
Лишь жизни не смогли нас научить.
Странно получилось. Хотел о наших ранних годах рассказать, как мы к своим «играм» пришли. Плавно в «мушкетёрский» период вернуться, только уже на другом «уровне» повествования. Ну, как раковина улитки или спираль парижских округов...
Сорок лет спустя.
...спираль парижских округов упруго раскручивается по часовой стрелке, от Лувра в центре, по правому берегу до Маре, через острова, на левый берег... Здесь и остановимся. Должен признаться, Латинский квартал нам симпатичен, не более. Может я ошибаюсь в границах, но для себя определил бульвар Сен-Мишель, как черту между V и VI округами. Именно от него начинается тот Париж, в который мы влюбились почти сразу. Где широкие бульвары Распай и Сен-Жермен пересекаются узкими улочками, что извилистыми ручейками сбегают к Сене по склону Монпарнаса; это сравнение усиливается ранним утром, когда открываются уличные краны и потоки воды устремляются вниз, сметая вечерний мусор, в чём им помогают «загорелые» ребята в зелёных комбинезонах с опять же зелёными пластмассовыми мётлами. Где скромная классическая старина соседствует с вызывающе-обескураживающим модерном: например, Сен-Жермен-де-Пре с «Прометеем» Цадкина или перекрёсток шести древнейших улочек, увенчанный теперь «Кентавром» Сезара. Где парижский нулевой меридиан как бы придавлен прелестным амазонитом покойно-романтичного Люксембургского сада: зелень вязов, каштанов, лип и лужаек с песочного цвета прожилками дорожек и террас. Где буквально в каждом кафе, за каждым столиком сидели Модильяни или Хемингуэй, Пикассо или Ахматова, Шагал или Сартр; можно и присесть на «историческое» место; таланта это не добавит, но самооценку может поднять: мол, и я здесь был, мёд-пиво пил...
Ну, не мёд, конечно, а вино. Его я упомянул не случайно: в этот раз нас «приютил» на пару дней милый отель Латинского квартала, откуда дальше предстояло отправиться в Бордо. Мы можно сказать давно «перебрались» на левый берег Сены и, приехав ли просто в Париж или будучи в нём проездом в Нормандию, в Бретань, на Луару, предпочитаем останавливаться в VI округе, в крайнем случае — в V или XIV, но поближе к нему. Вот и теперь, номер-крохотулечка: шаг от двери — кровать, шаг от кровати — туалет. Ерунда! Ведь только спать приходишь. И всего-то пара дней. А потом — скорый, ну очень скорый, поезд; три часа — и Бордо! Там у нас ангажирован целый замок. Нет, конечно, шутка это. Наших капиталов хватило только на номер в конюшне. Да, да — в конюшне! Не о стойле речь; комнаты конюхов на втором этаже под номера приспособили. Зато ужинаешь в самом замке. Можно нафотографироваться в интерьерах, а потом всем хвастать: вот, мол, как круто было. Но реальность оказалась ещё круче. Портье долго извинялся:
- Так неудобно получилось: в конюшне ремонт не успели закончить; месье не будет возражать, если ему предоставят другой номер?
- Интересно, где? В курятнике?
- Месье пошутил? Ха-ха-ха... Очень остроумно... Наверно... А что есть «chicken house»?
- Poulet, так вроде по-вашему.
- А-а, месье сказал: чиикен! Простите, не уловил сразу. Куриный дом? Ха-ха-ха!.. А что это? Извините, мой английский так плох.
- Мой, видимо, ещё хуже.
- Месье устроит номер в замке? Правда, это третий этаж, но есть лифт...
- Ну, вот... Только соберёшься пожить, как человек, в конюшне, и на тебе. Да у меня дедушка конюхом в колхозе был!
- Извините, не понял. Мой английский...
- Да это я сам с собой, по-русски.
- Да, русски, понимаю. Месье из Москвы?
- Из Санкт-Петербурга.
- О! Месье будет доволен: в номере есть столовая в башенке с отличным видом. Завтрак я буду подавать туда.
- Ладно, уговорил … Бэрримор.
- Простите, не понял...
- Так, присказка...
- Извините?..
- ОК!
- Спасибо, месье! И ещё, у Вас будет свой ключ. Если будете поздно возвращаться...
Иметь свой личный ключ от замка! Это что-то! Про вид «Бэрримор» тоже не обманул: в узкие окошечки башни отлично просматривались окрестные поля с настоящим лесом «на заднем плане». Ни дать, ни взять: родная средняя полоса России. Сам замок, говорят, времён Столетней войны. Возможно. Впрочем с них станется: под Барселоной туристов возят на «рыцарский турнир» в «старинную» крепость, только она — добротный стилизованный коммерческий «новодел». А так хочется верить! Ведь с виду — классический замок; остроконечные башни по углам; в них — окна-амбразуры; стены — толстенные; забор — каменный; деревья в парке — старые. Словом, очень даже может быть. Пусть не Столетняя, «Женская война» тоже неплохо. Тогда здесь мог останавливаться Мазарини с Анной Австрийской и юным Людовиком XIV в походе на фрондёрствующее Бордо, а сопровождал их знаменитый лейтенант мушкетёров! Но скорей всего д'Артаньян в то время был в Англии, участвовал в безрассудной и безнадёжной попытке спасти Карла I.
Какая разница: был — не был. Цель у нас нынче иная: вина попить. Не пьянства ради. Просто нравится вино, особенно красное. Чуточку разбираться стали: ещё не отличим «мокрый хвост старой собаки» от «потного брюшка молодого кролика», а Кьянти от бургундского — сможем. И помним, что первое — это Санджовезе, второе — Пино нуар. «Сиживали за столом, не беспокойтесь, сиживали.» А так, конечно, на уровне нравится-не нравится. Собственно, визит исключительно познавательный.
Оказывается, нам ещё раз повезло: в Бордо как раз открылась выставка «Вся Франция», типа нашего ВДНХ, только кочующая по стране, каждый год в новом регионе. Причём туристам вход бесплатный. Чтобы оценили и завидовали. Ведь есть чему! Какие копчёности! А фуа-гра! А сыры! А вина! Да, потешились от всей души. Правда, местных виноделов обходили. Мы завтра к ним в гости поедем.
Нет, всё-таки вернусь к сырам. Какой дух в этой части выставки, с закрытыми глазами найдёшь! Кому-то, может, не нравится, а по нам качество сыра определяется, пардон, вонючестью. Возьмём простой Камамбер: его, настоящий, через обёртку и деревянную коробочку учуешь!
Вычитали тут экзотический способ «приготовления» этого чуда нормандки Мари Арель, вроде как французские пожарные так развлекаются: бросаешь целую упаковку в огонь, она сгорает, бархатистая белая плесень жёсткой чёрной корочкой становится, прокалываешь её, горячий сыр на багет выливаешь. Мы попробовали. Только в «инструкции» не написано было, как сыр из огня достать. И чем держать, пока манипуляции с хлебом выделываешь. Вот Камамбер у меня раньше времени выливаться и стал, прямо над углями. Но на багет тоже достаточно попало. Тягучая, чуть отдающая грибницей, сырная масса пропитала мякоть его до хрустящей корочки! Как вкус описать, не представляю. Тем более, что рот занят. А если к этому неописуемому ещё добавить глоток, скажем, «Кот дю Рон», где терпкость северного Сира смягчает своей кислинкой южный Гренаш! М-м-м...
А Рокфор?! Вас лазоревая плесень смущает? «Не бойтесь! Это надо съесть.» Ну?! Лещина, она родимая... Так и тает обволакивающе-нежно на языке! Самое время пригубить тягучего янтарного Сотерна. Что теперь скажете? Может словами Летики, матроса с «Секрета»: «Улей и сад!»? Кстати, Сотерн тоже «дитя благородной плесени». Вот такие метаморфозы.
Вернёмся в Бордо, к нашему походу по винным замкам, привычнее — шато.
Не могу удержаться, вспомнилось. Как-то выбирал я подарок в винном бутике. И заходит такой «респектабельный» господин, долго рассеяно смотрит на витрину. Подскакивает продавец:
- Вам что-нибудь подсказать?
- У вас шато есть какое-нибудь?
Занавес...
Продолжим. Разве шато — это замки? Вот тот, где мы остановились, — да, соответствует нашему представлению о них. А здесь — простые, по большей части двухэтажные, дома. Как тут не вспомнить Дюма: «...В трех мушкетных выстрелах оттуда будет большой белый дом с черепичной крышей, построенный на холме под огромными кленами, — это и есть замок графа де Ла Фер.
Мушкетер проехал еще несколько шагов и очутился перед решеткой, сделанной с большим вкусом, который отличает металлические изделия того времени.»
Ну точно, описание шато Марго. Даже было немного трогательно входить в довольно просторный двор, будто зашёл в гости к благородному мушкетёру в отставке. Жаль самого хозяина не застали, зато гостеприимная «управляющая» приглашает отпробовать «домашнего» вина. В строгие «тюльпаны» из простого стекла падает, омывая их стенки, густая гранатово-фиолетовая струя. Нам предлагается сделать «первый нос», чтобы уловить «яркий аромат с тонами новой кожи и обожженного дуба». Знать бы, как она пахнет, эта новая кожа. Мы в Питере живём недалеко от кожевенного завода, так я вам скажу: это такое амбре, что хоть нос зажимай, мимо проходя. Но, видимо, здесь речь о чём-то другом. В общем, первое знакомство прошло неудачно. Под руководством «мастера» некоторое время вращаем бокалы, держа за ножку, и опускаем в них «второй нос». Здесь получше: обещанные «оттенки спелой вишни и чёрной смородины» вроде уловили, особенно последний. «Третий нос», после того, как вино постояло немного. «Свежие нотки полевых трав» прозвучали не для меня. Нечто лёгкое, едва уловимое, жутко приятное... Неужели поля так пахнут?! Забыл... Наконец, первый глоток. Погоняли, пожевали, проглотили. Нам тактично подсказывают: «На фоне зрелых, мягких танинов раскрываются роскошные фруктово-шоколадные оттенки, а долгое послевкусие очаровывает свежими нотами кедра.» И тут меня разбирает смех.
- Что-то не так?
- Простите, вспомнил, как в юности «дегустировали» в «парадняке», из «горла»...
Десять лет спустя.
… в «парадняке», «из горла», мы с напарником пьём «Вермуть» по «рупь семнадцать». Точнее, готовимся. Давно и обстоятельно.
Давно: сразу после «летучки» в участке, получив карту дневного обхода, рванули по соседним магазинам; томительный, до команды «Можно!», час провели, изучая «ассортимент»: что, где, почём; исследования не порадовали, из «приличного» — только «Вермут» красный, что «вертит и мутит», то есть «Вермуть» по нашему; было ещё «Біле міцне», два ноль две (два рубля две копейки) «фугас», но тогда на «закусь» не хватит.
Обстоятельно: расположились на площадке между вторым и третьим этажом, у мусорных бачков; напарник на подоконнике любовно разворачивает кулёк с жареной, ещё горячей, мойвой (привет корюшке!) из «Кулинарии»; плотная серая обёртка сгодится под скатёрку; на неё, с краю, Володька кладёт пару «тошнотиков», это такие пирожки с рыбой, опять же жареные, по форме — короткие толстенькие колбаски; я спичкой оплавляю капроновую пробку и, с неким даже шиком («чпок»!), откупориваю бутылку; безжалостно, прямо с упаковкой, рву на две, относительно равные, части плавленый сырок с символичным названием «Дружба». Ну, как говорится: «Кушать подано, садитесь жрать, пожалуйста!» Сесть-то особо не на что. Значит — фуршет, «как в лучших домах Лондона и Филадельфии».
Выставляю большой палец на отметке «три булька». Главное — сильный выдох. Не для того, чтобы вакуум создать. А дабы запашок желание не отбил. Вермут — полынь с немецкого — вино на разных травах настоянное. Где эти травы собирали, на каких обочинах? Или на газонах, где собачек выгуливают? Объективно, обоняние всё-таки улавливает среди сонма «ароматизаторов» робкие «нотки» обещанной полыни и, вроде, мяты. Но всё перебивает могучий дух подгнившего винограда и дрожжевого (мне так помнится) брожения. А если не нюхать? Не для того же собрались. Кадык, как поршень, отмеривает три глубоких глотка. Холодная (во-первых, на дворе зима а, во-вторых, — так оно легче идёт) жидкость проваливается в желудок; здесь важно знать дозу: чуть больше заглотнёшь, вкус почувствуешь; нутро само по себе сдавится, не ровён час — назад всё вытолкнет. Отрываю горлышко от губ, и передаю «эстафету» напарнику. На него смотреть любо-дорого: даже кадык не ходит, просто уровень вина резко падает в две секунды сантиметров на пять. Закусываем плавленым сырком с «тошнотиками». Как можно плохо отзываться о «Дружбе»? Нормальный закусон. И рыбные пирожки так прозвали, скорее, для «стёба». Очень хорошо заедать «послевкусие». Как раз оно-то намного круче и запаха, и вкуса. С ними я описал, как бороться. А вот потом, пардон, отрыжка отнюдь не благородная, привкус какой-то на языке. Но закуска делает своё дело, выпивка в желудке удобно сворачивается клубочком, от этого тепло подымается вверх по всему телу, мозг обволакивается чем-то мягким, мысли прозрачны и неторопливы. Кисловатый дымок «Шипки», чуть приправленный запахом подгоревшего рыбьего жира (это с пальцев, которыми мойву жаренную брал), щекочет горло, ещё больше туманит голову. Кайф!..
В таком кайфе я живу уже полгода. Как пришёл с армии да вернулся на работу в «Горгаз». Оправдываюсь перед собой: отдохнуть надо после службы. Незаметно «отдых» затянулся. Утешаю себя: с нового учебного года продолжу занятия на заочном. Первый курс я окончил до призыва. А ведь мог ещё раз попробовать поступить на дневной. Кто же знал, что меня не сразу призовут. Да, ладно. Зато все друзья детства собрались: я — из армии; Славка — освободился; у Сашки — нелюбимый техникум сгорел; Ромка — темнит, почему своё обучение бросил; Колька — школу закончил. Снова вместе. Только не «мушкетёрские» теперь времена. Повзрослели мы.
Как там Дюма писал? «Небрежно одетые, подвыпившие, исцарапанные, мушкетеры короля, или, вернее, мушкетеры г-на де Тревиля шатались по кабакам, по увеселительным местам и гульбищам, орали, покручивая усы, бряцая шпагами и с наслаждением задирая телохранителей кардинала, когда те встречались им на дороге.» Значит, мы стали больше походить на кумиров своего детства. Радовало ли это? Такое вынесли из детских мечтаний? Вспоминались ли нам те наивные игры? Наш трогательный, до скупых слёз, «кильдинский» Париж?
Увы... Всё в прошлом. Мы теперь «вполне порядочные парни». И на вопрос: «Как часто вы пьёте?», отвечаем: «Пять раз в неделю, не считая выходных». По рабочим дням у всех свой «споенный» трудовой коллектив. А вот по выходным...
По выходным собирается «Стая», так мы окрестили свою компанию. Кстати, она несколько увеличилась. Появился великовозрастный, даже старше меня на пять лет, Алик, он же «Акела» — старый вожак, отсюда и «Стая». Нарисую-ка я по памяти и на память картину сочными мазками импрессионистов и назову её «Утро Стаи».
Суббота. Утро. «Кильдинка». Я вяло выползаю на крылечко. Треники, майка и тапочки на босу ногу. Привычным жестом складываю, а-ля Волк из «Ну, погоди!», гильзу «Беломора». С отработанным шиком запаливаю спичку: чиркаешь по коробку к себе; кончиками указательного и большого пальцев выворачиваешь её к ладони, чтобы уберечь огонёк от ветра; сквозь кольцо пальцев прикуриваешь. Натощак крепкий «горлодёр» с первой затяжки «забирает», ноги сразу ватные, дрожь по телу, даже голова чуть кружится. Присаживаюсь на корточки, щурюсь на белый свет. Шаловливый ветерок с залива чуть поглаживает кожу; дразнит ноздри запахами моря, рыбы и … апатита. Успевшее уже надоесть солнце неутомимым хомячком продолжает свой бесконечный бег в «колесе» полярного дня. Звуки просыпающегося города оседают там, внизу. А здесь — тишина! Хорошо-то как! Чу, где-то слева, совсем недалече, скрипнула дверь. Это Ромка вышел, сел на деревянные ступеньки лестницы, что ведёт на горку, к его дому. Закурил, огляделся, заметил.
- Привет!
- Привет!
- Бражки хочешь?
- В смысле?
- Да, квартирантка мать попросила браги поставить, муж у неё с рейса приходит. Вот я и слежу. Надо бы пробу снять.
Шлёпаю в тапочках к нему. Ромка уже сбегал домой, несёт две кружки. Попробовали. Хороша! Закурили. Сидим. Прихлёбываем. Хорошо! На горизонте появляется Сашка. Их семья получила квартиру на «Кварталах», где город «перешагнул» сопки в сторону Росты. Но Сашка нас не забывает.
- Привет! Что делаете?
- Бражку пьём.
- Где?
- На кухне.
- Я сейчас.
- Наши захвати.
Звякнули три кружки. А как же, не чокаясь-то? Отхлебнули. Задымили. Хорошо!
- Я сюда шёл мимо «Двенадцатого». Дай, думаю, зайду. Вдруг, что есть. Точно, «Лучистое»! Я взял пару. Чтобы не бегать.
Отдуваясь с непривычки, не здесь родился, поднимается в нашу гору Шурка - «Ледокол». На атомоходе «Ленин» он мотористом, потому и прозвище.
- Утро доброе!
- И тебе, здравствуйте!
- Что пьёте?
- Бражку. Возьми в ведре, на кухне. Как зайдёшь, налево.
Сидим вчетвером. Тёплое мутное зелье цедим. Покуриваем. Лениво переговариваемся. Новостей особых нет. Значит, о погоде. Тепло — это хорошо.
- Да, иду я мимо «Двенадцатого». Решил посмотреть, нет ли чего. А там - «Лучистое»! Я взял пару. Чтобы не бегать.
Мелкой, какой-то вороватой, походкой приближается «Акела».
- Всем привет! Чем занимаемся?
- Брагу дегустируем.
- А мне пробу снять?
- Сейчас всем принесу.
- А я тут вышел, уже поднялся наполовину. Думаю, не-е-е. Надо бы сначала к «Двенадцатому» спуститься. Вернулся. И не зря: взял «Лучистого»! Пару. Чтобы не бегать.
Утро продолжается. Кружки медленно пустеют. Папиросный дым окутывает лестницу. Разговор уже шумнее, бессвязнее. Из-за сараев вываливаются братья, Славка с Колькой.
- Привет честной компании!
- Здоров!
- Давно сидите?
- Сидят, сам знаешь, где...
- Это вы долго спите.
- А что это у вас?
- Бражка. Квартирантка попросила, для мужа. А мы попробовать, готова ли?
- На плите стоит?
- Ага, в ведре. Только кружек больше нет. Ты ковшиком на двоих сразу зачерпни.
- Лады...
…
- ...Ромк! А там ведь одни дрожжи на дне!
- Значит, бежать придётся.
- В «Двенадцатом» — «Лучистое». Возьмите так, чтобы потом не бегать.
- И на мою долю. Подождите, за деньгами рванусь.
- Я тоже.
- Рома, ты свой вклад уже сделал. Что тёте Руфе скажешь?
- Скажи, что бражка — высший сорт!
- Коля, может, ты один слетаешь?
- А он шесть донесёт?
- Донесу! Только подождите...
Утро нехотя уступало вахту дню... У нас летом что день, что ночь — всё «одним цветом». И жизнь наша похожа на сплошной полярный день. Или, правильнее, на беспросветную полярную ночь. Но мы — молоды, бодры, веселы...
Шарим с кентом мы по Броду...
- Флика цокает, сечёшь?
- С лярвой ботать про погоду?..
И опять утюжит клёш
Центровую Стометровку.
Всё нам в кайф и всё не в лом...
- Пацаны, засёк ментовку!
Кончен кайф, опять облом.
* * *
А вы на Броде не торчали?
И к чикам клин не подбивали,
В прикиде клёвом, все дела?..
А молодость у вас была?
Вот такая жизнь. Невероятно насыщенная. Пёстрая, как наш жаргон: смесь блатного, тусовочного, иностранного. Последнее относится к «обозначению» особ противоположного пола; мы их звали на испанский или шведский манер; а вот английская «гёрла» у нас как-то не привилась. Раз уж взялся за пояснения, скажу: «Лучистое», полное имя «Лучистое крепкое», — плодово-ягодное «чудо» молдавских виноделов; 17,5 градусов на 3-5% сахара; бутылка — 0,5 литра — стоила 1 рубль 27 копеек со стоимостью посуды (12 копеек).
Сегодня небо чистое
И солнце светит всем
Пойду возьму «Лучистого»
По рубль двадцать семь.
Относилось к нашим излюбленным напиткам. Такое «импортозамещение» бургундского. Ещё, как говорят сейчас: соотношение цены и качества... Опять же светлое; не краска для заборов, как «Солнцедар» или «Аромат степу». А уж «убойная сила»!
«Двенадцатый» - номер ближайшего продуктового магазина; от нас до него больше двух километров под, а потом столько же в, ну очень крутую, гору; находился на углу улиц Челюскинцев и Полярных Зорь; правда, правильно писать — улица Полярные Зори; да и вообще, теперь «отрезали» от неё улицей Карла Маркса северный, «наш», кусок и назвали именем Папанина. А ведь раньше шла от конца проспекта Ленина на юге до конца улицы Челюскинцев на севере. Наверное, самая длинная улица Мурманска была. Как в Париже рю Вожирар...
Полвека спустя
...рю Вожирар, начиная свой долгий, неспешный путь от бульвара Сен-Мишель к бульвару де Марешо, почти сразу пересекает узкую, тихую рю Месьё ле Принц. Вот на «улице господина князя» мы и остановились в маленьком уютном отеле «Ле клос Медичи», что занимает дом XVIII века, якобы когда-то принадлежавшем семье Медичи. Но не это было главным при выборе. В двух шагах — Люксембургский сад, вот что важно. Ещё, как поёт моя любимая Мирей Матье: «Pardonne moi ce caprice d'enfant», в минуте ходу — «крепешница», в смысле блинная (crêpes — французские блины) с «редким» для этих мест именем «Люксембург». Когда-то, в одну из поездок, пережидали мы в ней демонстрацию по поводу Международного женского дня 8 марта. Кафе нам приглянулось, блины тоже. Потому, бросив вещи в отеле, сразу отправились туда перекусить. Не то чтобы наши, русские, блины хуже. Просто они — разные. Смешно, приехав в Париж, питаться в азиатских, американских, даже итальянских ресторанах. А уж искать родную кухню...
В первый свой приезд мы сходили в «русский» кабачок. Содержала его чета индусов. Меню — на французском. Никогда не думал, что в слове «борщ» столько букв: bourshch. Дочка нашего знакомого французский в школе учила. Долго она это слово произнести не могла, уж перевести — тем более. А папа сразу узнал и борщ, и пельмени. Тут индус на ломаном языке страны проживания: мол, что пить будете? Вот, спросил! Что русские под борщ пьют? Знать надо, раз такой у тебя ресторан! Конечно, мужики — водку. Дамам — «сухряка» какого-нибудь. Индусский «Ваня» налил нам по стопочке, а бутылку … унёс. Ну, между первой и второй… Опять он наполнил рюмки и ушёл. С бутылкой. После четвёртого подхода жалко нам его стало. Говорим, больше жестами: что бегать-то, умаешься за вечер, мы ещё к пельменям не приступали, ставь бутылку на стол. Он по-русски ну совсем никак. Но что-то понял, пытается объяснить, мол, так нельзя. Почему? Тут мы его не понимаем. И как быть? Без бутылки не разобраться. А хозяин опять её унёс. Вернулся с большой … матрёшкой и поставил её на стол. Кто из нас пил: мы или он? Что за «народное творчество»? Наш «Ваня», лукаво улыбаясь, снял верхнюю половинку деревянной куклы, а там — она, родимая! Русскую смекалку индус проявил: вроде и нет бутылки на столе, а водочка-то под рукой.
Это был первый и последний приступ ностальгии. Так что, заказываем la bière, crêpes et des œufs brouillés et du jambon, et cappuccino. А пока заказ готовят, ещё раз дорожные приключения обсудим. Из аэропорта добирались мы на RER, такой гибрид: «метро-электричка». Сначала у билетных автоматов долго молча наблюдали, как наши соотечественницы искали, куда купюры вставить. Есть только две щели: для монеток и для кредиток. Мелочь по приезде где возьмёшь, разменных аппаратов нет. Вот тебе и Запад! Всё для человека! Правда, теперь мы тоже карточки имеем. И даже не только наличные снимать умеем. Что билеты хранить до выхода надо, нас ещё Лондон приучил. Не только войти, но и выйти там — без билета никак. Доехали быстро, без приключений. Подымаемся. На выходе — турникет. Супруга талончик ему «предъявила», прошла. Следом я с чемоданом и сумкой. Из нас троих только сумка прошла. Мне нос прищемило, чемодан не пострадал. Остались мы с ним по эту сторону. Решились на вторую попытку. Но подлая машина на билет мой уже не реагирует, не открывается «Сим-сим». И, главное, в вестибюле никого. Только рядом одинокая японка также безуспешно с бездушным агрегатом воюет. Тут замечаю: сбоку от турникетов площадка с роликами и рамкой. Точно, для багажа это! Надо было сумку и чемодан через рамку выкатить, а самому, по билету — через турникет. Трудно быть бестолковым! Пока чемодан передавал жене, три француженки к выходу подошли: мама с дочкой и одна сама по себе. Последняя пожалела японку, показывает: прижмитесь ко мне и вместе пройдём. Эти книжки мы читали! Быстро пристроился сзади к мамаше. Уж не знаю, что она там подумала, но только я чуть прижался, как рванёт! Опять только створки «поцеловал». Слава богу, дочка замешкалась. А мамаша, оказавшись «в безопасности», обернулась и сразу разочарованно сообразила, каковы мои намерения были. Дочке объяснила. Та улыбается, мне кивает, пошли что ли... Ну, к молоденькой-то прижаться куда приятнее. Правда, операция по моему освобождению всего секунд пять заняла. Да меня уже на больше и не хватит...
Так, пиво несут. Вот они, желанные блинчики парижские! Ещё в самолёте предвкушал. Описывать не буду, а то получится скрытая реклама. Просто скажу, ожидания не обманулись. И, наконец, капучино. В горячей чашечке; с густой, аж сахар не проваливается, пенкой; чуть припорошенной сверху шоколадной пылью. Первое желание сбылось. Собственно, особо их и не было. Планов тоже. Приятно просто погулять. Не терять время в «культовых» очередях. Не переживать, что в какое-то «знаковое» место не успеешь. Не мучиться выбором: Лувр или Дефанс. Из намеченного только обед-круиз по Сене на кораблике, в честь юбилея супруги. В качестве приглашённых — дочка с молодым человеком; они уже несколько дней в Париже; всероссийские новогодние каникулы так проводят. Встречаемся на пристани у Эйфелевой башни. Этот надоедливый «символ» города давно отодвинул на задний план другие достопримечательности. У него, как у домашнего хомячка по сравнению с домовой крысой, более «грамотный промоушн». «Неуклюжий скелет» самой знаменитой парижанки везде, на всех сувенирах: от брелоков до календарей. Её видно отовсюду. Но только не сегодня. Мы обомлели, когда, пройдя бульваром Сен-Жермен до моста Согласия, и свернув на набережную Орсе, не увидели слева привычного ориентира: «ОНА» исчезла! Не впивался в синее полотно неба кончик «бробдингнегской» иглы, проткнувшей парижские мансардные крыши. Полный сюр: Париж без «дырявого канделябра» Эйфеля! Растерянность была недолгой, но реальной. Понимание пришло не сразу; просто густой туман лёг прямо на крыши, скрыл верхнюю часть башни; а нижнюю — от нас закрывали дома. Вблизи картина тоже была впечатляющей: плотная молочно-серая пелена подымалась прямо от «пояса мини-юбки» «Железной дамы». Причём, это никак не сказывалось на длине очереди к лифтам; цветные кабинки строго по расписанию взлетали вверх, растворяясь в тумане вместе с отчаянными туристами; можно только догадываться, какой вид открывался с верхней смотровой площадки всем этим «любопытным ёжикам».
Круизное судно с закрытой панорамной палубой уже ждало нас у причала. Гардеробщик, услышав, как мы вчетвером переговариваемся, радостно заулыбался:
- Русские? Откуда?
- Из Петербурга.
- А я — из Москвы!
И работает гардеробщиком в Париже. Подавал бы пальто в Москве, накопил бы денег, в отпуск в Париж бы поехал. А так, ну куда ему ехать, бедняге?
Наш столик — у окна, слева по борту. Это категория «Privilège», на самом деле — средняя из трёх категорий обслуживания. Кухня с претензией на «Haute cuisine». Пока просто меню прочитаешь, слюной изойдёшь:
- Apéritif — традиционный Kir (белое вино с чёрно-смородиновым ликёром).
- Les Entrées — прессованная утка с фуа-гра и чечевицей дю Пюи; или яйцо-кокотт и раки; или овощное крудите по-парижски; или королевский боровик с каштановым кремом.
- Les Plats — свиная грудинка, кровяная колбаса из Баскских земель с яблоками; или говяжьи щёки и язык со специями и мелким молодым картофелем; или толстый кусок лосося, подкислённый соком с фундуком.
- Les fromages — изысканные сыры дня.
- Les Desserts — охлаждённый десерт из шоколада, мандаринов и болгарского йогурта; или ромовая баба в сливках с ванилью; или гасконская груша с тёплым печеньем «Мадлен».
Вина простые: белое — Шардоне из Лангедок-Руссильон, красное — Медок. На четверых — по бутылке каждого. Ну, минеральная вода. И кофе к десерту.
Пока неспешно обедаешь, кораблик неторопливо поднимается вверх по Сене до современных районов. «Посмотрите налево, посмотрите направо». По мне, самое-самое из видов с воды: Зуав с моста Альма, ординар Парижа; педикюр нимф Невы и Сены на мосту Александра III, дар «лапотной» России (не обессудьте, уж чем богаты...). Ещё — «грот» Нового моста. Это мы уже назад плывём, вдоль правого берега. На обратном пути несколько «потёртая» временем певица под «минус один» старательно поёт нетленные хиты великих шансонье. Чтобы дать допить кофе, судно минует Башню и подходит к статуе Свободы. Вот тут можно сделать классную «себяшечку» на фоне двух «великих француженок».
Далее — рапидом...
...Rue de Rivoli. Уже окончательно сменившая «гламурный» имидж на «сувенирный», в смысле: всё для туристов. Шикарный Marionnaud. Воздух — коктейль головокружительных ароматов. Витрины — мёрзлое дефиле калейдоскопа изысканных флакончиков. Всё вокруг — утончённый шарм. Вдруг над этим великолепием — грубо, с «гэканьем»: «Господи! Дама! Шо вы нюхаете и нюхаете? Вы вже усё перенюхали!». В центре Парижа, продавщица —покупательнице...
...Galeries Lafayette. Тающая атмосфера безумия рождественской распродажи. Поредевшие, но ещё многочисленные, толпы покупателей. Отдел всегда модного дома Christian Dior. Две восточного вида девушки зачарованно рассматривают платье новой коллекции, трепетно гладят материю, благоговейно прикладывают к себе, восторженно глядятся в зеркало. Одна из них, наверное, чтобы узнать состав ткани, находит вшитую этикетку. Искреннее недоумение сменяет гримаса наивной обиды: «China»! Привет с далёкой родины!..
...Champs-Élysées. «Навороченный» пассаж с, ну очень «крутыми», бутиками. Порядок цен здесь можно определить по туалету. Вход в него — 5 Евро. Что там предлагается за такую сумму? Если только по Швейку: «Один из них при этом держал меня на руках.» Под аркой, на входе, в надежде быть оценённым, очень художественно свистит мужчина в плаще: и соловьём, и скворцом, и кенарем, и ещё не знаю кем. Видит меня, точнее — мою поморскую рожу, и радостно кричит: «Привет, Россия! Как дела?». Не свисти, дорогой соотечественник, денег не будет..
...Sainte Chapelle. «Цой — жив!», — со смешанными чувствами читаю (по Владимиру Семёновичу) «в общественном парижском туалете». Дождались перемен? Как называется такая память?..
...L'hôtel national des Invalides. Музей армии. Французской. Опять же в туалете: «Русские сделали всех! Слава России!» Нужна ли нам такая, «нужниковая» слава?..
...Hôtel de Ville. Точнее, подземный лабиринт метро. Несётся по запутанным гулким тоннелям в спины, возвращающимся с работы, французам отчаянно-разудалое:
Вийшла, вийшла дівчинонька
Рано-вранці воду брать.
А за нею козаченько
Веде коня напувать.
Маруся!
Раз! Два! Три!
Калина,
Чернявая дивчина,
В саду ягоды брала!
Дюжие «гарны парубки», около десятка, в «вышиваных» чугах (или свитках) орут на совесть, с лихим посвистом. У ног — кучма (оцените красоту игры слов) с евро-мелочью.
Здесь притормозим и выйдем на Гревскую площадь. Точнее, на площадь Отель-де-Виль. Где расположен одноимённый отель. Не совсем отель, а особняк. Не просто особняк, а ратуша. Не какая-нибудь, а знаменитая (для нас) «второй частью Марлезонского балета». Правда, балет — мерлезонский. Именно балет — а не бал. Написал его сам Людовик XIII, да ещё через десять лет после истории с подвесками королевы. Впрочем, не важно. Мы идём посмотреть «ледовый бал» на рождественском катке. Увы, погода сделала своё «мокрое» дело: лёд сантиметра на три покрыт водой. Но французы бодро скользят на «водных» коньках, вздымая облака брызг. Вот такой жизнерадостный народ. На месте мрачной Бастилии — танцуют и поют; на месте казней — праздники устраивают. Именно казнями «прославилась» Гревская площадь.
В одну из первых поездок, ещё в самолёте, на вопрос «старшей группы», что хотелось бы посмотреть, мы ответили:
- Гревскую площадь.
- В Париже нет Гревской площади!
- Как нет?
- Нет! Я готовилась к поездке. Путеводитель, очень хороший, подробный, читала. Рекомендованные экскурсии изучала. Нет такой площади!
- А где Эсмеральду казнили?
- Какую?
- Гюго, «Собор Парижской Богоматери».
- …
- Но я по другому поводу хочу там побывать. Помните: на деньги, полученные от Карла II за возвращение на престол, д'Артаньян купил дом на Гревской площади?
- ..?
- Ну, в первом томе заключительной части трилогии о мушкетёрах, он рассказывает Раулю:
«- Я купил дом за тридцать тысяч ливров; есть и сад, выходящий на улицу Мортельри. Трактир «Нотр-Дам» и второй этаж сданы за тысячу ливров, а за чердак, или третий этаж, я получаю пятьсот ливров.
- Пятьсот ливров за чердак? Но там нельзя жить!
- Да в нем никто и не живет. Но видишь в нем два окна, выходящие на площадь?
- Вижу.
- Когда казнят, колесуют, вешают, четвертуют или сжигают людей, окна отдаются внаймы за двадцать пистолей».
- Нет Гревской площади в Париже! Вот, карту посмотрите...
- А это что?
- Площадь Отель-де-Виль.
- А раньше как называлась? Так вот, я хочу пообедать, скажем так, у д'Артаньяна.
Девушка смотрела на меня, как на ненормального. Казалось бы, ну и что? Ведь интересно. Словом, пришлось самим искать. Дом, описанный у Дюма, естественно не нашли. Но всё же увидели один, с рестораном на первом этаже. Сообща решили: здесь и отобедаем, как бы в гостях у гасконца. А «настоящий» трактир «Нотр-Дам», скорей всего, был напротив, между Сеной и ратушей, и пошёл под снос, когда расширяли набережную. Как и церковь Сен-Жан-ан-Грев, возле которой голову Ла Молю снесли. Ту, что забрала «на память» Маргарита Валуа — королева Марго. Раз вспомнилось, то в этот раз навестим прибежище полу-коронованной «putain».
Если пойти по набережной вверх по реке, а минут через пятнадцать взять чуть левее, то выйдем к замку Санс, где она провела «ветреную зрелость». Не поднимается рука написать: старость. Хоть любвеобильной Марго и шёл уже шестой десяток. Всё-таки, кино — важнейшее из искусств. Ведь есть прижизненные портреты, а скажешь: королева Марго, и представляешь Изабель Аджани. Этой дочке алжирца и немки, парижанке только по рождению, изумительно красивой, было почти сорок лет, когда она сыграла девятнадцатилетнюю сестру трёх королей. А в фильме «Красотки в Париже» Изабель уже соответствует возрасту несостоявшейся королевы Франции времён «эротического затворничества» в замке Санс. И если неугомонная Марго выглядела как она, то могла рассчитывать на искреннюю взаимность ну очень молодых любовников. Однако, судя по описаниям очевидцев, первая законодательница мод в Лувре заметно «сдала» к своему возвращению в Париж. А замок, пусть и подвергался «поверхностной» реставрации, выглядит прямо сказочным с «игрушечными» башенками, узорчатыми шпилями, резными наличниками высоких мансардных окон, причудливыми балкончиками, «всамделишными» двором и воротами. Самое старое здание самого старого квартала (Марэ), стиснутое с трёх сторон нависающими домами, сохраняет кокетливость и элегантность, что были так присущи его временной хозяйке. Крохотный, аккуратный скверик располагает к грустным размышлениям о летящих годах, о несбывшихся мечтах, о мимолётности увлечений, о жажде любви... Не хочется думать, что он стал местом жестокой женской мести за любовь. Навязчивую и потерянную. Не смирившийся, отвергнутый молодой граф застрелил счастливого соперника — юного конюха. Маргарита, хоть влюблялась напропалую, «в каждого встречного», порой проявляла странную верность. Как это было с Ла Молем, если верить Дюма. Так случилось и тут. Пусть бывшая, а жена действующего короля потребовала казни убийцы. Даже готова была задушить его на месте своей подвязкой. Правда, смилостивилась потом: дождалась, пока построят эшафот под её окнами, где и отрубили глупую головушку «надоеде-влюблённому». Говорила же: «Уходи, дверь закрой. У меня теперь другой!» Не внял — сам виноват. Хочется думать, что казнь была во дворе замка, дабы сквер не осквернить. Вот только по совести, эшафот на лужайке лучше смотрится. Я бы её выбрал.
Вообще, нравятся нам парижские скверы, сады и парки. Жаль, большинство наших посещений французской столицы выпадает на осень, зиму и раннюю весну. Не любим мы, когда очень людно. Приходится жертвовать летними пейзажами. Но всё равно, каждый раз мы добавляем в свою «коллекцию» новый парк. Сегодня — это Монсо. Кусочек Англии в сердце Франции. В смысле, что это один из немногих иррегулярных парков, так сказать, в пейзажном, английском стиле, как вызов барочным творениям Ленотра и его последователей. Это, как женский имидж. На первый взгляд, небрежность: тут пуговку забыла застегнуть, там бретелька чуть сползла, причёска разлохматилась... А всё вместе, да ещё взгляд с поволокой из-под «непослушной» пряди — можно брать тебя «тёпленьким». Так и в Монсо. «Куда ты, тропинка, меня привела?» К «римским развалинам» — «Ciao, Pompei»! Повернул случайно, а за кустами, посреди лужайки — египетская пирамида, только маленькая. Или идёшь по широкой аллее, обрываются заросли деревьев, между ними дорожка уходит через газончик на мостик каменный с балюстрадой — чем не Венеция? Канал под ним в пруд переходит, который ивушка «наплакала», что на островке одиноко стоит. На дальнем берегу пруда — коринфская колоннада, полукругом его обнимает. Мне это не Грецию напоминает, скорее виллу Адриана в Тиволи: такой же задумчивый покой. За колоннами — боскет (Франция всё-таки) с укромной скамейкой «для поцелуев». Скверно то, что по дорожке мимо неё всё время парижане трусцою пробегают. Скажу так, много в парке «тропинок», каждая что-то своё таит. И скалы есть, и луга, и рощи, и заросли — всего хватает. И статуи, статуи, статуи... Ах, какие роскошные статуи! «Страстно манят обнажённые плечи! Раки! Омары! Трепанги! И устрицы! Устрицы!..» Стоп! Это, как говорится, «из другой оперы». Что поделаешь, очень вдохновляющее место этот парк. Так и навевает:
Там, где клён шумит
Уж сто тридцать лет,
Быстрым шагом мы
Ищем туалет...
Не видать вокруг,
Где ж он, мать..! Пардон...
Оказалось вдруг,
Что в Ротонде он.
И вопрос возник:
Кто придумал так
Разместить «нужник»?
Циник и остряк?
В чувствах приземлён,
Он убил мой сон...
До свиданья, клён!
Прощевай, Монсо...
Очень жизненно. И клёну больше 130-ти лет. И туалет — в «античной» ротонде, рядом с входными, коваными с золочением, воротами. Всё равно, живописный стиль. Недаром наш любимый Клод Моне написал в Монсо пять потрясающих картин. По крайней мере, мы столько знаем. Конечно, такого парка, как на полотнах мэтра, мы не увидели. Это же было почти аж 140 лет назад; знаменитый парижский двухсотлетний платан в Монсо тогда чуть старше меня был. Да и зима, опять же.
Вот сад в Живерни — другое дело. Там, можно сказать, видишь всё глазами художника. И лодку, и японский мостик, и знаменитые кувшинки. Особенно, если повезёт, как нам. Сначала дождик был, всё хмуро и приглушённо. Потом вдруг — солнце. Краски ожили, налились соком. Под конец стало вечереть. Свет медленно угасал, как в театре перед началом спектакля. А с ним бледнела пёстрая палитра цветов; темнела и становилась плотнее листва; ярче вырисовывались стволы; вода чернела, на её фоне белые лепестки кувшинок сперва становились контрастнее, потом вдруг расплывались в неясное светлое пятно; очертания мостика и лодки таяли, сливались с водой и воздухом. Как можно передать эту быстро меняющуюся игру света?! Остановить мгновение?! Увидев работы Моне, мы сразу влюбились в его стиль. Восприятие художника, точнее, его впечатление от картины мира, оказалось близко нам. Мы всегда старались посещать его выставки, если они нам встречались. Орсе в Париже — обязательно. Реже — Мармоттан-Моне. Вот в Оранжери как-то не удавалось попасть.
В этот раз решили «ликвидировать пробел»: взглянуть на «Кувшинки» в оранжерее. Пока идём по Тюильри, маленькое отступление. Как-то судьба предоставила нам шикарный шанс: мы оказались в Лондоне, когда там была выставка «Моне в XX столетии». Наученные километровой многочасовой очередью в Эрмитаж, пришли к дверям музея за час и были … не то, что первыми, единственными. Да и вначале часа два бродили в полупустых залах. Один из них — полон кувшинок. Со всего мира. Из музеев и частных коллекций. Так что, насмотрелись на них. Но здесь! Два огромных овальных зала для одной картины. Десять лет упорного труда. Почти сто метров полотна. Целое озеро.
Шедевр разрезан на восемь кусков. Мне сперва даже показалось, что это пруд в разное время суток. Нет, просто солнечный свет пробивается сквозь листву. Где больше, где меньше. По центру залов — диванчики: сиди, созерцай, млей...
После такого на остальную экспозицию, расположенную, можно сказать, в подвале, эмоций почти не остаётся. К тому же, постимпрессионизм нам как-то не очень. Посмотреть, конечно, интересно. Только вот, восхищает да не завораживает. Как работы Ренуара в музее Люксембургского дворца (или сада). Там выставка — «Ставка на импрессионизм» (Le pari de l'impressionisme). В память Поля Дюран-Рюэля, первого покровителя «Салона отверженных». Может быть, благодаря ему импрессионизм выжил. И сами импрессионисты — тоже. Деньги никто не отменял. На бесценные полотна, как ни прискорбно, не приземлённо, всё же есть цена. И талант не всегда «должен ходить голодным». Может помереть. А мы не увидим нового шедевра. Хватит прозы, её в жизни без того хватает. Посмотрим лучше по сторонам. Нежная, как сама Весна, читающая женщина Моне; его же туманная Темза с призрачным Вестминстером. Поэтичный, парадоксальный Буден; учился у барбизонцев, учил импрессионистов; порт Трувиля в час отлива написан им с весомой реалистичностью учителей и пронзительной чистотой восприятия учеников; сразу вспомнилось, как шли мы по этому (ведь почти не изменился с тех лет) дощатому пирсу за убегающим морем. Мрачноватый, скрупулёзный Мане. Жёлто-осенний Дега. Слишком реалистичный Писсаро. Светлый, почти акварельный Сислей. Но поразил в этот раз Ренуар! Скорее, подача его картин устроителями выставки. На одной стене они разместили всю танцевальную «трилогию»: «Танец в деревне», «Танец в Буживале (предместье)», «Танец в городе». Ведь знаю, что две дамы позировали, но внешняя их схожесть (правда, одна чуть полнее) плюс один и тот же кавалер позволяют проследить, как танец, обстановка, одежда и, наконец, люди меняются под кистью художника...
Двадцать лет спустя.
...люди меняются под кистью художника. Имя художника — жизнь.
В груди щемит, сдавило горло,
Я вновь ступил на Пять Углов.
Ты знаешь, мой любимый город,
Порой бывает тяжело
Мне без зимы, чьи вьюги бурны,
Что зла бывает и добра.
Скупой на зелень нашей тундры
И снежных сопок серебра.
Полярной ночи, тёмной-тёмной,
Лишь лунный снег и звёздный лёд,
Но вдруг сияния короной
Полнеба разом полыхнёт.
Конца зимы, такой тягучей,
И тех, кто празднует с тобой,
Когда несмело первый лучик
Скользнёт по сопке голубой.
Весна мелькнёт шальной кометой,
Прогонит тундра сон и лень.
Пусть чёрте-что, а всё же — лето,
И жалко спать в полярный день...
Давно оставив дом свой отчий,
К другим Пяти углам бреду
И в небе невской белой ночи
Ищу Полярную звезду.
Я стою на Пяти углах и лгу. Лгу про себя! В прямом и переносном смысле. Лгу себе. Какой любимый город? Признайся: ты бежал из него! Бежал не ради светлой мечты или великой цели. Просто бежал. Трусливо... Бежал, испугавшись своей слабости. От самого себя...
И вряд ли есть желание вернуться. А куда? Наши дома снесли. Многоэтажками застроили нашу сопку. Да так, что следов «Кильдинки» не найти. Все разъехались по новым местам. Правда, компактно. Были соседние дома — стали подъезды. Здесь родители, друзья, одноклассники...
Час назад я навестил Шиму. Не совсем удачно: застать-то застал, но оказалось, что он пообедать забежал; теперь ещё одну лекцию надо прочитать и только потом свободен.
- Можешь, дома меня подождать.
- Да нет, лучше погуляю по центру.
- Ну, как хочешь. Кстати, здесь в «Электротоварах», продавщицей Валюха из нашего класса, помнишь?
- Помню. Со школы не видел. Вот узнаю ли?
- Слушай! Тут же, на углу Профсоюзов и Перовской, в столовой Наталья работает. Всё, я побежал. У меня, через три часа, хорошо?
- Беги... Только давай я к институту подойду. Может, что купим по дороге...
- Лучше здесь, на площади. А в столовую ты зайди. Вдруг у неё сегодня смена. Всё-таки любовь школьная. Сколько ты её не видел?
- Наташку? Лет десять. Как уехал...
Именно так — Наташка. Не Наташа, не Натали, не Наталка и не другие суффиксы. И это определяло отношение: Наташка — ШП, «швой парень». «Свой в доску».
Нашёл эту столовую, солидно спросил Наталью Алексеевну. Вышла в зал, раскрасневшаяся от кухонного жара. В белом, с «рабочими» пятнами, халате и колпаке. У раздачи я стоял один, так что выбора особо у неё не было. Узнала почти сразу, несмотря на бороду. Все с интересом посматривали в нашу сторону. Наташка пообещала освободиться через час. Ждать я умею. Сбегал, купил цветы. И вот стою на Пяти углах с пятью «дежурными» гвоздиками. Жду. Вспоминаю...
...Мы вместе росли на «Кильдинке». С первого по седьмой учились в одном классе. В седьмом «кильдинская тройка» (я, Серёга, Наташка) были в пионерском активе, выпускали стенгазету. И, собственно, всё. Моя первая, детская, любовь уже прошла. Я вырос из неё. Теперь ждал лета, чтобы в деревне увидеть Нину Кочневу, которая тоже приезжала туда из своего Северодвинска. «Далёкая любовь» - это так «трогательно»...
Наташке в сердечных делах места не было. Только газета и прочие пионерские дела. В седьмом всему(!) нашему классу, как определила бы современная молодёжь, просто «снесло крышу». Мы срывали уроки; убегали из школы в кино; баррикадировали вход в учебный кабинет, гасили свет и тихо сидели в темноте, ухмыляясь попыткам учителя с техничкой открыть дверь... Классные менялись, как в калейдоскопе. Одна даже бросила профессию, разуверившись в своих способностях. Потом девочки ходили к ней, извинялись. Но это было потом.
Всё кончилось тем, что нас расформировали. Я попал в 8 «Б». Наташка и Серёга — в другой класс. Общие интересы ушли, если общались, то в играх на нашей «улице». В новом классе мне понравилась Виталина Валя: чуть пухленькая, скорее широкой кости, невысокая девочка с чёрными глубокими глазами и роскошной тёмно-русой косой. Мы с Гогой (тоже новенький, Горнышев — потому Гога) влюбились в неё так, что месяц писали «поэму-признание». Получилась целая тетрадка на 12 листов. Помнится немного:
...И чашу, переполненную счастьем,
До дна мы выпьем, и любовь придёт!
Оценивать художественные достоинства нашего сочинительства не буду. Ну, как могли... Тетрадку засунули в карман её пальто в раздевалке. А потом косились в сторону Вали: хотели увидеть реакцию. Ничего не было заметно. Через неделю она подошла ко мне и спросила, моё ли это «творчество». Ответа своего не помню. Вряд ли сознался.
В это же время я, уже сам, написал своё первое стихотворение. В кабинете литературы, чернилами, прямо на крышке парты:
Когда я вечером иду домой,
Когда вокруг темнота,
Я вижу милый образ твой,
И к горлу подступает тошнота...
Далее — в том же духе. Смесь дилетантства с потугами на «оригинальность». Только разве кто заметил мои «ляпы»? Девочки шушукались, «стреляя» глазками в мою сторону: мол, наш (!) поэт. «Медные трубы славы» выдули первые ноты. Но я испугался своего «успеха». Когда на перемене подошла Наташка и, показывая тетрадку (ну, в которые девочки выписывали мысли и стихи о любви), спросила, моё ли это стихотворение, я растерянно сказал, что нет. Она хладнокровно зачеркнула мою фамилию под последним четверостишием. Потом, когда мы будем вместе, она восстановит «статус-кво»...
Девятых классов осталось всего два. Я снова оказался рядом с Наташкой. Год взросления порознь сказался: мы общались от случая к случаю. Тут ещё экзамены ввели, как опыт. Неудачный. Только нам и «повезло» три года подряд их сдавать.
Последнее школьное лето закончилось печальным событием: у Наташки умерла мать. Что-то шевельнулось. Захотелось как-то поддержать. И мы встретились. Она шла с подругами на танцы. Смеялись. Меня это потрясло. Именно потрясло, ещё дальше отвело от Наташки.
7 ноября, на классную, в смысле — сбор одноклассников, вечеринку Наташка явилась в самый разгар веселья. С ней все сразу захотели выпить, причём каждый по отдельности. Через 15 минут её уже пришлось укладывать во второй комнате на кровать. Ноги не держали. Она что-то кричала... И вдруг: «Уйдите все! Все! Вовка пусть останется! А все уйдите!»
О чём мы говорили? Я молчал. Она, прижимаясь мокрой от слёз щекой к моей руке, что-то несвязно бормотала. От «Я знаю, как ты меня презираешь!» до «Ты ведь не уйдёшь?». Я не ушёл. Наши странные отношения начались.
Утром я заходил за Наташкой, вместе бежали в школу. На переменах каждый был в своей компании. После уроков дожидались друг друга и шли к ней. Наташка кормила меня. Садились за уроки. Потом я заскакивал домой, делал домашние дела: принести дров, натаскать воды. Возвращался. Доучивали школьные задания. Говорили. Иногда ходили гулять. Случалось, в кино или театр. Расставались только на ночь.
Что это, любовь? С моей стороны — да, ну влюблённость точно. С её — вряд ли. Наташка напишет мне в армию «Я не понимаю, кто ты мне: отец, брат, муж?..» Это при том, что она доверяла мне свои любовные тайны. Но я был ей нужен. Зачем?
Вдвоём сидели у огня,
У ног качалось пламя гибко.
А ты смотрела на меня
С чуть иронической улыбкой.
Была холодной, как звезда,
Пусть недоступной, но зовущей.
Тебя покинул я тогда,
Считая, это будет лучше.
Часы тянулись, как года,
И перепутал ночь и день я.
Но ты пришла, моя звезда,
Соединились снова звенья.
Опять сидели у огня
До темноты тягучей, липкой,
И согревала ты меня
Своей чарующей улыбкой.
В Ленинград поехали втроём: Наташка, Ванька и я. Странная компания? В принципе, объяснимо. Я тогда считал: влюблённость — результат самовнушения или просто внушения. Теория Генки Шестопала. И вот, чтобы доказать Наташке, пообещал, что «влюблю» Ваньку в неё. Месяц убил на это (спрашивается: зачем?), но удалось. Я даже извлёк из этого выгоду. У Ваньки появился альбом Битлов «ABBY ROAD». Просто так поделиться он «жмотничал». Пришлось убедить, что очень романтично носить локон любимой девушки, как амулет. А за возможность переписать диск (так и быть, только из чувства дружбы) я достану прядь Наташкиных волос. Дальше всё просто. Наташка тоже хотела запись и не спрашивала, зачем я ножницами отхватил у неё завитушку. Обмен состоялся. Всю ночь мы с другом Сашкой «перекатывали» альбом: мне, ему, Наташке, Серёге (Наташка по-соседски проболталась), Таньке (уже наша соседка, за второй магнитофон).
Именно Наташка предложила выбирать институт в Ленинграде. Первым был ЛЭТИ. Когда оттуда не ответили на наш запрос о подготовительных курсах, альтернативой стал «Политех».
Так вот, поехали втроём. Наташка «провалилась» на первом экзамене. Мы не прошли по конкурсу. Вернулись. Я пошёл работать в Горгаз. Переведясь с теми же баллами на заочный факультет в ЛПИ, посещал лекции и занятия для вечерников Мореходки. К Наташке иногда заходил. И, наконец, армия. Два года она писала мне письма...
Но пора вернуться к столовой, скоро Наташка должна появиться.
- Извини, заведующую не сразу нашла. Вот, только отпросилась.
В глазах, робко: Как я, сильно изменилась?
- Ерунда. Я тут погулял, лет шесть в Мурманске не был.
Поправилась чуток. Голос хрипловатый, может, простыла? Или устала.
- Пойдём отсюда. А то ты так всех заинтриговал. Вон, в окна выставились.
- Это — тебе...
Протянул букет, неуклюже поцеловал руку. Пальцы дрогнули. Не приучены. Кожа огрубела от работы. Улицей Профсоюзов прошли до кинотеатра «Родина», свернули на Ленинградскую, знаменитую «стометровку».
- Давай в сквере посидим.
- Давай.
- Дай мне тоже сигарету. Как живёшь? Ленинградцем стал...
- Какой я ленинградец? Я — мурманчанин, но живу в Ленинграде. Так я обычно отвечаю.
- Изменился... С бородой тебе хорошо. И интеллигентный такой, модный.
- Скажешь тоже...
- Женат?
- Женат.
- А дети?
- Детей нет. Пока. Так получилось. Но мы стараемся.
- А у меня двое мальчиков!
- Я слышал, кто-то из наших говорил.
- А кого видел?
- Ну, Шима, конечно. Был в Киеве в командировке, с Ванькой встречался. Очень хорошо принял, город показал. Много гуляли. С девушкой своей познакомил.
- Он не женат?
- Сейчас уже, наверное, женат. Тогда — нет.
- А как он?
- Работает по распределению инженером на заводе. Живёт в общежитии. Но к свадьбе им квартиру дают. Девушка очень приятная и симпатичная.
- А ты где работаешь?
- Тоже на заводе инженером. Правда, институт на вечернем заканчивал. Работал и учился. Живём с родителями жены. Что ещё сказать? Ничего особенного, как все живём.
- Ну, где я, ты видел. Как в училище ещё, на практику пришла, так и осталась. Замуж вышла, помнишь, я рассказывала про «Буку»?
- Это к которому я ходил домой с запиской от тебя? Он же где-то у Пяти углов жил.
- Так там мы и живём. С его родителями. Нам же рано, до общего сноса, квартиру дали. Старшим братьям тоже, а мы с отцом и младшим... Да ты был ведь у меня после армии.
- Помню...
Помолчали. Пустой, даже напряжённый разговор. Действительно, усталая какая-то. Глаза тусклые. Ни разу не улыбнулась. Другая, не Наташка...
- Ой, мне в садик пора, за пацанами!
- Да я тоже с Шимой договорился.
Проводил до детского сада. В окно показала спящих своих. На том и расстались. Надеюсь, цветы ей не навредили.
По дороге на Пять углов «прокручивал» разговор, вспоминал встречу. Может, не стоило? Ничего не добавила, ничего не убавила. Странно. Ведь даже с Веркой, Шиминой сестрой, легче разговаривать. Хоть и моложе, и компании разные были. А здесь... Интерес какой-то неискренний. Ответы не откровенные. А я сам? Ведь осторожный был. И отвечая, и спрашивая. Почему? Может, где-то глубоко внутри, помнил:
- Командор! Не лезь!
- А ты куда?! Ведь знаешь же...
- Что знаю?
- Как я к ней отношусь!
- И что? Она меня выбрала!
- Да она у меня на коленях сидела!
- А потом ты ей надоел! Уйди, командор...
Мы с Сашкой стоим, друг против друга, почти упёршись лбами. Мутные от выпитого, налитые злобой глаза. Красные, будто распаренные, рожи. С трудом ворочающиеся языки выталкивают жестокие слова. Ещё мгновение, и один из нас нанесёт удар первым. Мы сцепимся. Впервые за почти двадцать лет нашей дружбы. По-настоящему. Не на «арене Колизея, как мирмиллон со щитом и мечом против ретиария с трезубцем и сетью». Не как «дакот Тачунка-Витко и делавар Чингачгук» метали томагавки. Не как «Атос и д'Артаньян при бегстве герцога де Бофора». Но у Дюма благородный граф опустил шпагу...
- Нет, давай её спросим!.. Пойдём, ну!
- Пойдём лучше выпьем, командор... Мы не бабники, мы — пьяницы.
Сашка говорит это, вдруг успокоившись, даже с чуть виноватой улыбкой. Ну, что скажешь: Атос, мудрый Атос. Я, ещё дрожащий от ощущения неминуемой схватки, недоверчиво смотрю на протянутую руку. Чувствую, как, против моей воли, по щеке скользит предательская слеза. Мы обнимаемся и возвращаемся за стол, где остальная «Стая» продолжает «репетировать» Первомай. К «празднику весны и труда» мы готовились серьёзно: бутылок двадцать «креплёного» сложили в погреб в Сашкином доме. Договорились о закуске с «фронтовыми подругами». Так мы называли «кильдинских» подруг детства. Пока я был в армии, а Славка «срок мотал», наши приятели «скорешились» с ними на предмет совместного «отмечания» праздников. Девочки учились на поваров, проходили практику в столовых, а потому обеспечивали продуктами каждое «мероприятие». Мужики отвечали за спиртное. Мы со Славкой пришли уже к отработанному процессу. Вот и тогда, накануне 1 Мая, «фронтовые подруги» занесли съестное. Посидели немного. Решили «за встречу» по чуть-чуть. Потом ещё немножко. Затем добавили. Дальше понеслось... «Акела» только успевал нырять в погреб. Неожиданно девицы «рванули» на танцы, а мы продолжили встречать Первомай досрочно. Через час возвратились наши «танцорки»: кто-то там не пришёл, «Бука» какой-то, стало неинтересно, решили вернуться. Вино ещё оставалось, хотя понятно было, что на сам праздник всё равно не хватит. А потому, зачем остаток беречь? Вот тут-то нас с Сашкой чуть не столкнула лбами … Наташка.
Может быть, после этого я впервые задумался: как же мы живём? Правда, окончательное протрезвление придёт позднее.
Было ещё 9 мая, когда к нашей компании, мирно выпивающей на подсохшей проталине, «подвалят» тоже подвыпившие гости родителей Славки и Коли. Кончилось у них, что ли...
- Молодёжь, а не много ли вам столько бутылок?
- Поделились бы со старшими, уважили...
- А не шли бы вы, дяди, мимо … в магазин.
- Не уважаете! Коля, племянничек! А ну-ка слетай до магазина!
- Нашёл «шестёрку»!
- Ах ты, щенок!.. Да я за тебя кровь проливал!
Колю, самого молодого и слабого, ударили первым. Сашка схватил «гостя» за руки, повалил. Другой метнулся к сараю, выскочил оттуда с топором, кинулся к дерущимся на земле. «Акела» поймал его на взмахе, проскочил под топором и ударил справа в челюсть. Мужик отлетел, топор выпал. Славка откинул его в овраг. Я одной рукой схватил за волосы Сашкиного противника (к тому времени он оказался сверху), другой обхватил шею и, перевернувшись на спину, скатил его в сторону. Дико кричали женщины. Отец братьев, дядя Коля, кинулся разнимать. Жёны с трудом утащили побитых мужей. Побитых в День Победы. Их Победы. Мы этого не хотели. Мы чтили праздник наших отцов.
Потом было Колькино пьяное «самоубийство», когда он, обидевшись на мать, выпивши, пытался вскрыть вены. Плохое знание анатомии, тупой нож, плюс количество выпитого помешали полному осуществлению задуманного. Сил у Кольки хватило написать записку, разодрать кожу на руке и … уснуть. Пришедшая с работы, мать увидела лежащего сына с окровавленной рукой; рядом столовый нож и записка: «Ухожу из жизни. Коля.» Телефонная будка была только в километре. Пока вызывали «Скорую», пока она приехала, мы разобрались, что кровь — из неглубокой царапины на запястье, в сантиметрах пяти от вены, и уже давно не течёт. Коля тоже успел протрезветь. Но это не помогло: разозлённые медики забрали горе-самоубийцу в «психушку».
Да много чего было. «Стая» жила весело, широко, разухабисто. Не скучно. Может быть, однообразно. Это как посмотреть. Мы, вроде, никому не мешали. Пили на свои, заработанные.
На работе тоже выпивали. Теперь в «Горгазе» на обход ходили не парами, а тройками. Нас было три Вовочки. В квартире самого старшего, точнее в его комнате (вторая была не живущего там брата, а потому закрыта) был стол, застеленный газетами; продавленный обшарпанный диван; расшатанные стулья; вдоль стен — пустые бутылки в несколько рядов. Там мы и «гудели», быстренько пробежав по нашему участку; иногда даже не уходили домой. А в выходные собиралась «Стая»...
Как-то летним солнечным днём я проснулся. Трезвым. Лучик преломился в оконном стекле, ослепил зрачок, проник в похмельный мозг, и высветил робкую, ещё неосознанную, несозревшую мысль. Быстро собравшись, я побежал в порт. Нашёл причал, где стоял буксир отца. Глядя под ноги, глухо сказал:
- Бать... Не смогу я на заочном учиться. А дневной, без вашей помощи, вряд ли осилю. Вот, прошу, помогите. Понимаю, содержать великовозрастного дитятю... Да и сестрёнка ещё учится...
- Поезжай. Как сможем, так и поможем. Поезжай. С матерью говорил?
- Нет, сразу к тебе.
- Я сам скажу. Когда едешь?
- Подготовительные курсы через три недели. Ещё уволиться надо.
- Подавай в понедельник заявление, покупай билет и езжай. Только учись. Не валяй дурака, как здесь. А уж мы постараемся помочь...
… И я бежал из родного города. Бежал, испугавшись своей слабости. От самого себя... Теперь вот стою на Пяти углах и невнятно лепечу про любимый город.
Обними меня, город, ночной тишиной,
От обид, от потерь, словно мама, укрой...
Нашёл! Как мама! Близкий, всё понимающий. Потому и приходят тёплые слова. Потому и приезжаю навестить. Не долг — необходимость. А сейчас на площади, как перед знакомой дверью, стою и жду, когда откроют...
Заключение.
… перед знакомой дверью, стою и жду, когда откроют.
- Вовка, здорово! Когда приехал?
- Здравствуй, Сашка! Вчера. Мы к маме на день рожденья прилетели.
- Слушай, молодец! А когда он у тёти Шуры?
- Завтра. Сегодня вот решили к вам заглянуть.
- Ну и правильно. Ты когда позвонил, я Людке говорю: года три ведь не был, а кажется, вчера виделись.
- Считай, что я в магазин долго бегал. «Кальвадоса» купить. Там очередь была. Я «бомбу» взял, чтоб не бегать.
Мы стоим с другом на балконе. Жёны остались на кухне. Я курю, он прихлёбывает «Кальвадос». Вспоминаем. Детство. Юность. «Стаю».
После моего отъезда Сашка, глядя на меня (а может сам решил), тоже уехал, поступил в горный техникум в Кировске. Ромка и Славка почти сразу женились. Но что-то не сложилось в семейной жизни. Остановиться не смогли. Или не захотели.
Славка, будучи уже одиноким, погиб в пьяной «разборке». У него в гостях был полузнакомый «забулдыга» с соответствующей подругой. Этому типу не понравилось, какие знаки внимания Славка оказывал его «даме».
Сняв рубашку и штаны,
В этом мире все равны.
И последняя шалава
На любовь имеет право.
Так мы воспринимали этот мир. И Славка — один из нас. В нём было природное благородство, что ли. А уж к женскому полу относился с большим пиететом. За это, видимо, и поплатился. Ещё и алкоголь, конечно. А брат Колька продолжает пить.
Раньше я заходил и к Ромке. Показалось: озлобленный он какой-то, на всё и вся. Разговор тяжело давался. Друг детства норовил «подколоть» меня: мол, «питерец», не чета нам; у нас здесь по-простому; вы там, небось к другому привыкли. Говорят, когда не пьёт — нормальный человек.
Сашка живёт через два подъезда от Ромки, но видятся редко. Сашкина профессия много длительных командировок подразумевает.
Я гляжу сквозь сизоватый дым на друга, думаю: как всё странно. Росли на одной улице. Достаток у родителей примерно одинаковый был. Одни книжки читали. Играли в одни игры. Ходили в одну школу. Учителя одни и те же. А вот судьбы... Похоже, я думаю вслух. Саня растерянно смотрит на меня.
- Почему так, а..?
- Не знаю. Ты мне из армии стихотворение прислал, помнишь? Люде очень нравится. Там всё правильно.
- Помню, конечно. Но это был ответ на твоё письмо. Твои мысли, только зарифмованные...
Росли мы, как и все мальчишки:
Футбол и драки, а порой
Всё ночь «в запой» читали книжки,
С героем жив одной судьбой.
Но парни старшие, смакуя
Свой незатейливый рассказ,
Нам открывали жизнь другую,
Ну, скажем мягко: без прикрас.
Мы всё узнали слишком рано,
Но неокрепшие сердца
Хотели верить в д'Артаньяна,
В любовь и дружбу до конца.
Наперекор похабно ржащей,
Нас окружающей, гурьбе,
Нам так хотелось настоящей
Любви в назначенной судьбе.
Нашлись желание и сила,
Мы доказать сумели всем:
Пускай нас улица растила,
Но не испортила совсем.
- А по правде, что нам мушкетёры? Так ли они были хороши? Вечно пьяные, шлялись по Парижу без дела. Деньги брали у любимых женщин. Как сутенёры, ей-богу. Четыре мужика женщину убили. Пусть паршивую, но женщину. Если вдуматься, она почти ребёнок была, когда графа де ла Фер встретила. А он, взрослый мужчина, не пытаясь разобраться, только лилию на плече увидел, голую к дереву привязал, на смерть оставил. А д'Артаньян? Замужнюю женщину соблазнял. В восемнадцать-то лет! И тут же с миледи крутил. Попутно её горничную «окучил». Арамис вообще в своих интригах женщин пользовал. Наконец, о дружбе их. Один за всех, все за одного? Это только вначале было. А потом, то Атос с Арамисом против Портоса и д'Артаньяна, то аббат д'Эрбле с бароном дю Валлон против капитана мушкетёров. Хотя благородство и понятие чести...
- Знаешь, наверное, мы фильм любили. Шпаги, драки... Весело. Мушкетёры. Париж...
- «Париж, девочки! Этим надо дышать...» Нечем дышать уже. Одни негры да арабы. И наши эмигранты. Наши, в смысле — союзные: русские, украинцы, прибалты. Туристы ещё, больше всего — азиаты. Настоящего француза редко встретишь. Грязный город стал. И дух парижский почти выветрился. Так что, не надо про Париж!
- Пошли к жёнам. Они заждались, наверное.
- Пошли... Да и пора нам. Вы-то придёте завтра?
- К тёте Шуре? Не знаю, Люда вроде заболевает. Я постараюсь заскочить. Но на всякий случай привет от нас. Поздравляем с днём рожденья!..
P.S.
… «Поздравляем с днём рожденья! Желаем крепкого здоровья и успехов в учёбе. Атос, Портос, Арамис.» Вот полный текст надписи на книге, с упоминания о которой и началось это повествование.
Автор взял за точку отсчёта для своих «мемуаров» 1965 год. Именно тогда, по его мнению, пришла «мушкетёрская эра» в скромный переулок на окраине столицы Заполярья. И толчком был франко-итальянский фильм «Три мушкетёра», по мотивам романа Александра Дюма-отца, с великолепным Жераром Баррэ в главной роли. Между тем, любопытный читатель может самостоятельно заглянуть в Интернет и узнать, что год этой экранизации — 1961-й, а советский зритель увидел её в 1963-м году. Но стоит ли верить Интернету и не верить своей памяти? Особенно, если это касается Советского Союза.
Конечно, местами автор лукавит. Взяв, как дань великому романисту и его вечной трилогии, временной отрезок для своего рассказа, кратный десяти годам, он не всегда точен. Вряд ли в два года, а именно столько было ему в 1955 году («Десять лет до»), автор мог принимать участие в сомнительных «приключениях» старших товарищей. Скорей всего, это был, как минимум, год 1958-й. Но есть и точные даты:
- 1975 год — год «Стаи»;
- 1995 год — первая поездка в столицу Франции;
- 2015 год — последний визит в Париж.
В остальных случаях погрешность — плюс/минус два-три года. Стоит упомянуть и тот факт, что автор не может ручаться за точность диалогов. Но за суть разговоров — да.
Автор специально не писал комментариев, оставив читателю выбор: не тратить время на лишнюю информацию или самому найти ответ на возникший вопрос. Исключение делается только в отношении названия, упомянутой в начале этих записок и постскриптуме, книги. Автор понимает, что оно прозвучит несколько пафосно. Но так получилось.
Она называется «Как закалялась сталь» ...
Не забывайте делиться материалами в социальных сетях!