Его можно было всегда заметить в толпе, так как в ней он возвышался над другими смертными, как гора... Массы предупредительно отодвигались в сторону, ибо зазевавшиеся или незнакомые субъекты отскакивали от него, как морская волна от мола. А он молча брал желанную ёмкость и уходил в ближайшую пустынь, а в просторечии – подворотню...
Его можно было всегда заметить в толпе, так как в ней он возвышался над другими смертными, как гора, ну, настоящий тебе лестригон, или, как говорили в феодальную эпоху – «косая сажень в плечах». Поэтому, когда он подходил к с п е ц у р и к у, массы предупредительно отодвигались в сторону, ибо зазевавшиеся или незнакомые субъекты отскакивали от него, как морская волна от мола. А он молча брал желанную ёмкость и уходил в ближайшую пустынь, а в просторечии – подворотню и, не обращая внимания на роптавшую местную общественность, алкал из ёмкости, «аки зверь в чаще». И уходил. Земля перед ним тогда съёживалась и стремительно уходила прочь, подтверждая наглядно, что она есть шар.
Вот по этой шарообразной опустевшей для него поверхности он и уходил решительно и быстро, переставляя свои стопы, только ветер шумел, запутавшись в его штанинах.
Здесь его начинали посещать видения, и он охотно откликался на голоса, идущие откуда-то.
– Как же ты, Шурик, дубовая твоя голова, загнал у центр усей республиканской Европы наших ребят? Какие такие дворянские привилегии там отстаиваешь? Сам, небось, на коне белоснежном, а их у самое пекло гонишь? Как афганцев!
А «Шурик», то есть генералиссимус Суворов, виновато кивал вихрастой головой и всё норовил стать во фрунт и отрапортовать, мол, ничего, г о с п о д и н Малышенко, исправлюсь, дай только срок.
А иной раз беседовал по душам с самим отцом народов.
– Что же ты, кровопивец, наделал? Усех под корень пустил и крепких мужиков и маршалов? Что, остановиться не мог? Хоть взял бы в пример бесноватого фюрера. Тот с в о и х не резал.
– Ви, товарищ Малишенко, – невозмутимо скрипел гениальный вождь где-то сбоку, – не учитиваете положение, сложившееся в партии, необходимо било вияснить, кто есть кто.
– Ну, ты даёшь, – перебивал он, не слушая, – даже сына не пожалел. Душегуб.
И любимый вождь, поперхнувшись, отваливал куда-то в сторону.
Иногда его голос приобретал самые нежные интонации, на какие он только был способен:
– За что я тебя уважаю, Ильич, это за то, что ты никогда не гнушался простым людом. Даже тогда, когда стал начальником. Постой, дай сказать. Вот живу с женой. Детей нет. Но квартира хорошая. А не сижу в ней. Почему? Потому, что пью? Нет, не скажи, не скажи… Жена, как только поймает на кухне, так сразу – сделай то, сделай это! Вот и бегу – мне простор нужен. Разве человек рождён для того, чтобы погибать в четырёх стенах? То-то же! Жаль, что не продержался ты ещё годков два, тогда бы не свернули с дороги…
Здесь у него перехватывало горло, и дальше он шёл молча. В такие моменты складывалось по-разному – встречались дружки и возвращали его на грешную землю или шёл домой и там тоже самое проделывала с ним его жена.
А утром безропотно и обречённо шёл он на службу и терпеливо высиживал положенное число часов и возвращался домой. Поужинав и послонявшись без дела по квартире и воспользовавшись тем, что жена на миг теряла бдительность, он вырывался на волю, и всёначиналось сначала.
Особенно ему не нравился один персонаж, и тот, зная это, наведывался к нему редко:
– Ты, Лёнчик, хоть и Ильич, да не тот. Засмердел всю страну, куда ни повернись – очередь. Даже в партию устроил очередь. За тёпленьким местечком. А туда же: «По ленинской дороге! По ленинской дороге!»... Пустозвон.
Тот страшно обижался и всё пытался ненароком выставить перед ним грудь, полную наград. Но он отмахивался от них, проходил дальше и презрительно добавлял:
– Поразводил столько проверяющих, что среди них рабочего люда даже не видно!
А вот с новым лидером ему никак не удавалось завести разговор. Тот всё отмалчивался, и Малышенко сам себе объяснял:
– Занят мужик, не до пустых разговоров ему. Вон сколько дел!
– Ты хоть чем-нибудь сурьёзным занялся бы! – говорила ему жена, наблюдая, как он сноровисто закручивает отвёрткой болт на оконной раме. – Пропадёшь ведь ни за грош.
Он только посапывал в ответ.
Правда, вокруг что-то происходило, земля как-то сдвинулась с места и пошла, и куда-то стали пропадать его друзья-товарищи. Прошёл слух, что они берут участки земли в близлежащих слабосильных колхозах для прополки, а потом те будут рассчитываться с ними частью урожая. Бери что хошь, огурцы, помидоры, лук или ещё что, и вези, продавай, богатей.
– Ну, да, – не поверил Малышенко, чувствуя, однако, искренний интерес ко всему этому, – а финорганы? Они ведь, гады, не дадут заработать.
– Они только подоходный сымают, – весело откликнулся на это лучший друг Малышенко, Василий Петрович Дузь, верный сослуживец и сосед по дому, и укатил в местную Оклахому, чтобы не терять зазря время. Ему давно хотелось прошвырнуться по Елисейским полям и, как все нормальные люди, поглазеть на Париж с Эйфелевой башни. Это была его голубая мечта.
И крепко призадумался тогда Малышенко: а может, и себе мотнуться на Лазурный берег, покрасоваться там вместе с женой? На трудовые доходы, естественно.
