Норг

---

Кольчуга – плохая защита от двуручного меча... Его печень не была задета, но клинок пересёк три ребра и вскрыл брюшную полость. Печень была открыта промозглому воздуху неестественно тёплой зимы. С тех пор, как он заполз умирать в этот сарай, прошло почти двое суток, и желтуха окрасила его лицо в жуткий зеленовато-коричневый цвет. Волосы, когда-то платиново-светлые, покрылись грязью и золой, когда местные окатывали из вёдер загоревшуюся соломенную крышу. Прежними оставались только водянистые, высветленные морским солнцем радужки глаз.

Его не заметили: ни тогда, когда гасили пожар, ни – что было совсем уж странно – тогда, когда пришли увести из безбожно протекающего сарая единственную, белую с подпалинами, козу. Ему повезло, тогда он был в сознании. Забываясь, он бредил, тихо, но непрерывно, и жёсткие, шершавые, изобилующие сдвоенными согласными слова норгской речи были похожи на шум прибоя и ветра, на шорох обложного унылого дождя. Дождь преследовал его и в бреду. Странно сочетаясь с ярким солнцем, когда он отталкивал от берега лодку с сыновьями-погодками, повизгивавшими от восторга и сладкой жути, неумело ворочавшими тяжелые вёсла. Странно сочетаясь с пушистым невесомым снегом, хрустящим под ногами, ложащимся на порог дома, на свадебный наряд второй жены у него на руках. Не оставляя почему-то никаких следов на латаном, добела выцветшем парусе драккара, на холстине, уставленной яствами, на золоте, посвящённом морским духам. Слаб человек… Он стыдился своего бреда, когда приходил в сознание, и старался думать, о чём должно.

Ему есть что сказать Одину. Его клинки не знали ржавчины. Родная земля и воды океана благосклонно принимали взятое им золото. Ему суждена Вальхалла. Это справедливо. Он погиб в бою, только тело всё никак не может смириться. Если в этом мире есть хоть какая-то справедливость, теперь он может позволить себе немного покоя. Потом будет пир. Будет схватка, каждый день, стенка на стенку, схватка достойных, умелых и беззлобных, знающих, что сознание вернётся и раны заживут, лишь только солнце поднимется в зенит. Но так больно уже не будет. Даже тогда, когда достойные, кровью и сталью взявшие это право, встанут рядом с обречёнными богами в последней безнадёжной битве. Потому что так будет справедливо. Потому что вся боль мира, до крайних его границ, до последних времён, уже сошлась в его изувеченном теле. Потому что так же больно быть уже просто не может.

Боль измотала его, до того предела, когда упадок сил выглядит как безмятежность. Таким и увидели его те, кто в сгустившихся сумерках распахнул дверь и сунул внутрь шипящий под дождевыми каплями факел – не дрогнувшего ни одним мускулом, спокойного и безмятежного, как ребёнок. Рука мужчины метнулась к рукояти серпа на стене, и в неё тут же вцепилась девочка.

– Нет, папа! Не надо! Сегодня день рожденья Бога!

Разумеется, он не понял ничего. Но он пожил на свете достаточно, чтобы запомнить слово «Бог» на добром десятке языков и диалектов, а отчаянное лицо ребёнка, повисшего на могучей руке отца, говорило «нет» без всяких слов. Ну что же, усмехнувшись в душе подумал он, быть заколотым в жертву чужому богу… Нигде не говорится, что это позорная смерть.

Отодвинув мужа, в сарай скользнула женщина, склонилась, вглядываясь. В мерцающем свете факела её выпуклые бараньи глаза излучали, казалось, одно лишь цепкое холодное внимание, в морщинах же рано увядшего лица вовсе ничего невозможно было прочесть. Помедлив, она отошла к изголовью скандинава и осторожно запустила ладони в сено, под его закоченевшие плечи. Встретив взгляд жены, мужчина зло выругался, отдал факел девочке, прошёл куда-то в глубь сарая и с треском выволок оттуда широченную сосновую доску.

Девочка так и не подошла к нему, ни тогда, ни потом. Даже смотреть боялась. А когда его неловко подняли, когда в горле стронулась и заклокотала скопившаяся слизь – даже уши заткнула. В дверях, в самом неудобном месте женщина остановилась, и мужчина едва не выронил свой конец доски.

– Ну, чего тебе ещё, старая?! – в сердцах рявкнул он.

– Стой, ирод. Не слышишь, что ли? Он удавится сейчас.

– Да сто раз ему удавиться!

– Поговори мне ещё, бабник...

Она опустила доску на колени, сдёрнула с себя короткую, козьей шкуры безрукавку и, быстро свернув её, подсунула норгу под голову.

Он думал, что его снесут в дом. Несколько локтей через двор, оскальзываясь на мокрой убитой глине, а там – тепло, конец дождю, конец взрывам боли, отзывавшейся на каждый их шаг... Он помнил, каким был этот дом тогда, когда он полз в ночи, подальше от яростной многоголосой брани и лязга клинков. Но сейчас дома не было. Был только обугленный сруб, перекошенный ударом рухнувших стропил.

Привыкший к полумраку, он ясно видел улицу, а значит, видел и деревню, потому что улица в ней была одна. Вот только закоченевшие глаза ворочались с трудом. Вон туда мы успели дойти, прежде чем из подворотен молча вышли нам навстречу рубаки в новеньких, блестящих даже под луной кольчугах. Вон туда мы докатились по инерции, прорубаясь через них бешено и весело, не сообразив ещё, что это – капкан. А может, и не туда: почти всё ведь по этой стороне улицы сгорело… Во имя богов, когда же они успели? Неужели за эти несколько лет стали так сильны, чтобы держать ополчение в каждой занюханной деревне? Даже зимой, надо же... Их не могли предупредить: там, где мы побывали прежде, мы не оставили в живых никого. И там мы потеряли лишь двоих, там нас не ждали, и значит... О боги, больно как...

Они свернули, мужчина толкнул воротину, неловко налёг на неё, потом, выругавшись вполголоса, гулко ударил сапогом. Мир в глазах норга качнулся и, угасая, уплыл куда-то в сторону.

– ...не вернутся.

– Э, нет. Вернутся они обязательно. Ушли ведь, гостюшки, половина ушла.

– Больше. Если бы – половина… Что ни говори, но вояки они – дай Бог каждому. Это наших они переполовинили, хоть и было четверо на одного.

– Вернутся, не вернутся... В этом году уж точно не вернутся. И войско ушло – значит, уверено, что это конец уже. Да, отвоевали мы себе Рождество... Прям испразднуемся все, черти бы их...

Э, да это всё рыбаки, подумал он. Сытые, благополучные рыбаки. Серп в сарае – это так, для женщин развлеченье. Ни золотом, ни железом у них не разживёшься, но рыбу взять можно. Много. Нет, не так уж много. Не так уж много наших легло до сих пор, до позавчерашнего дня. На их место в драккары, просевшие почти по самый планширь, когда мы уходили из Согне, можно было бы втиснуть лишь пару-тройку бочек в каждый. Впрочем, не помешало бы и зерно в этот раз. В дерзком рейде вдоль тёплых течений было голодно, и бесценным был бы даже овёс. Ведь на всю зиму вышли, а если, вопреки приметам, весна выдастся холодная – то и на весну... Немногие, пожалуй, им достались, остальных отсекли и сбросили на берег. Остальные – ушли. Как-то они там?

– О, и этот варнякать перестал. Очнулся, стало быть, гляди: зенками ворочает…

– На кой вы его сюда приволокли? Ножом по горлу – и все дела. А ещё лучше – на суку его, гада, вздёрнуть – и все дела. И, это... Разит же от него!

– Уймись, старик. В Господень праздник...

– А что – праздник? У него господи-то другие, такая же сволочь, как...

– Уймись. Нету чести резать горло раненому.

– Убивать вовсе нету чести.

– Вот как? А эти, сами-то? С ними-то что ж, если прут, если надо?

– Эти – по-своему, а ты себя держи. А когда надо – так уж надо. Бог всё видит.

– Эх, нету отца нашего. Он бы тебе ответил.

– Да, нету... Вот ведь смерть-то глупая: через окно, шальною стрелой, от своих же...

Их было много здесь. Деревня выгорела больше чем наполовину. Разговоры почти не затихали, но и ему, не понимавшему ни слова, было ясно, что это разговоры людей, выросших в таком же суровом краю. Короткие диалоги, где подразумевалось больше, чем было высказано, неспешная речь, долгие паузы... Но говорить им было нужно. Потому что был праздник. Потому что была победа намедни. Потому, что остались живы, наконец. И когда молчание затянулось, одноглазый, косая сажень в плечах мужик, сидевший на краю скамьи, засопел досадливо, повернулся и толкнул ногой толстого юнца, прикорнувшего в углу.

– Сходи-ка, посмотри там. Пора уже, небось.

Парень с кряхтеньем поднялся, недовольно проволокся к выходу, громыхнул сенной дверью за спиной.

– Хм... А что – посмотри-то? Дождь ведь. Ни одной звезды.

Одноглазый молча хлопнул себя по лбу.

– А ничего, пускай проветрится, – отозвалась баба от печи. – Разляжется вечно, как тюлень. Разбаловал его святой отец, упокой Господи его душу. Память, говорит, усердие... Какое там усердие!

И, бросив взгляд на вернувшегося, добавила вполголоса:

– Глаза б мои не видели...

Парень молча пожал плечами. Рыбаки засмеялись тихо.

– Ладно, братья, – изрёк седобородый титан во главе стола. – Сказать нам слово праведное сегодня некому, но по всему – уже пора.

Они поднялись, сложили руки у груди, ладонь в ладонь. Женщины, отставив горшки и миски, тоже подошли к столу, опустили глаза.

Ветер сменился. Он вздыхал, как огромные кузнечные меха, терзал ставни, бился в скрипучий сруб дома, ахал в крыше. Тёплый южный воздух накопился в ущельях и цирках недалёких гор и теперь скатывался по склонам, набирая силу. Один за другим мужчины садились, женщины бесшумно скользили вдоль стола, раскладывая по мискам снедь, наполняя деревянные кружки.

– Все? – тихо спросил седобородый титан. – Ну, Христос родился. Восславим.

– Восславим.

Они приложились к кружкам, утёрли усы, заёрзали, освобождая место женщинам. Давешняя, с бараньими глазами, задержалась, взяла крынку и подошла к норгу, осторожно приложила край к его спёкшимся губам. Это было не молоко. Это было что-то горячее и отвратительно сладкое, совершенно непривычное скандинаву. Но он глотнул, и раз, и другой... Может, из вспыхнувшей вдруг деликатности, может, потому что всё равно уже, может... Он не знал. Во всяком случае, не из благодарности.

И в нём тут же возникла и стала расти тошнота. Он откинулся и закрыл глаза. Женщина, оглянувшись на застолье, тайком перекрестила его.

Распахнувшаяся дверь пропустила в хату маленького и тощего, как жердь, оборванца с холщовым мешком, раскрытым заранее.

– Здоровы будьте, хозяева, – тонким голосом кастрата заблеял он. – С Рождеством вас Христовым всех вместе. Подайте Божьей твари...

– Ну, здоров будь и ты, – подмигнув товарищам, на правах хозяина ответствовал седобородый титан. – Ну, и с Рождеством Христовым тебя тоже. Насчёт подайте – это мы уже слышали, подадим, помереть не дадим. Что ещё скажешь, красавчик?

За столом задвигались, взглянули на юрода с насмешливым интересом. Бранчливый мужик, аттестованный давеча женой как бабник, вложил два пальца в рот и пронзительно свистнул. Ободренный вниманием гость с хлюпаньем втянул воздух и закатил глаза под опухшие вывороченные веки.

– Скажу, что вижу, не утаю. Воссияла звезда над миром. В прах падут враги с севера, запада, востока и юга. И встанем мы, и дети, и внуки наши, и братья наши, и препояшемся мечами. И пойдём во Святую Землю, вызволять Гроб Господень, и не вызволим. Но много, много положим народу грязного, дурным обычаем живущего, и перестанут они поганить имя Господа нашего в своих нечестивых молитвах. Крестом и мечом, люди, крестом и мечом восславим Того, Кого восславляем сегодня словом. В огне, в огне гореть будут враги, фарисеи и книжники, хулу на Господа будут в корчах изрекать, а мы будем любоваться, как плоть их горит и трескается, как они умываются слезами кровавыми...

Давешняя девочка была одна здесь, наверное, её просто забыли услать, как услали по лежанкам прочих детей. И норг заметил вдруг, как по щекам её быстро, будто талая вода ледника, побежали слёзы, как потом её затрясло мелкой дрожью, и она ткнулась лицом в отцовский бок.

– Папка, страшно!

Седобородый гулко откашлялся, поднялся, взял со стола щербатое дубовое корытце с варёной треской. И, подойдя к юроду, вывалил рыбу ему в мешок.

– Будет дождь и грязь, и гром на земле, в небесах и на море, и железные тернии лягут на землю в сто рядов, – пел юрод, не замечая ничего вокруг. – И будут железные самобеглые телеги, и земля вздыбится, и зелен будет ядучий воздух. Праведные слуги Господни освятят нам оружие и напутствуют, и покроем мы славой себя и имя Господа нашего, с той и с другой стороны...

И тогда хозяин молча повернул его спиной и вздёрнул за шиворот, так что грязные босые ноги деревенского дурачка отделились от пола.

– Бога... братья, – захрипел тот, – страх Господень...

Седобородый шагнул и открыл дверь.

– Иди, иди отсюда, – послышался из сеней его спокойный низкий голос. – Иди, в другом месте каркай, ворона.

Вернувшись, он всё ещё не сбросил с лица досадливую гримасу, и брезгливо отирал руки. А потом встретил взгляд норга и встал посреди хаты, будто запнувшись обо что-то.

– Одно слово: дурак, – хлопнув ладонью по столу, в сердцах изрекла дородная высокая баба. – Славы ему... Крови ему...

– Помолчи, мать, – тихо сказал хозяин и указал подбородком на скандинава. – Не видишь: человек кончается.

Тошнота отступала, и так же быстро отступала, вытекала из тела боль. И норг, зная уже, чувствуя, что это навсегда, вдруг неожиданно ясно подумал: совсем я дурак стал. Совсем вылетело из головы. Ведь сегодня – день моего рождения...