Поэзия Василия Толстоуса

---

Мелькают мимо праздники и войны,
на площадях вещают и клянут.
В углу художник сухо и спокойно
рисует кистью небо и страну.

Новый поэтический сборник поэта из шахтёрских краёв (г. Макеевка Донецкой обл.) Василия Толстоуса звучит сильно, уверенно, – как звучит «Избранное» крупных современных поэтов, которым уже не просто есть, что сказать, но есть, что обобщить, чему подвести итог: с такой большой высоты смотрит поэт на пройденный путь, такую глубину философского прозрения избрал для анализа собственной жизни и исторических пластов времени, которым был свидетелем.
Уже сами темы, затронутые поэтом, говорят о его интересах, вкусах, пристрастиях, предпочтениях и этим характеризуют автора.
Любовная лирика очень широкой гаммы, затрагивающая фактически почти все возможные ситуации: от первой мальчишеской любви, распадающегося брака с взаимными обидами, удивительной встречи с женщиной, которая стала не просто курортным сезонным романом, но настоящей современной Беатриче – героиней самых светлых, высоких и напоённых счастьем стихотворений сборника, – до стихов о семье, дочери, жене («с тобой зеркально схожи морщинками у глаз»), очень задушевных, пронзительных и ярких.

Дом был тёплый как плечо,
и твоё плечо дрожало.
Дом, тобою увлечён,
пах кизилом и бахчой,
был замком, а ты – ключом,
только ты о том не знала...

Не правда ли, это на уровне с самыми достойными, лучшими поэтами советского времени? Преемственность несомненная: лёгкие мазки живых деталей обстановки, запахов, цветовой палитры, ощущений – и завершающий штрих ключевой метафоры, непрямой, интригующей, необычной.
Фактически именно любовью выверяет автор курс своей жизни, она для него превыше всего на свете, всех других возможных целей и задач: «Поди всё к чёрту, если в мире нет любви! Пускай все умники отправятся туда», «любовь – это главное дело, если сердце живое в груди», «за нелюбовь придётся отвечать».

Люблю законченность во всём
и ненавижу недомолвки.
Я очень вредный новосёл,
педант советской упаковки, –
я верю в план, в борьбу идей,
в невинность девушек до брака,
в моих единственных друзей,
в страну. По ней я горько плакал.
Морской загадочный прибой
я бы, наверно, вечно слушал...
И свято верую в любовь, –
она одна тревожит душу.

Это стихотворение включает в себя большую часть из основных тем и лейтмотивов сборника – в нём лаконично, сжато выражено авторское кредо, суть его отношений с жизнью, которые, тем не менее, далеко не исчерпываются этими строгими формулировками. Даже в любовной лирике, в основном заявленной в романтическом ключе и полной чувства, страсти и нежности, есть жизненные наблюдения, под которыми наверняка подпишется не самая маленькая часть мужчин: «Все женщины когда-нибудь уходят», «Домашней основательностью тыла обманывались рыцари и боги».
Морской прибой в поэтическом кредо автора фигурирует не случайно: море и звёзды, ночная тишина – то главное в природе, что волнует душу поэта, чему посвящено немало его лирических строк:

И пускай! – я люблю вот такие,
чёрно-синие сплошь облака.
Обожаю не льнущие волны,
а терзающий скалы прибой,
что в азарте стремится исполнить
волю правящей силы морской.

Жёлтая черешня звёзд; долго пахнущая счастьем удивительной встречи сирень; тишина, ломкая, как тени; Земля, скрипящая в полёте осями и ломающая хрустящий свет звёзд, – незабываемые метафоры, те, которые показывают уровень поэтического мастерства и долго помнятся читателю. А какая потрясающая зарисовка сердолика!

Как будто солнце на закате – цвета лавы –
сверкнёт и остановится на миг,
а это – жаром вулканическим оплавлен –
алеет глазом древний сердолик.
Он сколок сердца вековечного светила,
что, каменея, скапало стеклом.

Лирика тонкая, очень образная, наблюдательная, взгляд настоящего художника слова.
Есть даже верлибры – автор не чужд новым веяниям, и у него встречаются стихи авангардного толка, с расшатанной современной ритмикой, без больших букв и знаков препинания. А верлибр сочетает авангардную форму с тонким лирическим содержанием и философским подходом: «Зима – самое загадочное время года. Между прошлой жизнью и будущей, ещё не рождённой», «Что здесь живому сердцу, в этом безжизненном мире? Может, зимой подводятся какие-то итоги прожитого, и намечаются новые дела на будущее, когда природа снова расцветёт? Не знаю. Но есть что-то завораживающее душу в этой пляске снежных вихрей, в тишине блистающих под солнцем ледяных пустынь».
А стихи о прошлом – советском – историческом периоде, об упрямых шестидесятниках, к которым принадлежал и сам автор, гордившихся небритостью рож, высоколобых и развязных, любящих яростные вопросы в лоб и быстрое сближение с незнакомой красавицей («Взгляд незнакомки предельно бесстыж и беспредельно покорен»), надменно презирающих старичьё («смеяться с тех, кто дремлет ночью, в них видя старцев и ханжей», «косясь, мытарили старьё»), послушное кукловодам, – озорное юное поколение, которому чем запретнее, тем слаще: «А мы – стакан и полстакана, и – что нам Сталин, что – Хрущёв», «от ничем не стреноженной смелости мы орали опасную чушь». И брежневское, «застойное» время – тина, «где водка, мат и домино», где «вместо цели и толка слёзы и говорильня». Это ли не взгляд с исторической перспективы, дельный, трезвый, беспристрастный, взгляд скорее историка-философа, чем писателя-шестидесятника. Здесь – точный облик целого исторического пласта, переданный не длинной закрученной сюжетной прозой, а циклом стихов о прошлом, но от этого не менее верный. И, конечно, сегодняшняя жизнь – селяне, шахтёры с их непростыми, никак не решаемыми с течением времени проблемами: «На площадях звучание анафем и затаённость злости по домам», «Когда бы всласть воспользоваться страхом – народ иуд и грозных изберёт».
Не менее интересны попытки поэта осмыслить тему очевидно новую для него, тему глубокую и непростую: духовные стихи, осмысление мироздания, библейские вопросы.

Неведомый Владетель жизни в мире,
прими моё дыханье и любовь.
Я знаю: не один живу в квартире,
вдвоём с иконой, стало быть – с Тобой.

Но это вроде бы робкое обращение к теме вовсе не говорит о том, что поэту нечего о ней сказать. Напротив, тихие простые слова молитвы только подчёркивают необычайно интересные стихотворения с библейской окраской. Смотрите, как ярко и зримо явлен райский сад в одноименном стихотворении Василия Толстоуса:

Рос ананас и созревал банан.
Копили силы чёрные оливы.
Бесшумной тенью тёк среди ветвей,
не замечая птичье щебетанье,
свой яд и кожу сбрасывая, змей,
допущенный к охране и всезнанью.

И об Адаме и Еве:

Они, смеясь, оглядывали мир,
лишённый бед, страданий и заботы.
Их сытно сад в последний раз кормил,
а змей срывал щеколду на воротах.

Это одно из немногих произведений современной поэзии, где так колоритно и мощно рисуются библейские сцены. Но автор идёт ещё дальше – переосмысляет в поэтическом слове то, как в великом романе «Мастер и Маргарита» увидел Христа и евангелиста Булгаков:

Один чуть выше. Оба бородаты.
Пуста дорога, рядом – никого.
Неясен год, ни месяца, ни даты, –
лишь миражей и зноя колдовство.

Помните, как это звучит у Булгакова? «...ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там написано, я не говорил». А у Толстоуса в этом пустынном палестинском пейзаже Иисус вяжет письмена пока незримого, не явленного миру учения не диктуя поучения ученикам, но обращаясь с нелёгкими вопросами о жизни к Своему Отцу.

Второй писать не смел, но так хотелось!
В глазах не гас горячечный огонь,
а ветер нёс и свитка тихий шелест,
и козьей кожи благостную вонь.
Он вдруг спросил: «В чём истина, Учитель?»
Тот замолчал. Вдали Ершалаим
плыл над землёй горячей, нарочито
белея храмом каменным своим.

Художественное проникновение в жизнь, даже в самые отдалённые эпохи, творческое воображение, зоркий глаз философа всегда даже у не слишком воцерковлённых и разбирающихся в канонах и обрядах христианства поэтов помогали им достичь эффекта соприсутствия и передавать таинства веры и знания глубокими и проникновенно звучащими строками. Не зря говорится о том, что поэзия бывает сродни ясновидению: что-то всё-таки есть в ней удивительное, какая-то особенная сила.
Возможно, поэтому и стихи о стихах, о своём поэтическом ремесле – одна из самых любимых у поэтов. Не обошёл её стороною и Василий Толстоус, на себе ощутивший, «что огонь гармоний жжёт не слабее вспышек молний»:

Печалясь неточностью звука
в распавшихся длинах гармоний,
вдруг ахнешь, узнав, что наука
грознее и потусторонней.
Откроется нечто такое
душе беспокойной и древней...

Поразительно, как осмысляет таинство смерти наш современник, казалось бы, «технарь», «производственник», человек, занимающийся не науками, не языками, не философскими изысканиями, – но так, как об этом сказано у Толстоуса, я встречал мало у кого из русских классиков. Сила прозрения у него просто поразительная. Потому что если о мгновении перехода человека в иную жизнь есть великие, глубочайшие строки признанных гениев, то смерть как явление и самостоятельный образ отражён в поэзии с достаточной глубиной и резкостью ещё реже, а проникновение в её тайну у природы, птиц, деревьев – почти не встречается. У Толстоуса же есть великолепные стихи именно об этом.

Спят, нанизаны на вертел,
с лёгкой корочкой загара,
не заметившие смерти
обнимающего жара...
Костенеющие крылья
уложив крестообразно,
все секреты не раскрыли,
не обмолвились ни разу.
Может, просто не успели
выдать таинство полёта
две взлетающие цели
с материнского болота?

Это об охотничьих трофеях – двух подстреленных птицах. Где, скажите, вы встречали такой ракурс у «охотничьих» стихов? Поэт явно относится к тем «охотникам»-философам, которые и на охоту-то ходят зачастую просто соприкоснуться, пообщаться с природой, послушать её загадки, подсмотреть её секреты, порою и вовсе забывая, зачем взяли из дому ружьё.
Наверное, поэтому и из стихотворений о детстве, о ностальгии по былому больше всего врезаются в память пронзительные стихи, вылившиеся у автора на манер любимых многими песенок Сергея Никитина:

Наша старая лошадка
взглядом умным, невесомым
мне сказала: «Мир наш наткан,
и бесплотна эта шаль», –
и свои большие крылья
вознесла над нашим домом,
чтоб заботливо укрыли
то, чего до боли жаль.
Лишь моя седая мама,
улыбаясь грустно-грустно,
всё сидела, глядя прямо,
что-то видя там, вдали,
и они с лошадкой нашей
изъяснялись не изустно,
и смотрели дальше, дальше –
где терялся край земли.

Это можно петь. Это хочется продолжить и домыслить самим. Это запоминается свободно и легко и потом цитируется друзьям, чтобы разделить с ними радость открытия.
Такие стихи остаются в поэзии на целые периоды вперёд, они достойны быть избранными в число любимых и читаться многими поколениями. Пожелаем же им любви, внимания, памяти и долгой жизни!

Примечание:
Василий Толстоус – автор-составитель поэтической антологии «Песни Южной Руси. Стихи русских поэтов Украины (1980-е – 2000-е гг.)» (Донецк, 2008), изданной под эгидой Международного Сообщества писательских союзов (Москва) за его собственный счёт (в антологии опубликованы подборки и нескольких запорожских авторов). Живёт в г. Макеевка Донецкой области.

30.01.2014 г.











Седьмая книга стихотворений «Лунный сад» поэта из Донецкого края, из г. Макеевка, Василия Толстоуса (Донецк, 2009), поэта самобытного, крупного и интересного, тем не менее, возможно, и не вызвала бы во мне желания что-либо написать, – будь она при этом просто хорошей книгой. Не о каждой из сильных и ярких книг появляются статьи-разборы, обычно – только рецензии, без подробного анализа достоинств и недостатков. А вот когда в связи с каким-то сборником всплывают вопросы – вопросы насущные, настоятельно требующие своего разрешения, – вот тогда у критика пробуждается интерес. Он чувствует: проблема, которую ему хочется поставить, очень важна, давно уже назрела и требует к себе внимания, и именно поэтому написать совершенно необходимо. Даже если автор ему очень симпатичен. И даже несмотря на то, что критику уже неоднократно намекали: относись ко всему легко и спустя рукава. Мол, зачем тебе клеймо «неудобной личности»?
Да, может, и не мне бы ставить вопросы, анализируя поэзию лауреата премии им. М. Матусовского, члена редколлегии всеукраинской литературной газеты «Отражение» (Донецк) и притом подлинного энтузиаста-подвижника – составителя одной из интереснейших антологий русской поэзии Украины, в которую он включил и мои стихи. Но так уж устроено в жизни, что волноваться о сохранении уровня и развитии поэзии, а поэтому быть жёсткими и непопулярными выпадает на долю совсем не тех, кто озабочен серьёзными делами большой литературной политики и одновременно успешно отвечает за современное производство в одной из отраслей промышленности. Подобная загруженность зачастую не позволяет последним столь же дотошно относиться и к собственному творчеству. Ведь отношение к себе и, в том числе, к себе в поэзии – это одно, а беспристрастный взгляд на эту поэзию со стороны – совсем другое. Но пусть меня извиняет хотя бы то, что я к сборнику беспристрастной, в конце концов, отнюдь не осталась!
Попробуем вчитаться в поэзию Василия Толстоуса, вникнуть в его творческие приёмы, в то, что его волнует, высветить его сверхзадачу как поэта. Одно из первых стихотворений – «Искусства ласковый обман...» – вполне искренне передает нам авторские стремления: «...Горит соблазн / Себя продлить в луче искусства... / Порою так закружит нас,/ Срывая флёр с ума и чувства, / Что впору сердце в клочья рвать!», «Когда сорву с времён печать, / Я брошу в мир раскат гармоний, – / Поярче некоторых молний!». Поскольку стихотворение по своему местоположению как бы открывает сборник, мы вправе рассматривать его в качестве авторской заявки. Тем более что несколько далее есть и подтверждение этому: «Лишь по книге тонкий лучик, / Тихо радуясь, бежал. / Он бежал, строка за строчкой, / И стихов струилась вязь, / Каждым словом, каждой точкой / Дерзко гениям грозясь».
Не могу сказать, что подобные выражения чем-то дискредитируют автора или, напротив, делают ему честь. Дерзостью врывались в литературу как Маяковский и Есенин, так и многие не состоявшиеся поэты. Намерения говорят лишь о намерениях. Не более того. Во всяком случае, мы можем пока утверждать одно: данный поэт – не из тех, кто тихо отсиживается в провинциальных альманахах и студиях, а из тех, кто приуготовляет себя к рывку на широкий литературный простор.
Но вот именно поэтому я и решилась взять на себя столь неблагодарный труд критика! Раз человек собирается в большое плавание, он должен понимать, что станет более заметным и ещё не раз окажется в фокусе внимания литературных обозревателей. И чем раньше он ощутит, каково это – быть в фокусе внимания, – чем раньше поймёт, что это от него лично требует, тем лучше для него в его пути в поэзию.
Очень выгодно отличает сборник стихотворений «Лунный сад» почти полное отсутствие произведений «никаких» – не важно, выверенных, прилизанных, но однотипно-шаблонных или, напротив, хромающих и столь же однотипных. Стихотворения Василия Толстоуса, к счастью, живые. Их можно хвалить или ругать, но о них нельзя сказать, что они мёртворожденные и ничего не дающие. Им трудно отказать в оценке и внимании. Среди них нет произведений «ни о чём», надуманных и сшитых наскоро, на живую нитку. И, что не менее важно, нет прозаической поэзии, бытописательства, т.е. версификации. Будучи пересказана своими словами, версификационная подделка под стихи ничего не теряет. Настоящие стихи пересказа не выносят: они теряют всё, теряют самую свою суть, дыхание жизни. Они не существуют вне образов, ритма, гармонии размеров, игры смыслами, звуками и метафорами, что и составляет ткань любого подлинного стихотворения. У Василия Толстоуса стихи настоящие.
Автор «Лунного сада» умело использует все основные достижения классической русской поэзии. Его сборник отличает разнообразие поэтических размеров, интересная образность («Кричать – нельзя, я мыслю – стонами», «А жёлтый старый телескоп, / Обшарив ночь, скучая взглядом», «А мы одни с тобой на тридевять планет.../ И талисман луны висит над головой», «Привяжи поскорее себя! / Даже губы заклей, чтоб не звал ты / Образ той, что тревожит тебя. / Все влюблённые встретятся в Ялте!»), использование аллитерации («Что нет вины их в ссорах и изменах, / Что зло от них непрочно и случайно, / А если вдруг тебя через колено, / То это мило так необычайно», «Дебри каменных тесных давилен, / Полных доверху древней бедой»), даже афористичность («А сама она, – Природа-мать нетленная... / И на Бога откликается вполне», «Так сотая любовь / Смеётся над сто первой», «У боли есть одно достоинство, – / Она возносит выше дух»), а также то природное чутьё на интонацию, которое позволяет писать настолько доверительно, что читатель начинает невольно ассоциировать себя с автором и примеряет на себя описанные ситуации. Для того чтобы поэзия пошла в народ, в сущности, именно это и необходимо.

«Не докружить последний поворот,
И разбираться поздно с тормозами,
Когда судьба в объятия берёт
И смотрит в душу серыми глазами.
Когда живёшь и веруешь в себя,
Весёлой силой время наполняя...
Но всё быстрее вертится волчок
А повороты круче и отвесней».

«А этот дом, что отдан в тёплый час,
И этот сад, укромный и тенистый,
Малы, как неоконченный рассказ
О вечной запоздалости амнистий.
Здесь можно только лечь и умереть:
Творить нельзя на трёх квадратных метрах.
Гореть нельзя, а можно только тлеть
И тихо звать в окно порывы ветра».

Благодаря удачно найденной доверительной интонации каждая из шести основных, излюбленных тем автора цепляет тебя и становится твоей, заставляя сопереживать, волноваться, мучиться и даже захлёбываться от красоты, что, согласитесь, бывает не часто. Темы эти – поэт и поэзия («Отпускаю себя вечерами / На широкое поле стихов», «Поэт давно за гранью бытия. / Убить нельзя. Достать нельзя. Не выслать. / И в поисках заложенного смысла / У мира с ним пока ещё ничья»), любовь («Сокрыто ею то неведомое Время, / Когда на полуслове мы уйдём, / Когда не вовремя зажжённые поленья / Согреть не смогут выморочный дом. / Тогда всплеснут недоцелованные руки, / В который раз обманутые вновь / Кривой улыбкою красавицы-разлуки, / И счастье обещавшей, и любовь») и – как её антипод – смерть («И просто жить бесстрашно хочется, / Под небом – жить, под небом – петь, / Пока большое Одиночество / Откроет мир, где только – Смерть»), потрясающая природа Крыма («Не Старый Крым, а сказочный Солхат, / Чуть видимый сквозь марево столетий», «Под тихий плеск вечернего прибоя, / Под жёлтый свет загадочной луны, / Струила можжевеловая хвоя / Разлив благоухающей волны. /...И ты на самом краешке постели / Сидела в ожидании чудес»), гражданская лирика («В стране гороховые страсти / И шутовская чехарда. / Кураж приклеиваться к власти / Не иссякает никогда», «И развеяно слово «Родина» / Пеплом книжек «Родная речь»...») и даже такое редкое явление, как историко-литературные аллюзии («А там, где жил обманутый Отелло, / Теперь под вечер – шорох или стук, / И пальцев хруст у призрачной постели / В переплетенье вывернутых рук. / Там грузно ходит генуэзский консул, / Цепляя нас холодною полой, / И дышит на отточенную бронзу, / Зовя картины сущности былой...»). То есть спектр тематики очень широкий и интересный, что не в последнюю очередь говорит о масштабности поэзии Толстоуса.
Вообще людям приятно читать такие стихи, где сохраняется высота и утончённость классической лирики и, наряду с этим, нет слишком большого перегруза метафоричностью и двойными смыслами. Читателям хочется – и это вполне естественно – поэзии понятной, отвечаю-щей их надеждам и заботам, а если автор ещё и приподнимает их немножко над действительностью и заставляет гореть такой же любовью к красоте, тем лучше. В данном случае автор не только увлекает нас красотой, но и заставляет кое о чём задумываться, и это лишний плюс в его пользу, поскольку доказывает, что поэт не относится к числу просто описателей.
Что вызвало моё недоумение и породило многочисленные ассоциации с далеко не столь сильными авторами, как Толстоус, так это видимое отсутствие работы редакторского глаза над рукописью. Нет, редактор в сборнике числится, но не всему, что напечатано, можно верить. Поскольку я сама редактуре человек не посторонний, я знаю, как это иногда бывает. Или просят быть редактором опытного филолога, который, конечно, проследит за грамотностью текста, но не увидит чисто поэтических ошибок и сбоев, поскольку поэзия – не его стихия. Или оценить рукопись приглашают уважаемого автором поэта, который не является филологом, и тогда страдает грамотность. Или ставят фамилию редактора, который даже не подозревает о том, что он редактор, т.е. выпускают книгу без его ведома и согласия.
В данном случае последняя версия отпадает, но это не улучшает ситуации. Одно дело, что встречаются кое-где погрешности в грамотности («оттоскуя» вместо «оттосковав», «сбежать... на валенках к отцу» вместо «в валенках», «какой бы вздор... ни говори» вместо «какой вздор ни говори»), неправильно сконструированные фразы вроде «Когда последний долг свой выполнит герой, / И, чтоб на трон не сел Нерон или Иуда, – / Тогда поэты пригождаются порой» или использование уже приевшихся образов («Без песен мир не интересен»), избыточность словоупотребления, т.е. использование слов, ненужных по смыслу, без которых запросто можно обойтись и которые вводятся только для рифмы и длины строки («перед памятью, в головы вложенной» – понятно, что не в иные места; «скрипя пером в руке» – разумеется, не в ноге!), – это у Василия Толстоуса встречается как раз крайне редко и не является существенным.
Но зато порой попадается неподходящее словоупотребление, а когда неточно подбирают слова, не согласовывая их друг с другом и с общим смыслом, получаются места или с затемнённым смыслом, или просто-напросто смешные: «плечи прижмутся навзрыд», «Подпитывает жизнь неугасимый жар / Любви к стиху на срезе подсознания» (жар на срезе подсознания, увы, может восприниматься и слишком буквально, чего автор в данном случае не учёл), «Ни воровать, ни предавать, ни лгать / Не позволяла воздуха кристальность,/ Не позволял отцовский ус седой» (т.е. ус не позволял воровать?!), «А в ночь под тиканье часов / Незримым мастером гранится / Вуаль седеющих усов» (гранится вуаль, т.е. газовая ткань?!), «Сломав кресты, упрямо рвутся из могилы, / Почуяв смрадное смятение судьбы» (эмоционально, вроде как страшно, но уж такой перебор, что даже не столь страшно, как, к сожалению, смешно).
Очень подводит буквализм поэтического мышления, нелогичность, когда соединяются в од-ной строке понятия абстрактные, отвлечённые – и слова, имеющие конкретное материальное наполнение, обозначающие вещи плотные и даже физиологические: «стихи сочатся из рубцов», «сквозь окна каплет Время» (только представьте себе эти процессы), «сорваться с губ холодных устно» (а разве возможно – письменно?), «словами нас в церкви венчали» (и то хорошо, что не буквами), «Мы одного со Смертью роста / И неплохие, в общем, люди» (сомнительно, чтобы к Смерти подходило слово «человек»), «жгли / Своих грехов отринутых обломки» (жечь обломки грехов – как это вообще можно себе представить?). А что только автор не заставляет свои стихотворения совершать – они у него и кроят, и шьют, и вяжут, и плетут: «Я прозу дней крою несмело / Своими тихими стихами... / Как нелегко затем умело / Вязать их крепкими штрихами!», «Плоды невольных откровений / Вплетаю в сеть из вязи букв».
Ещё одно серьезное «но», – обстоятельство, которое встречаю даже у ярких поэтов не в первый раз, да и пишу не в первый, но выводы почему-то не делаются, – это «перехлёсты» в стихотворениях с гражданской тематикой или с привлечением православных «атрибутов». Так, например, для усиления эмоционального воздействия на читателя поэты помещают в свои произведения побольше известных фамилий, к тому же с набором готовых штампов в их оценке. В результате получается следующее: «Но волшебство и буйство грёз Волошина, / Стихов Булата беспокоящий полёт, – / В душе навек незыблемо уложены», «Не верю, что Франко источник зла: / И он, и Блок братаются стихами», «Чтоб убелённые осваивать вершины, / Навек достигнутые в Пушкинском пере», «Когда историй суть и нежные оттенки / Приносят в сердце зарождение любви / К Антону Палычу, к рассказу Костюченко, / К захлёбу духа от исконных сердцевин». Особенно «впечатляют» «вершины, достигнутые в пере» и «исконные сердцевины Антона Палыча». Сказано очень искренне – и всё же наивно и неуклюже, хотя я уверена, что автор на подобное читательское восприятие не рассчитывал.
Ну, а о том, что надо быть осторожнее с профессиональными терминами (в том числе с церковными), было уже говорено-переговорено! Тем не менее, продолжают писать: «Языки, на которых пророчество / Отдаётся поэту на суд, – / Это с Богом святое сотворчество / И поэзии каторжный труд». Последние две строки очень хороши! Но автор явно хотел сказать, что бывают поэты-пророки, а получилось у него, что пророчества (а поскольку не сказано, какие, то рядовым читателем разумеются библейские) попадают на суд к поэту. Не слишком ли большой замах? А это – не слишком ли: «Вся поэзия – божница. / В мире главная она»? Сказано ведь о всей поэзии.
Честно говоря, просто не хочется так же дотошно разбирать дальше и всё умножать явные признаки отсутствия редактуры. Того, кто числится редактором, тоже можно понять – не каждый день просят поставить свою фамилию в книге такого уважаемого и известного человека, как Василий Толстоус. Уже попадала в подобные ситуации, когда указываешь на ошиб-ки, а тебе отвечают: «Меня редактировал доктор филологических наук!» (или редактор газеты, т.е. просто журналист). Да в том-то и дело, что либо не редактировал, подумал, что сойдёт и так; либо тот доктор исследует прозу и не специалист в поэзии; либо специалист, но именно как литературовед, занимающийся, в общем-то, судьбами, жизненным путем конкретных поэтов, фактами их биографии и общим смыслом их произведений, но отнюдь не подробным разбором их поэзии. Такие люди не могут судить о достоинствах и недостатках в современной поэзии, их призвание совсем в другом. А за Толстоуса обидно. Потому что талант у него действительно неординарный, но чрезмерным доверием к собственному вкусу и поэтическому опыту он свой выдающийся талант пока затушёвывает и умаляет.
Общее впечатление от книги, естественно, при этом страдает. Знаю о подобном эффекте лично по себе. Сама при выпуске своих первых сборников не просила никого вычитывать рукопись. Были в них удачные места, но были и очевидные нелепости. Для начинающего автора это вполне извинительно, для поэта со стажем – недопустимо, а у Василия Толстоуса это седьмой сборник. И то, что он пока ещё не понял, что нельзя выпускать сборники без настоящей, подлинной, ответственной редактуры, – более чем странно.
Возможно, и не каждому поэту обязательно нужна серьёзная редактура, но на всякий случай, во избежание досадных нелепостей просто необходимо перед тем, как отдавать рукопись в издательство, просить вычитать её – вычитать с прицелом не столько на грамотность, сколько на словоупотребление. Ведь когда вы ведёте своего ребенка в гости или на праздник, вы всегда смотрите, чтобы он был нормально одет, чтобы у него носки были одного цвета, а рубашка подходила к брюкам. Так как же можно к своему детищу – поэтическому сборнику – относиться небрежнее, чем к собственному ребёнку?! Ведь дело здесь не в грамотности автора, нет, грамотность могут и в издательстве подправить, – просто авторский глаз как бы «замыливается», авторское сознание привыкает именно к этим строчкам и не способно увидеть их слабые места. Я, например, уже давно обязательно прошу других, чьему профессионализму в этом вопросе доверяю, вычитывать мои новые сборники поэзии перед тем, как отдавать их в издательство, чтобы до того, как книга попадёт в набор и вёрстку, она была уже исправлена с поэтической точки зрения.
А ещё – человек со стороны (не обязательно профессионал), не знающий ваших жизненных перипетий и обстоятельств, может, «не въезжая» в ситуацию конкретного стихотворения, таким образом продемонстрировать вам, что само собой разумеющееся для автора не всегда является понятным для читателя. Он как бы заранее выявит все ваши поэтически «тёмные» места, что тоже не окажется лишним. Имею в виду не те случаи, когда автор проявляет свою эрудицию и читатель не понимает половины его слов и понятий, – в данном случае пусть просто берет словарь и энциклопедию и разбирается. Автор не обязан подстраиваться под читателя с невысоким порогом образованности. Имею в виду более типичный случай – когда автор описывает какие-то случавшиеся с ним ситуации и мысленно находится «внутри них», поэтому в стихах не соблюдает элементарный принцип логичности выстраивания сюжета. Но те, кто незнаком ни с автором, ни с подобными случаями, не оказывался сам в таких положениях, просто не может без опоры на логично развивающийся сюжет воспринять то, что желал бы донести автор.
Так что строчка, взятая как название статьи, вовсе не является оценкой творчества Василия Толстоуса, а лишь предупреждает об опасных поворотах, которые ждут на пути в большую поэзию каждого из нас.
Не хочется заканчивать на грустной ноте. Такие сборники, как «Лунный сад», несомненно, способны приобщать к качественной, настоящей поэзии, воспитывать читателя нравственно и эмоционально, образовывать его как гражданина и дарить минуты искреннего наслаждения высоким полётом поэтического слова. Если мне пришлось невольно задеть авторское самолюбие, то вовсе не со зла и не с какой-то пакостной целью. Работа у нас такая! А в книге действительно много превосходных стихотворений, к которым я даже при желании не могла бы придраться, есть подлинные находки, вызывающие просто восхищение.

Мы юные, курносые,
Над нами угли звёзд
И – вечными вопросами –
Галактики вразброс.

Или:

У прощания и «до свидания»
Разный смысл и сердечная боль.
Умирает тепло прикасания, –
Это в вечность уходит любовь.

Или:

Он один стоит в сторонке.
Покосились ворота.
Он почти у самой кромки:
Берег, небо и – вода.
Он с большой прозрачной шапкой
Сам, один, как вещий знак
Быстротечной жизни краткой.
Потому он и маяк.

Так что труд автора не был напрасным и, уверена, ещё принесёт очень достойные плоды. Чего я от всего сердца ему и пожелаю – как и усилий стать и в поэзии похожим на этот маяк. А залогом того, что это может реально сбыться, являются искренние строки автора: «И я – не вы, не он, не эти, / Что служат новым королям, – / Я на такой большой планете / Свободой внутреннею пьян». Внутренняя свобода – одна из важных достоинств данного поэтического сборника и авторской личности. Не каждый автор свободен – и не только в выборе тем и в решительности оценок, но и в полёте фантазии, в умении искать неожиданные повороты мысли и необычные сравнения. Здесь же есть и что, и как сказано.

10.04.2009 г.


Если кому-то ещё не запало в память имя донецкого поэта Василия Толстоуса, то после прочтения его нового сборника «День ангела» (Донецк, 2015) вы его обязательно запомните и уже будете сами интересоваться его следующими публикациями. Это одно из тех имён, которые не светятся в литературных пиар-акциях, зато светят и будут ещё очень долго светить читателям их книги. Не всё то золото, что гремит и блистает («Не верю превосходным степеням», говоря словами автора). Но такая поэзия – спокойная, уверенная, очень достойная и щедрая, вобравшая красоту и аромат природы, силу и страсть любви, мудрость и высоту философских прозрений, глубокую боль за свою страну и её народ, – не может остаться втуне и не стать ярким маяком для своего читателя, оценившего её удивительное звучание.
Какой бы темы ни коснулся этот поэт, под его рукой она поёт, как голос сердца, как вдохновенная и честная поэзия жизни, правда жизни. Это драма и счастье любви и потери, крылья полёта к звёздам и доверительное, на равных общение со всяким живым существом, птицей, деревом, даже с небом: «Когда не ходят люди по земле, они над ней, конечно же, летают». Это слёзы наших матерей и гложущее изнутри отцовское горе, музыка вечности и тонкая печаль воспоминаний о счастливом детстве, это наша рухнувшая в никуда огромная страна, оставившая после себя рассеянные обломки, некоторые из которых уже дымятся и горят.
Лирика Василия Толстоуса так же понятна и близка каждой душе, как песни моря и шелест ветра: «Распев прибоя, наполняющий простор, – как сердца Бога ровные удары».
Она возникает из обострённого ощущения жизни и отражает всю её как в зеркале, без модельных постановок и экранного блеска, а в великом доверии к простоте и силе её естественного дыхания. Читаешь – как будто слушаешь автора, как будто он рядом с тобой и делится своей гармонией и любовью к нашей планете и её людям, делится бережным и чутким словом – очень доходчивым, ясным, прозрачным и согревающим душу чарующими звуками земли. Об этой лирике хочется сказать строчкой самого поэта: «Нежна, как сень берёзовых лесов, и горяча, как майская гроза».
В «Дне ангела», как и в предыдущих поэтических сборниках, есть страницы, отданные во владение Любви: «Какое счастье – женщину любить!», «Твой взгляд ловлю – напрасно, право, – двух глаз бездонных – двух озёр, где для меня нет переправы», «Пусть видят все, как мы сплетаем руки, ведь это нашей ветреной науки / простой и нежный, вечный абсолют».

Легко забыть о том, что было мимолётным,
что сердца не касалось
и стыло далеко.
Но если вспомнишь страсть – неистовство полёта,
то можно умирать
с улыбкой и легко.

Женщина у поэта – сама природа и вечность, он понимает и ценит её душу («Я люблю тебя, твой сложный мир, устроенный иначе»), в его лирике её символическая фигура – не только концентрация чувства и страсти, но и олицетворение гармонии бытия.

У моря женщина лежит и смотрит на волну,
придерживая голову чуть согнутой рукой –
как будто бы Творец, являя вечность, подчеркнул
в рисунке строгость линий и задумчивый покой.
Фигуру бесконечности создал с живой душой...

Так же густ и манящ аромат весенней природы: «Магнолия в апреле не цветёт – она летит, помахивая чашами / цветов, как небывалый цветолёт, с винтами-лепестками...», «А когда возвращаются мичманы из просоленных дальних широт, / их акацией встретит и вишнями белый город у Графских ворот».
Не правда ли, многие строки – сама музыка? А некоторые и действительно имеют самое прямое отношение к музыке – к мелодии лесов («Стволы прямые, словно сказочные трубы – для грозной музыки настроенный орган»), к рокочущему гудению моря, к пронзительным стонам горных ущелий.

Ветры воют в тоске в Карадаге
из бездонных его пропастей.
Словно в черепе: петли извилин,
остужаемых с моря водой –
дебри каменных плах и давилен,
полных доверху древней бедой.

Язык автора не только музыкален, но и ярок, как цветовая палитра, и все его образы, затейливые метафоры, подбор слов – словно выложенная ракушками и цветными обкатанными камешками мозаичная картина: «Море Белое ледниково. Море Красное – лазурит. Жаль, нефритовый блеск Азова ювелирами не открыт», «Над волнами, воронкой прорастая, / морской воды сиреневый рукав / поднялся, ослепительно хрустален».

К слову сказать, поразительное богатство разнообразных поэтических приёмов у автора! Далеко не каждый так свободно владеет многочисленными способами обогащения поэтической речи, которые делают её выразительной. У Василия Толстоуса, кроме красивых эпитетов («Ах, эти полулунные глаза!»), сравнений (свои от радости разглаженные лица / в них погружают, словно в огненный ручей), олицетворений («в синем бархате барыня ночь»), авторских неологизмов («Лишь гребень гор щербатится, надломан»), гипербол, т.е. преувеличения (песок прогрелся «до истерики молекул»), бессоюзия («Слетимся. С неба. С вертикали. / Во двор. В ребячество. Сюда»), и аллегорий, встречаются такие редкости, как ассоциат, метонимия, развёрнутая метафора, кольцо, аппликация, каламбур-переосмысление, подхват – показатель высокого уровня мастерства, большого опыта и таланта! Вот ассоциатив: «мраморная влага фонтана». Казалось бы, влага мраморной быть не может. Прилагательное «мраморная» по смыслу, конечно, принадлежит фонтану, обозначая материал, из которого он сделан (белый мрамор), однако по форме опирается на слово «влага» и описывает вид, который приобретает прозрачная вода в беломраморном бассейне. Картина сразу становится яркой, видимой, живой.
И тем более когда в поэтическую речь вводят развёрнутую метафору: тогда строфы расцветают красочными образами: «Душа безудержно стремится / достичь пределов и границ, ещё не зная, что граница лежит на коже наших лиц». В такой метафоре как бы угадываются, но прямо не называются морщины – эти естественные границы нашего возраста.
А вот метонимия – замена слова другим или группой описательных слов: «Вдохнёшь хмельной рассветный йод / (он густ и спел к исходу ночи)» – это сказано о запахе моря.
Аппликация использует известные всем выражения, заменяя или слегка видоизменяя в нём какое-то слово: «но мы одни с тобой на тридевять планет» (вместо «земель»).
Каламбур может переосмыслить название города, сравнив его с названием материка и тем возвратив слову его прямое, не переносное значение: строки «Новый Свет, внизу разбросанный картинно, / раскинул руки гор, обхватывая море» продолжаются переосмыслением названия («Открытый мир, искомый Свет был точно Новый, / из тех, что в бурю моряками ожидаем...»).
А что стоит подхват (слово или словосочетание, которым оканчивается одна строка, тут же появляется в начале следующей): «Опять рождается весна. / И что весне до Херсонеса...»! Или кольцо, обрамляющее всё стихотворение рамкой образа, повторяющегося в его начале («Морская пена с мокнущих олив») и конце («и вместо сна – две влажные оливы»).
А ведь ещё есть и звуковая сторона стихотворений, делающих их заколдованной, очаровывающей звукописью («перебирая перламутровый песок») плюс искусство рифмовки: «локоны – около» (перемещение: локо-коло), «успеха вам – Чехова», «Голицына – смириться нам», «по сосне – с ней» (составные рифмы).
Василий Толстоус – настоящий кудесник по части звукового очарования, но ворожит он звуками не просто от желания игры или изощряясь в звукописи где надо и где не надо, что, увы, свойственно даже признанным мастерам слова. Его ворожба всегда связана с темой, которую он раскрывает: описание пляжа шуршит, гроза – гремит и рокочет, а рыба клюёт такая скользкая, слизкая, что – сл-пл-кл!

Всего с ладошку, с детский локоток,
и скользкий, словно клюквенный кисель,
но линь клюёт – и словно о висок
с размаху бьёт холодная капель.
Послушайте, какие имена:
густера, лещ, плотва, сазан и линь.
Произнесёшь – и музыка слышна
речных просторов, плёсов и долин.

Эта естественность, не надуманность, душевность, которая сказывается и на выборе уместных для каждой ситуации приёмов, идёт от самих тем, вот как в случае с рыбами, которые для поэта – не только объект «охоты»: «Негромко дышим с рыбой в унисон», «Текут минуты – точно ведь – не зря. Наверно, в то же верят и лини». Родство со всем сущим на земле прекрасно выражено им в монологе планеты:

И вся Земля, вращаясь подо мной,
как будто шепчет пухом тополиным:
«Чужой здесь жизни нету ни одной –
до самой малой бабочки невинной.
Здесь всё живёт – и море, и скала,
и лёгкий ветер, к берегу летящий.
Я вас давно таких отобрала –
чтоб каждый был живой и настоящий».

У Василия Толстоуса вообще совершенно органическая, не деланная романтика веры и жизненного кредо, обостряющая его интуицию и рождающая поразительные по своему душевному накалу гражданские стихи и философские прозрения.
Смотрите, как тихо, проникновенно и в то же время невероятно высоко звучат лирические строки его духовных стихов о церкви, о вере и молитве.

Когда собороваться вера позовёт вас,
и не затем, что так решили небеса,
а просто жизнь пошла, лишённая полёта,
и раздвоилась от усталости в глазах –
тогда на Пост Великий, в деревенском храме,
где и намёка нет на мрамор и гранит,
приходский батюшка летящими перстами
вас крестным знаменьем три раза осенит.
...Подбор случаен. Души словно птичьим клином
стремятся в небо друг за другом улететь:
сперва Илья, за ним Василий, Валентина –
всё меньше кажется вдали земная твердь.
... А обретённые Илья и Валентина
зовут на облако у края Крымских гор.

Глубокая мудрость и человечность, жалость и любовь к людям чувствуется за этими строчками. Не от сентиментальности – от умудрённостью жизнью, умудрённостью знанием её, добытым собственным опытом: «Родной души не постижение, неосторожные слова...», «Мы очень нежные. Мы вовсе не из стали».
Сборник «День ангела» и составлен-то с учётом прожитой жизни: он обозначает её вехи, выделяет главное, расставляет духовные акценты и подводит итоги. Закончилась зрелость. Наступает новый период – переосмысление всего: «Уже давно играют флейты, и тихо ангелы поют. Иду, иду – мешать не смейте! – на встречу главную мою». В этой жизни было что вспомнить.
Счастливое детство в огромной и сильной стране, только что разгромившей вроде как непобедимый Третий рейх, опиравшийся на ресурсы всей захваченной Европы: «Лежит без края мирная страна: коровы, гуси, речка голубая. Вдали шумит колхозный водопад, и мельничное колесо кружится», «Соседка Тая ставила вино, чтоб на фронтах погибших помянули. Мы очень дружно жили на одной / из трёх в округе уцелевших улиц».
Были в ней часы бессонного вдохновенного творчества, которое дарит ни с чем не сравнимое счастье: «Отпускаешь себя вечерами / на простор ненаписанных строк», «Ты поймёшь: нет важнее бумаги / и пера, что летает над ней», «Печаль вечерних озарений / ценю как лучшую из мук».
Было ощущение большого, но единого Отечества, а не только малой родины: «Мне ближе Гоголь, Грин, поленовский пейзаж, / и «дым отечества», и старый Мост Кузнецкий», «Их прошлый мир – седой, былинный, на земли малые разъят... Теперь они – зады Европы, украйна жизни. Память. Грусть», «Сжатым воздухом выдохнул поезд. Проводник заглянул: "Всё. Москва"./ ...вдруг сдавило у горла: мы дома! – на родном перекрёстке земли».
А ещё была – и осталась – вера в свет, идеалы добра и справедливости: «Душа тоскует о вершинах», «Осталась в сердце несгибаемая вера», «жить не мог обыкновенно – всё свет искал. Он льётся впереди».
Наверное, так труднее жить («Нам проще сдаться, не желать и не гореть»), но – честнее, чем перекраситься, поменять свои духовные ориентиры, которые так и не потускнели, но зовут идти вперёд, до конца – и в жизни, и в творчестве. Честнее, поскольку что-то строить из себя, ломая душу, особенно когда понял так много, – бессмысленно. Как в «Старом фрегате»: «На море штиль, но чудится внутри, где переборки ветхие таятся, / морской воды стремительный прорыв, и значит – скоро в вечность погружаться». Но эта вечность уже не пугает: «Я очень важное открою и пойму: / не так уж вечность неприступна и страшна». В этой вечности ожидают нас души ушедших раньше – самых дорогих и близких людей. В этой вечности ты, наконец, узнаешь всё о себе: так ли прожил, насколько значимую – по вкладу – память оставил своими поступками и деяниями, насколько пригодится осмысленное тобой другим людям. Когда жизнь прошла не зря, не внушает ужаса и сама вечность. Тем более, когда после т. н. «смерти» – «может, родимся мы / и вторично привыкнем к себе... / чтобы мчать научиться дорогами / до второго скончания лет».
Может, это и будет день ангела для души?..

Поэзия Василия Толстоуса (Макеевка): расширенный анализ поэзии. 1.04.2015 г.