О сборнике киевлянина Геннадия Семенченко «Буду заново жить» трудно писать обычным путём – рассматривая излюбленные темы и приёмы автора, систему образов, способы рифмовки и др. Это Поэзия о любви – и тогда, когда речь идет не о любви. А с большой буквы потому, что отношение к чувству здесь трепетное, глубокое и мучительное. Можно назвать это романтикой. А можно никак не называть, а просто вливаться в поток живого, неподдельного переживания шекспировской высоты, откликаясь на каждый поворот сюжета прямо и непосредственно. Ведь вы вряд ли сможете эмоционально остаться в стороне: «Я напишу надревно и наскально.../ для всех живущих: «Я тебя люблю!».../ Бессмертные! Живут без переводов./ Всесильные, когда стоят подряд./ На языке затерянных народов / они о том же вечно говорят.../ А ты потом попробуй, расставаясь,/ стереть, замазать, вырубить меня!».

Об одной ли женщине пишет поэт, много ли их было в его жизни, всё это неважно. В любом случае читаешь и воспринимаешь как поэтический рассказ об одной. Словно она – Беатриче Геннадия Семенченко. И такое определение не будет натяжкой. Он её и видит не как свою современницу, а как ожившую античную статую юной богини: «А ты, лукаво пальчик пригубя,/ естественная, как сама природа,/ все лепестки вдруг сбросила с себя,/ как мак, внесённый в спальню с огорода.../ И где-то у фонтанов ты опять,/ прекрасная, вся в золоте и брызгах». К такой Беатриче и отношение не будет иным, как только возвышенно-верное, с присягой самой Вечности: «И так будет недолгие тысячу лет». Или возвышенно-отчаянное, трагедийной силы, где так уместны созвездия, купол неба и Творец бесконечной Красоты: «Ладонь – по щеке мокрой веткой./ Улетаешь в своё созвездье Тельца.../ Что ты творила в моём гороскопе,/ как будто это твоя кровать!../ А там, где продлится любовь слепая,/ моего созвездия нет». И можно ли в таком случае оставаться просто поэтом не совсем юных лет, с грузом опыта и ошибок, не вырастая до уровня героя древних мифов?

Для того чтобы заразить читателя шквалом своих чувств, вовсе не обязательно кричать, надрываясь. Или рыдать и посылать проклятья Тому, Кто так несправедливо расписал сценарий твоей судьбы. Достаточно самых простых слов: «Так в пути замерзают, / так падают с неба,/ так уходят из самой великой любви». А ведь пробирает...

В чём секрет такого необычайного мастерства? А никакого секрета в данном случае нет. Здесь важно вот что понять: на какой уровень ты поднимешь героиню своих чувств и произведений перед читателем, на таком будут воспринимать и тебя самого. Понимает ли это Геннадий, или пишет интуитивно, как чувствует (как ему дано – дарено – доверено чувствовать какой-то высшей силой), не знаю. Но впечатление от прочтения таких стихов – словно после случайного прикосновения к Великой Тайне, которой держится наша вселенная, – тайне любви мужчины и женщины, Адама и Евы, Данте и Беатриче. А ещё – словно после прикосновения к линии высокого напряжения: это ведь даже не шквал, как обычно называют напор чувств; это электрический ток:

Поэт выстраивает храм своей любви так, будто он если не сам Творец вселенной, то, по крайней мере, Алладин, прикасающийся к волшебной лампе: «Пока рассветных красок в небе нет,/ я строки уложу миролюбиво / и потушу на небе лишний свет». Наверное, оттого и время в его храме течет так странно: нет вчера, нет завтра, а только единые Сейчас и Всегда, в крепком объятии: «Может, кто-нибудь шёпот услышит,/ разнесёт под знакомые крыши,/ где ничья ты и я там ничей». И верится – ой, как верится-то! – что обязательно случится чудо: