Дорога к раю

---

«Избранное» для любого автора – это всегда огромная ответственность. Чаще «Избранное» выходит, когда человеку не просто есть о чём сказать, но когда многое уже сказано и нужно выделить главные моменты, обобщить и для читателя, и, прежде всего, для самого себя то значимое, весомое и оригинальное, что даёт автору право называться творческой личностью и убеждает в том, что на земле жил он не зря.
     Поэтическая книга «Избранные стихотворения» киевлянина Геннадия Семенченко представляет для всех любящих поэзию безусловный интерес. Темы, которые он поднимает, разнообразны и важны, тем более что при всей абсолютной современности творческой манеры автора он умеет оставаться понятным для аудитории: не потрафляет ей, не опускается до «лобовой» ясности, но и не погружается с головой в запредельно высокие дебри «заумностей».
     Одна из самых важных тем сборника – это любовь. Во всех её проявлениях и на всех этапах: любовь целомудренная, любовь-страсть, любовь-память, любовь зрелая, семейная, у кого счастливая, у кого несчастливая, – лирических героев у сборника много. Можно сказать, Геннадию Семенченко  под силу передать все нюансы этого чувства.
     Вот молодая любовь, мгновенная вспышка, которой не нужно время для узнавания, достаточно всего лишь зрительной симпатии и притяжения. Стоит только забрести «в непуганый ивняк», чтобы попасть в сказку, где «так пахло степью» «солнцем тронутое тело / За пологом приспущенных ветвей» и прекрасная Незнакомка «открыта, как ребёнок,/ И готова к грабежу». Юноша не всегда пытается познавать чужую душу. Женщина интересует его не только сама по себе, но и как Женщина вообще – явление не совсем изученное и притягательное: «Ещё я путаю на "Ты" или на "Вы",/ Ещё дышу дыханьем воспалённым», однако уже «Не надо вслух. Не надо о любви», «Печатью губ меня благослови – / Сегодня так близка Дорога к Раю». Поэтому такой рай порой становится лишь эпизодом, иногда – сразу забытым, иногда – периодически вспоминаемым с очень добрым чувством. Цель берётся без долгих предисловий, но зато с какой страстью! «Опускается ночь молодая./ Что ещё мы, упрямые, ждём? / Вот, настойчиво нас ожидая,/ Пахнет свежая простынь дождём». А через месяц юноша начинает сомневаться: «Не был я или был влюблён?»
     Интересен приём окольцовки: в начале стихотворения – «Пиано и форте. Пиано и форте./ Лето на выдохе. Запах апорта», в конце – «Я не люблю тебя больше, Татьяна./ Форте. Пиано. Форте. Пиано». Маленькое, сжатое произведение, написанное выразительными мазками, как бы полотно, обрамлённое с двух сторон повторяющимся сочетанием ярких, запоминающихся слов, – сразу виден художественный почерк Мастера.
     Но среди этих первых, чаще непродолжительных встреч попадаются такие, которые с благодарностью и с сожалением о непоправимом человек вспоминает всю жизнь: «А времени всё так легко отнять! / Из времени, как маг, тебя я вызвал./ И где-то у фонтанов ты опять,/ Прекрасная, вся в золоте и брызгах», «Сын твой пускает воздушного змея / В наших, наверно, ещё облаках». Воспоминания – благословенный заповедник, над которым не властно время, все облака в нем по-прежнему наши, на двоих с первой любовью.
     Любовь зрелая, уже семейная, – явление в большинстве своём сложное и противоречивое: «Друг у друга мы просим пощады», «Мы идём и звеним кандалами любви,/ Добровольно надетыми нами», «И никто не поймёт, услыхав этот звон: / То ли счастливы мы, то ли несчастны». Да, и это любовь, пусть трудная и горькая. Но если в семье не хватает терпения и такта то одному из любящих, то другому, существование рядом двух родных людей (любовь «с постельной прозой пополам») подчас слишком раздражает: «Никогда на меня не кричи,/ Помолчи и поплачь, если горько,/ "Непоняток" своих кирпичи / Под матрац  не укладывай в койку», «Да! Я правду сказал прямиком / И ещё извинился не сразу.../ Это ль повод – дождями слезить?», «А о любви не пишется давно./ Она, как луч, приходит и уходит,/ Но жизнь мою никак не распогодит».
     К сожалению, иногда даже после многолетней совместной жизни люди так и не находят подход друг к другу, заветный ключик к любимому. И тогда у внезапно очутившегося в одиночестве человека остаётся только пыль альбомных фотографий. Зато из такого postfactum’а возникают осмысление и понимание: «Семь женщин, в которых всегда останусь влюблённым,/ Это, прости меня, Боже, семь чудес света», «Меня без тебя – ничто не согреет,/ Даже гранёный грамм», «Земля без женщин – вагон багажный! / Такой себе геологический мезозой».
     Геннадию Семенченко вообще свойственно возвышенное, рыцарское отношение к женщине, и этим сильно отличается его поэзия от любовной лирики других современных авторов.
     Ещё одна сквозная для всей книги тема – воспоминания о прошлом. Зримо передавая колорит эпохи запоминающимися, выпуклыми образами, Семенченко поднимается до общечеловеческих, внятных каждому, реминисценций из категории «Территория детства». Вот сороковые годы, худенький кавказский мальчик из Махачкалы: «Лавочка, стенка из камня и глины./ Мы к ним, как бурей, войною припёрты», «Косточки нас подружили бараньи,/ Гладкие, круглые, в жменю зажаты», «Память – такая спасённая птица / С русско-нерусским: В "алчик" играем?»
     Стихотворение небольшое, зато необычайно сильное по впечатлению, как и воспоминание о знакомом, который «лепил из глины чудаков»: «Просто дня не мыслил без чудачеств», «Возведёт на сломанном возу / Деда с тощим дьяволом в обнимку./ Пастушка посадит на козу / И к руке приставит хворостинку». Странный это был человек, смешной, чудной, как и его герои. Возможно, не все соседи его понимали. И похоронен где, не помнили: «Где могила? Всё трава... трава.../ Вся земля здесь братскою зовётся». А концовка стихотворения простая и пронзительная: «С чудаков стирает пыль вдова – / В каждом тихо-тихо сердце бьётся». Раз эти странные и ненужные чудаки и по смерти хозяина остаются живы и трогают наши сердца, значит, не так уж и бесполезно было «чудачество» народного умельца?
     Со страниц книги появляются из дымки прошлого живые, увлекающиеся люди. Любитель дарить вторую жизнь старым книгам («Точно с нитью суровой, нет с памятью сладу./ Вязь цыганской иглы вновь и вновь у лица./ Разлетятся и на руки где-то присядут / Стайки стареньких книг в переплётах отца»). Танцоры из балетной труппы: «Живёшь? Танцуй, пока хватает сил», «Харон, закрой на время перевоз,/ Мне нужно отработать цепь движений», «В доходе ты и Эсмеральда,/ В расходе всё, чем дом живёт», «И жизнь в метаниях на треть». Но когда «отстали шорханья оваций», когда тело запросило пощады («Ты ничего у жизни не просил / И вот уходишь за её кулисы»), душа всё равно остаётся творческой и неуспокоенной.
     Говоря на распространённую и любимую всеми тему «Память», Геннадий попутно со своим детством затрагивает общий исторический фон: «Отец затыкал удивлённые рты нам,/ А в уши нашёптывал правду о "боге" – / О боге во френче», «Мы жили на уровне птичьего страха / До самого пика двадцатого века,/ Созвучными были и слово, и плаха», «Толпа по команде читала и пела./ Помечены веком – такими остались:/ И с травмою духа, и с тремоло тела». У кого-то возникнет законное сомнение: тогда отчего до сих пор актуален «больной вопрос "Куда же мы наводим переправу?"», отчего старое поколение считает, что «с верой мы были счастливей италий»?
      Геннадий Семенченко пытается самостоятельно разобраться в вопросе веры вообще, как таковой. Многие из тех бывших твёрдых атеистов, о которых он пишет, сейчас растеряны: «Пусть я безбожник, но уже с ленцой,/ Пусть я за рав... Кого и с кем – не знаю./ Как пыль ни приукрашивай пыльцой,/ Плесни водой – и снова грязь лепная». Да и безбожие сегодняшнее уже наполовину религиозное («Ангел мой добрый, нашёптанный мамой,/ Не подведи меня, не подведи!»), и появилось осознание человеческой индивидуальности, неодинаковости вместо уравнительного понятия «массы». Так может, тем, кто пытается сохранить веру в идеалы социализма, просто нужно хоть во что-то верить, иначе не на чем строить свою жизнь? («Я весь пропитан верой в торжество,/ И даже больше – верою той мечен./ Забыть разлив и КаПэСэС-ств? / Я бы забыл, да заменить мне нечем».) Но Геннадий прекрасно помнит нравственные уроки отца и считает, что на той вере «негде крест повесить».
     Однако если дело не только в вере, тогда как быть с тем хорошим, что тоже было присуще эпохе? «Трудились гордо города и веси!», «Мы крепки. Мы из тех поколений,/ Что трудились до крови из пор», «Мы считали, что век несгибаем./ Знали разве что шёпот ангин». Труд для многих людей действительно ведь был предметом гордости – именно труд, а не только материальная оценка труда. И многие действительно ехали на стройки «за запахом тайги». Будем воспринимать и их как «чудаков»? Однако на подобных чудаках держится душа мира, энтузиастами и новаторами двигается эволюция, без них всё крутилось бы только вокруг культа наживы. Поэтому у тех, кто помнит прошлое, возникает протест: «Подсветите мне старым огарком – / Может, прошлую правду найду./ Подниму я её виновато.../ Ту, которую ложью когда-то / Называл». Они были современниками, эти люди и отец Геннадия. И вынесли из своего времени разные уроки. А разве не разные уроки вынесут наши с вами современники из нынешнего временного отрезка? Надеясь на то, что завтрашнее поколение (которое сейчас успело только родиться) окажется более независимым от внушаемого прессой мнения и захочет само во всём разобраться, старики утверждают: «Ты войдёшь в наши правду и ложь,/ Раскопаешь во мне динозавра / И уже никогда не уйдёшь!»
     А насчёт обезличенности... Что ж, тогда «толпа по команде читала и пела», а сейчас по благословению «Выживает сильнейший» (...хитрейший, ...подлейший и т. п.) люди давят друг друга и вырывают у слабых последний кусок. Видимо, как тогда, так и сейчас, чтобы мы были покорным стадом, всех стараются сделать одинаковыми, вытравляют способность мыслить индивидуально. В принципе, самостоятельное мышление – это то, к чему желательно бы стремиться каждому из нас. Но не каждый захочет «сушить мозги» над неприятными вопросами и иметь по их поводу чётко обоснованную свою собственную точку зрения, хотя именно эти вопросы составляют твёрдый фундамент нашей сегодняшней жизни и определяют ближайшее будущее.
     Творчество – ещё одна важная для каждого автора тема, и Генадий Семенченко здесь не исключение. Но рассматривает её он широко, не ограничиваясь только своей, близкой сферой – поэзией. Для него поэзия хоть и является очень важной составной частью восприятия мира («На этом стихо-словосплаве» «стихов дорогие галеры / Всё качаются вод берегами»), а слова настолько живые, что ведут себя с автором как близкие люди («Они, сойдясь, порою обвиняют,/ Опять меня напишут, а не я их,/ Зажгут мне свет или объявят мат»), однако не менее важным видом искусства автор признаёт и живопись («И лишь глаза – я помню эту муку – / Взошли живыми на небо холста»). Да и к музыке Геннадий не может остаться безразличным, для него она источник вдохновения, «Муза-музыка»: «Ты над душой моей всевластна». Поэтому жизнь Семенченко рассматривает как постройку дома, в котором для души тонкого, чувствующего человека будут необходимы все три направления творчества: «Я подберу и музыку, и цвет / К тебе, входящей в странное пространство». Отсюда и признание автора: «А если вдруг уйду, оставлю это вам:/ Из пёстрых лоскутов мозаика эклектик./ И пусть не рококо, и пусть не Нотрдам,/ Я выстрадал свой дом дыханьем каждой клетки».
     «Дыханьем каждой клетки» выстрадал Геннадий свой дом не только в плане ценителя творчества и своего поэтического вклада в него, но и в понимании «дома» как родины в её широком, историческом контексте: «Я не помнил ни имени предка, ни дат,/ Я не знал Митридата, не жил здесь, я не был» – однако «сегодня я взглядом раскопки бурю,/ Докажите теперь мне, что я не отсюда! / Вот смотрю и смотрю на рисунок сосуда,/ Будто завтра Деметре его подарю». Скифское золото серёжек возникает в стихотворении Семенченко не случайно – ему интересна тема далёкого исторического прошлого, а на его страницы «заходят, как к себе домой,/ Саркофаважные царицы,/ С осанкой вечности немой» и простые землепашцы, «от первобытных пастухов / До перепахивавших Трою». Тем не менее, малая родина многих из нас, даже тех, кто стал знаменитостью и живёт в столицах, – вовсе не царственный Крым, а щедрые на таланты провинциальные городки, кстати, описываемые Геннадием Семенченко очень тепло и ярко. Вот почему Геннадий чувствует себя современником любой эпохе и земляком для всех своих современников: «Да правда ли это, что всё ещё живы / Ушедшие навек земно и астрально / Мои дорогие, как мир, старожилы,/ А память моя, словно жизнь, материальна?» Он видит себя шагающим в единой, неразрывной цепочке жителей Земли: «Мы все идём по лестнице одной,/ И с каждым шагом ощутимей небо», «Последняя ступень пока вдали / Нам не видна за спинами идущих». Поэтому он может сказать о себе: «Но когда я уйду – не возьму ничего./ Что тут брать! Мы – мальки в шаровидной запруде!»
     Образ «мальков», обращение к братьям нашим меньшим, к природной среде тоже говорит об ощущении Геннадием себя именно жителем Земли, а не «хозяином в мастерской», и другие, не антропоморфные её обитатели воспринимаются им как старожилы: «А ты надели меня, Господи, даром / Великое видеть в травинке твоей!», «Я учусь принимать тишину», «И мы до пят / Открыты комарам и Богу». Из ощущения причастности каждого Божьего творения, от амёбы до человека, к единой цепочке Жизни рождаются и полуиронические-полусерьёзные строки Геннадия Семенченко о лестнице перерождений: «И верить – не верить в переселение душ? / Эй, кто там мою подберёт, как слепого котёнка?»
     Арсенал поэтических приёмов у Геннадия Семенченко очень богат. Встречаются:
     интересные аллитерации («Смыканье с тучами смычка», «Перед вздрогом ресниц опускаюсь я ниц», «Воркованье акварели», «А верба ко мне обратится вербально – / Ветвями по небу напишет про дождь»);
     составные, неравносложные и разноударные рифмы («обвиняют» – «не я их», «лица» – «покачиваются», «ничьи» – «по-разбойничьи», «не та» – «перевернута», «рты нам» – «аорты»),
     ассоциативность («удивлённые рты»).
     К месту употребляются поэтом термины и экзотика («И пальцем придушить мобильник», «Мы говорим теперь по Интернету./ Нас будто ветер разбросал по свету,/ И только наша память мотыльком / Во мне гнездится после точки com.», «Дексалгин. Внутримышечно – десять./ Предуктал и крутой аспирин», «Закружится голова,/ Как от хворости кессонной», «Помечтав о кюрасо»),

     ирония и аллюзии («Где от речей двоится Янус,/ И возмутится Нострадамус: / "Такого я не говорил!"»),
     дробление слова с переносом его части на следующую строку («Не доиграл. Не доискался. Недо- / любил. Не был...», «И только не хвата- / ет царственной короны»), а также эллипсисы-сокращения («Мчатся ...чели-карусели», «Сотен ...надцать умножить на ...ять»).
     Есть у Семенченко своего рода «крылатые фразы» – афористичные высказывания («Не ворчите на жизнь, не корите – / За неё ведь платить не пришлось!», «Что со мной? Я  не жду от любви правосудия,/ Так пощады не ждут от летящей косы»).
     Чтобы передать напряжение жизни и силу чувств, Геннадий Семенченко иной раз использует современный неравномерный ритм: «Ради них и любви / я спокойно отказывался от хлеба,/ Ничего не скопил,/ из купюр себе склеп не слепил,/ Но где бы я ни был,/ без любимых я просто бы не был,/ Даже колючим бессмертником / где-то в сухой степи». Этому же служит и нагнетание определяющих слов: «Ангел, безумица, аборигенка», «Это – дыхание. Это – прощение./ Это – касание. Это – крещение».
     Очень изобретателен Геннадий Семенченко  и в словообразовании: «изоблудная студия», «ритуал моего каждодения», «снегиринь», «для пуга, для позы», «карадажит», «эвтаназит», «вцелованная пара», «Залепил глаза и губы – / Се-ля-вью от се-ля-ви» (о снеге), «бел-бела», «в бессонных моих чехардах», «О, жаркие востоки!» Но всё это именно встречается, без пересола.
     Кто-то может считать эти приёмы «эклектикой», «стилистической небрежностью» и «неправильным словоупотреблением». Возможно, с позиции догматичных приверженцев традиционализма, так оно и есть. Но ещё с 60-х годов ХХ в. существуют различные новые направления в поэзии, и, если не держаться крайностей каждого из них, а просто использовать удачные нововведения, расширяющие возможность «игры со словом», начатой футуристами, мне кажется, это будет наиболее правильным вариантом творческого развития для современных авторов. Нельзя искусственно сдерживать то, что давно выросло из пелёнок и вносит гамму богатейших возможностей и приёмов в поэзию нашего времени.
     Интересная особенность творческой манеры Геннадия: она вроде бы вполне классична, традиционна, но и требовательным, эрудированным читателем, с повышенными эстетическими критериями оценки, воспринимается с большим одобрением. Здесь всё присутствует в меру. Опять-таки, это то, к чему желательно бы присмотреться каждому, чтобы не отстать и в то же время чрезмерно не забежать вперёд, а главное, не свернуть, увлёкшись направлением какой-нибудь очень узкой (догматичной) тропинки, в сторону. И говорит такой подход именно о большом мастерстве. Ведь именно тот, кто достигает уровня Мастера, способен пользоваться всем богатством накопленного поэтического опыта, не отвергая удачных находок, но и не сходя с рельсов здравого смысла.
     В заключение хочется заметить, что такая образная, метафоричная, задушевная и притом мыслящая поэзия, как у Геннадия Семенченко, которая сохраняет крепкую связь автора с родной землёй (поскольку пишется «надревно и наскально»), заслуживает внимания не только современников и вносит свои оригинальные ноты в звучание русской поэзии Украины.
     А ты потом попробуй, расставаясь,
     Стереть, замазать, вытравить меня!

(См. "Поэзия Геннадия Семенченко" и "Мы будем в этой вечности...")

Статья опубликована, защищена авторским правом. Распространение в Интернете запрещается.