Город гонок

Июнь, июнь! Серебряный июнь!

Ещё прозрачны призрачные тени.

Над городом – как серебристый лунь,

сияя белой пеной оперенья –

летел залив. Парила полоса

залитых штормом пляжей.

Белый город

дышал горячкою регат и гонок,

готовил вёсла, ставил паруса...

Мы ждали старта.

Флаги на бечёвках

цвели меж крон – всё ярче и полней.

Мы ждали старта – шестеро парней

в ребристой шлюпке и одна девчонка.

Она крутила тёмные очки.

В томленье наши ближние соседи

кричали нам ехидно:

– Морячки!

Прогулочка? Куда с морячкой едем?..

Мы не смотрели. Было нам плевать

на шуточки. Мы сами так умели.

Но судьи продолжали колдовать.

И пальцы напряжённые немели,

сжимая в ожидании вальки.

Дурацкая задержка нас бесила.

И мы уже шипели:

– Битюки! –

и вправо выразительно косились.

Там – чувством превосходства спасены

от нашей, забавлявшей их, досады –

смеялись беззаботные сыны

морских училищ – сборная курсантов.

Они спокойны были. И похоже –

резвились в ожиданье от души.

Под бронзовой, под глянцевою кожей

круглились силы злые катыши.

Массивные – как купола – колени.

Поджарые литые животы.

Мужская мощь, надежда – посрамленье

всей прочей мелководной вшивоты.

Мы не смотрелись рядом с ними, нет.

В нас всё ещё проглядывал нетленный

остаток дистрофии: той – военной,

той – беспризорной,

в стынущей стране...

Но мы – на шутки шутками вставали.

А мы – как крылья – вёсла расправляли.

Сыны худой детдомовской страны –

мы были мощью той уязвлены,

хотя навряд ли это сознавали...

Залив под шлюпкой двигался, плясал –

набитый солнцем, словно рыбой омут.

Звенящей чешуёй – по голубому –

катилась мимо с ветром полоса

тяжёлой ряби.

Шевелились кроны.

Громадный город жарко плыл вдали.

Тут – розовою мошкой над зелёным –

всплыл огонёк. Ракета! И по-ошли!..

И словно гуси –

стаей после залпа –

вспорхнули шлюпки, вёслами пронзив

земной, смолёный, раскалённый запах

и расколов на стёклышки залив.

Качнулись ивы и упали косо

за горизонт.

И – пустота в глазах.

И солнце по звенящему откосу

стекает, как солёная слеза.

Вода гудит – воде под шлюпкой тесно.

Начало есть! Две мили впереди.

И стонут мышцы, начиная песню

борьбы и жгучей жажды победить.

Я славлю жажду молодости – тело

бросать в налитый страстью стадион.

Я славлю горечь кожи запотелой,

стон пораженья – и победный стон.

Я славлю – всё же славлю! – даже славу,

поскольку честно добыта в бою.

Но – трижды – трижды! – победивших слабость

и немощность природную свою.

Что проще может быть и человечней:

пред ликом зла, болезней, суеты

поднять и засветить тела – как свечи

духовной и телесной красоты!

Я помню, как однажды, – словно скрипку

настроив «дип», к резцу склонив экран, –

в чугунном хрусте, скрежете и скрипе

точил гантели Лёшка Лупаштьян.

И мы признали: выход найден. Нам

давно уже осточертели плечи

без мышц, но с оправданием: война;

необходимость выбирать полегче

себе работу.

Память об отцах

(кто скажет: как? и где? и чей лежит?)

учила скрытной гордости сердца

и за двоих приказывала жить...

Теперь мы ждали окончанья смены.

И после душа ехали туда,

где пенная высокая вода

подбрасывала мячики сирены.

В те дни я забывал себя порой.

Под флагом первого морского клуба

я грёб на шлюпке – внешне грузной, грубой,

но лёгкой, словно чаячье перо.

Мы эту шлюпку восемь дней скребли,

срезали, словно ржавые мозоли,

наросты старой краски и земли,

ровняли язвы и потёки соли.

Потом смолили.

Плыл тяжёлый дым,

отвесно падал вниз, на Вольный остров:

на яхты, шлюпки, на железный остов,

торчавший возле бонов из воды.

Мы часто оставались ночевать

на острове.

Сарай – из жести сшитый –

нас привлекал сильнее, чем кровать

и теснота рабочих общежитий.

Он гулким был. Особенно к зиме.

К тому же в ливень протекала крыша.

Зато как зрим,

как ощутим,

как слышим

был мир в его квадратной полутьме,

затерянной в кудряшках лозняка

на самом стыке моря, неба, суши...

Мир жёлтым светом в щелях возникал

и пробуждал, как листья, наши души.

Мы с криком вылетали на росу,

на ветер – грузный, медленный, солёный.

И – в кедах – по тропинке проторённой

бежали на песчаную косу.

Как спринтеры: на кончиках носков,

дыханье отрабатывая.

Локти

летали мимо рёбер – словно лодки

больших качелей в ЦПКиО.

Затем – железный, чёткий ритм наклонов,

отжимов, приседаний... Передых.

И – море...

Море! Трепетное лоно

глубокой, чуть дымящейся воды!

Внезапных рыб продольные сполохи.

На дне – рифлённый волнами песок.

И семь дельфинов,

семь торпед,

семь вздохов –

летящих в глубину,

наискосок...

Потом – в цеху – блик света на детали

(завод, я помню, строил ледокол)

мог вдруг напомнить про морские дали.

И мне тогда работалось легко.

Всё получалось – плавно, без заботы.

Я напевал, с соседями шутил.

В то лето я впервые ощутил

и понял наслаждение работы.

И вот он – день. Какой сегодня день!

Со свистом, с плеском пролетела яхта.

Байдарки пауками на воде

привстали на блестящих хрупких лапках.

Мы кучно шли заливом, по кольцу.

Качался справа – пропадая – остров.

Борта хрустели.

Едкая короста

плыла горячей солью по лицу.

Нам повезло: мы первыми со старта

ушли вперёд – почти на два гребка!

Ах, вкус удачи!

Он огнём, азартом

заполыхал в размашистых руках.

Он создал ритм,

когда на скамьи брызжет

горячий пот – и те скользят, как лыжи.

В глазах – сплошное солнце, белый блеск.

И ничего не видишь – только слышишь:

шесть взрывов вёсел – как единый всплеск.

Шесть выдохов –

шесть хриплых вскриков глоток,

единое исторгнутое: кх-а-а...

Мы пашем море – пашем зло и плотно.

И блещут вёсла, словно лемеха.

Мы движемся – все шесть – в едином ритме.

Поклон вперёд; с оттяжкою – назад.

Рывок вперёд – и вёсла в море врыты.

Рывок назад – и пены полоса.

Единый ритм, единое движенье,

единое стремление на час,

единое – как стон – сердцебиенье

объединяют, возбуждают нас.

Но шли минуты. Тяжелели плечи.

Мы чувствовали: шлюпка хуже шла.

И задыхались. Будто в лёгких – шлак,

сухое пламя, доменные печи...

Мы слышали, как всплески шли обвалом:

вот рядом... вот чуть-чуть, и – впереди...

Но это нас уже не волновало:

сердца надсадно бухали в груди.

Мы сыты греблей – сыты до отвала.

Довольно. Всё. Мы сдохли, сражены...

– И-и – раз!.. –

как чайка, сорванная шквалом,

мотался голос Люськи-старшины.

Она уж не сидела, а стояла –

угроза, гнев, презрение из глаз.

Раскачиваясь в ритме – умоляла,

уничтожала и жалела нас:

– Ну, мальчики! И-и – раз!

Ну, взялись ладом!

Вы! слизняки, мокрицы!.. Болтуны!.. –

И на щеках сверкала злая влага

бессильных слёз и схлынувшей волны.

Ах, Люська, Люська! – нашей злости знамя,

тех синих дней пронзительная быль...

Она была – красивая? – не знаю.

Не наблюдал. Не думал. Может быть.

Вот помню: локоть до крови разбит,

тельняшка от нарочных дыр сквозная.

Татарские горячие глаза.

И волосы – как жёлтое мочало.

Вот: грудь девчонку, помнится, смущала...

Но Люська – как бы правильней сказать? –

была для нас цементом, центром, дивом.

Везучей, верной щедрости полна,

нас – жёстких, несговорчивых, строптивых –

соединяла в целое она.

Сначала – и-и-и! – тянула зло и длинно,

в поклон глубокий втягивая нас.

И вдруг – швыряя враз гребцов на спины –

короткое – как лопасть в воду – р-раз!..

И всё ж таки сумела – раскачала!

Мы – в зёрнах серой соли, как в золе –

так рвали вёсла, что вода урчала

всё злей,

и – злей,

и – злей,

и – злей,

и – злей!..

Нас отпускало. В лёгких гасли домны.

Туман исчез. Вдохнулось глубоко.

И день опять стал чётким и бездонным.

И шлюпка сборной – здесь, недалеко!

Гуляй же, море! Бей в борта, как в бочки,

солёным бризом головы свежи!

Мы не застыли там – на мёртвой точке.

И нас теперь – попробуй! – удержи.

Мы рвёмся к счастью. Что мы знали? Горе,

обман и голод; кровь и пот земли...

Мы научились прятать чувства в горле,

глотая их, как вырвавшийся всхлип.

Качай нас, шквал!

И в деле, и в словах

мы научились не просить подмоги.

Хотя бессильны были, одиноки;

и от забот мрачнела голова...

Лютуй же, гонка, вёслами треща!

Мы стали искренней и непокорней –

и у станка над рыжею поковкой,

и там, где надо подлость не прощать.

Ты, гонка, нашей юности разбег!

Мы оценили мелочи – обеды

по распорядку, сон, зарядку, бег.

Мы полюбили дружбу и беседы.

И рвались вместе к маленьким победам,

готовясь к жизни, боли и борьбе...

Гуляй же, море! Лейтесь, гром и гомон,

как в раковины, в гулкие сердца.

Мы, злые дети бесконечных гонок,

идём в борьбе и боли до конца!

Мы всё-таки достали их. Достали!

И обошли. И видели с волны

их спины в пятнах – цвета ржавой стали,

и бешеные губы старшины.

Спортсмены по профессии, аскеты –

их не хватило!

Выдохлись вконец!..

И тут над мысом выгнулась ракета

и белой рыбой булькнула в волне.

И всё. И нет ни злости, ни погони.

Мы грузно повалились на борта,

чтоб до крови разбитые ладони

в прохладном – всласть, зажмурясь – поболтать.

Стонал оркестр.

Стрелял флажками ветер.

Газеты жгли, как факелы, вдали.

И было нам плевать на всё на свете:

мы просто разогнуться не могли.

Качало нас. Течением сносило.

У глаз вода искрилась, будто наст...

И только Люська – как она бесилась!

Как прыгала по банкам! Как носилась,

едва не опрокидывая нас!

Смешная! Прямо в губы целовала.

Кричала:

– Победили! Ни черта!.. –

Водой из двух ладошек обдавала...

А мы лежали молча по бортам.

Над нами солнце трепетало зонтом.

Под нами зыбь дышала глубоко.

Срывались перед нами с горизонта

серебряные стрелы ветерков...