Путина

Внезапный ветер свистнул в тальниках,
вломился в борт – черпнула пену лодка.
Сеть рыбой жёстко выгнулась в руках,
рванула пальцы, вывернулась ловко
и в глубь реки ушла наискосок.
И тотчас всё: земля, тальник, песок –
качнулось вдаль, пропало в серой пене.
И нам открылся страшный тучеход...
Мы даже потерялись на мгновенье:
таким был небывалым переход
от рыбы, унизавшей густо сети,
к реке, где волны, пустота и ветер,
где вопли чаек мчались на восход.

– Проспали бурю, черт её дери! –
Анашкин охал, цикал красной жижей,
совал мне весла:
– Что ты спишь? Греби же! –
И Ружникова классно материл.
Тот, щерясь, над кормой дугою гнулся.
И видел я из-за его плеча,
как брал он шнур, как дёргал,
чтоб проснулся
мотор «Москва».
Спешил.
Мотор – молчал.

А за кормой – давно вода пылила.
Земля в дождях пропала без следа.
От всей земли одни ошмётки ила
десятки вёрст крутила и месила
весенняя беспутная вода.
Вздувался ветер, от натуги чёрен.
Рвал куртки с плеч, как флагами щелкАл.
И мать-река – кормилица Печора! –
наотмашь лодку била по щекам.
Вода на борт пласталась гибкой глыбой.
И через борт.
Стучали черпаки.
Но всё же мы не выплеснули рыбу,
добытую сегодня из реки.

Мы помнили: там, за кормой, за далью,
в необозримом, тяжком далеке
скуластое большое Заполярье
причалами придвинулось к реке.
Там коротали серый день в конторе
рыбачки. Там в сердца стучало море.
И поминутно кто-то шёл туда,
где с хриплым рёвом,
как быки на бойне,
толкались в боны взмыленные волны,
где всё росла весенняя вода.

Шла тётка Тоня.
Грузная, как сейнер –
не раз грозилась бросить Крайний Север:
пусть лес корить – да лишь бы с мужем жить.
Шла сухонькая Ружникова Груша.
Едва зимой не потеряла мужа:
на промысле уплыл припайный лёд.
И восемь суток – море, снег и небо.
И восемь суток вместо хлеба – нерпа.
Пока не снял со льдины вертолёт.

Шли – и смотрели молча, как обрывы,
густой волной подсеченные криво,
кусками оползали в толчею...
Но за прибоем – не мелькала дора,
не слышалось надсадного мотора.
Лишь чайки одичалые снуют...

А нас ломало. Киль таранил тину.
Лоскут земли дымился под дождём.
Но нет – не вся весенняя путина!
Последняя путина?
Подождём!
И поживём!
По пояс – через омут,
спасая лодку, рыбу, невода.
Плохая суша всё же ближе к дому,
чем самая хорошая вода.
И не беда, что это просто остров –
спалённый ветром пепельный песок,
пятнадцать метров острым мысом к осту
и пять шагов ещё наискосок.

Живи, душа!..
Но сдвинулись минуты.
Одежда к телу липла неуютно.
Вовсю темнело. Снег вплетался в дождь.
Промозглый холод штормом сыпал с веста.
Свистела галька, сорванная с места.
Свистела в жилах взрывчатая дрожь.
Потом всё потонуло в красной пене.
По жилам нёсся ледяной поток.
Потом пришло как будто отупенье.
Как будто потепленье.
А потом...

– Не спать! – из черноты, из плеска, воя,
когда руками век не разодрать,
пробилось в подсознанье волевое,
отчаянное, хриплое:
– Не спать!..

– Снимай одежду! –
Почему – одежду?
Ведь не земля – ледник! песчаный смерч!
Одежда нам – последняя надежда...
– Снимай! В такую ночь одежда – смерть!..

И – холодом просвистанный, отпетый –
Анашкин рвал крючки, завязки, петли,
сдирая с тела куртку, сапоги:
– Эх, жизнь-штормяга! То потоп, то вьюга!
Одно спасенье: греться друг от друга.
Живи, рыбак, покуда не погиб!..

Босой, мосластый, дымчатый, как бог, –
он поднял сеть, под борт лодчонке бросил,
обмял ступнёю галечную россыпь.
И сел на сеть, спиной вжимаясь в борт.

Одежда рвалась и слипалась комом.
Я, привыкая, постоял над ней.
И, помню, удивился: что – нагому –
не стало мне ни капли холодней.
Тогда я сел – спиной к груди – лопатки
вжимая в грудь. И молча занемел,
остыло наблюдая, как лампадкой
качался синий Ружников во тьме.
Потом услышал, как он сел и тоже
на мне, хрипя, лопатки размещал.
Чужую кожу собственною кожей
я только слышал, но не ощущал.
Потом мы клали куртки и рубахи
на головы.
Чтоб вдоль боков – шатром...

Как будто стихло...
Куртки рыбой пахли...
И вдруг – в глуби озноба, подо льдом –
забрезжило...
Сперва совсем несмело.
Затем, ломая ледяной оплот,
вдруг потекло ручьём из тела в тело
живое настоящее тепло!

Дыши – душа!
Довольно ждать беды!
Тебе ли не привычная картина:
горластая весенняя путина,
мужицкие насущные труды.

Всё будет завтра.
Пусть пока – завитый
полночным шквалом в ледяную плеть –
свистит над головами Ледовитый.
Троих ему не просто одолеть!

Ночная дрёма замыкает веки...
Как мне понять характер человека,
терпение и мужество его?
Как оценить – не праздники, а будни?
Морозы – в тундре?
В Баренцевом – бури?
Огни домов вдоль голых берегов?
Извечная загадка человека!
Уж если останавливать – так реки.
Писать – так проклиная и любя.
А жить – так жить!
Весомыми кусками,
чтоб можно было, как на пробном камне,
на самом трудном испытать себя.
Всё пережить – болезни, войны, вьюги.
Чтобы понять однажды в смертной мгле:
одно спасенье – греться друг от друга.
Одно спасенье людям на земле.

Минует ночь.
Притихнет чёртов ветер.
Мы сложим в лодку и сигов, и сети.
Мотор раскрутит за кормой пургу.
Придёт земля.
Насупятся мужчины,
собрав над переносицей морщины,
высматривая жён на берегу.
И вот уже протяжно свистнут чалки.
Взовьются с криком и осядут чайки.
Причал прогнётся, как рыбацкий нож.
Пройдут мужчины, придыхая часто.
Увидят жён:
– Ну, мать, согрела чай-то?
Пойдём – корми...
Чего-то в теле дрожь...