Вольная Горка

      
 

Когда отец погиб за Красным Камнем,
а мачеха глотнула мышьяку, –
я словно в сумрак одинокий канул.
Лишь помню сборы, баржу и реку,
каких-то женщин с тощими мешками,
парней с гармошкой, девок со смешками,
какой-то гвалт ночной на пристанях,
кого-то били,
псы в потёмках выли...
Полузнакомый дядька утром вывел
по хлипким сходням на берег меня.
И показал:
– Всё прямо... Большаком...
А там уж встретят, если не забыли...

И я пошёл по родине пешком,
с котомкою, как все тогда ходили.
Была дорога от кустов тесна –
наверно, редко ездили подводы.
Ах, родина, в тебе я не узнал
твои былые пажити и воды.
Откуда-то я помнил хлебный дух,
клубившийся над нивами в июле.
И крылья крыш.
И тополиный пух.
И по садам расставленные ульи...

А тут ольхою помжни поросли.
И клин ржаной был васильками вышит.
На три венца поднявшись от земли,
торчали сплошь соломенные крыши.
И – тихо.
Лишь старухи в деревнях
смотрели измождённо и иконно –
в окладах из наличников оконных –
на редкого прохожего –
меня...

Они меня во мне не узнавали.
И я –
в родном краю незваный гость –
прошёл сквозь их молчание насквозь,
чтобы смятенно встать на перевале.
Здесь отчий дом с вершины Вольной Горки
мне должен был село моё вернуть.
Но травы повелительно и горько
переплели к родной калитке путь,
но – дома не нашёл я.
Лишь стена
смотрела в дичь глазницами провалов,
хотя уже лет пять, как миновала
та грозная победная война.

И – поиском судьбы своей отчаян –
я глухо рухнул в жгучую траву.
И острые верхушки иван-чая,
меня пробив, рванулись в синеву.
Вспорхнули птицы – тусклые, как свечи,
взглянули сверху на лицо моё,
на то, как жгло, переливалось в вечность
голодное сухое забытьё.
И мир качался, уплывал.
Но – замер...

И я очнулся, лёжа на спине:
большущий пёс, светясь в глаза глазами,
холодным носом трогал губы мне.
Я засмеялся: наш! родной! дворовый!
А он на лапы морду положил.
И пасть раскрыл,
как будто мыслил слово
сказать – да речь случайно позабыл.

И я привстал – о землю опершись.
Я понял смысл тропинки от колодца...
А пёс по ней за дом куда-то вьётся.
И я за ним – в спасительную жизнь.
Там, за разбитым каменным гнездом,
торчал домишко –
скверно и нелепо
воздвигнутый из брошенного хлева
нуждой и женским плотницким трудом.
Но всё же – дым над крышей пахнул хлебом.
И два оконца жили на лице.
И бабушка стояла на крыльце.

Мне показалось: прошлое вернулось.
Я обмер – не желая замечать,
что бабушка как будто бы согнулась
и на лице – пяти смертей печать.
Я их не видел, став на миг былым:
далёким, голозадым, солнцеликим,
когда все дни – вишнёвы и белы,
все пчёлы – медоносны и велики.
Я был готов кричать и мчаться слепо –
закрыв глаза –
в спасительный подол...
Но бабушка, шепча, крестилась в небо.
И я оставил слёзы на потом.
Угрюмо ждал какого-нибудь знака.
И понял, что давно уже не тот.
И всё не так, как помнил я.
Однако
стоял – смотрел, как преданно собака
хвостом стучала, лёжа у ворот.

А бабушка – почти насквозь бела –
себя перстами медленно крестила:
– Ах, Марья, Марья! Надо ж – учудила...
Хоть мачеха, но всё же мать была.
Теперь – как выжить?
Господи! Скажи!..

Но – меж молитв –
с хозяйственностью древней:
– Ты узелок-то в сенцы положи.
А в избу погоди: там Клавдя дремлет.
Ещё петух-от зорьку не певал –
она уж десять копен накосила.
Умаялась... У баб – какая сила?
А ты поди поспи на сеновал.
И мне – гляди-ко! – в огород пора...

Знакомые крестьянские уроки!
Я понимал их.
Но среди двора
мне было сиро, зло и одиноко.
Не знал я, затуманившись тогда,
что чувство одинокости на свете
в меня проникло раз и навсегда.
И с той минуты бесприютный ветер
мне вечно будет душу бередить.
И я не раз ещё почту за счастье
простое человечное участье...

Но это было где-то впереди.
Пока ж я тьму ощупывал негромко
и клал на кадку утлую котомку.
Дверь в горницу открытою была.
И я смотрел, освоившись в потёмках,
как тётя Клава –
там, вдали –
спала...

Спала – как смерть.
И лишь по одеялу
качалась, словно маятник, рука.
Качалась монотонно и устало –
как в берегах тяжёлая река.
И понял я:
душа её витала
в реальных снах, в виденьях наяву,
где тётя Клава всё ещё метала
стальную бесконечную траву.
И дыбились военные дороги.
Торчали ночи вдовьей маеты.
Торчали бесконечные налоги
и начисто сведённые сады.
Судьба над ней стенала, голосила.
Но в каплях пота, как в слезах росы,
она косила, милая, косила –
беспаспортная женщина Руси.

И, обживая сонный сеновал,
я слушал ветра смутные рыданья.
И, от любви страдая, тосковал.
Но из страданья зрело состраданье.

И я не потому ли не забыл,
как пели щели, ветер в крышу бил
и как хотелось детством быть подольше
и только цвет и звук воспринимать?..

Но рядом струи булькали в подойник.
И вдруг раздалось скорбное:
– Ну, мать!
Да ты хоть напоила, накормила?.. –
И всё – как сон.
И, словно сон, легка,
легла на лоб тяжёлая рука:
– Не спишь? Ну, полно. Пробудись-ка, милый.
Да выпей-ка парного молока...

И с той поры, когда слабеют силы
и сдаться бы в немыслимой борьбе,
я думаю о женщинах России,
об их простой спасительной судьбе.
Об их душе –
в заботах и терпенье
оставшейся просторной и святой.
Я был не первым, буду не последним –
спасённым бескорыстной добротой.

И вот я взял –
едва в тоске не вскрикнув,
едва сглотнув слепой солёный ком –
пузатую расписанную кринку,
наполненную сладким молоком.
И потекла, лаская нёбо, влага
медвяных трав, теснящихся к реке,
и родников, настоянных в оврагах
на звёздах, на росе, на холодке.
И солнце гнало кровь мою по жилам.
Но вдруг, над кринкой приподняв глаза,
я разглядел, как нетерпенье жило
в зрачках, в ногах, в голодных вздохах пса.

И я поставил кринку возле ног.
Я жил в деревне, знал её тревоги.
Но я не мог предать его – не мог! –
узнавшего меня среди дороги.
И всё-таки чуть дрогнула рука,
когда внезапный вскрик как бы ошпарил:
– Ты это што удумал делать, парень?!
Тут людям не хватает молока!

Ах, бабушка! Она была права –
пять войн прожив и десять страшных засух.
Пять раз светлила стёртый вдовий заступ
кладбищенская жёсткая трава.

И пять крестов торчали серой цепью
на склонах лет напоминаньем бед.
Ах, бабушка – она-то знала цену
безмерных потрясений и побед.
Но – этим пониманием раздроблен –
я всё же не хотел себя корить.

– Не надо, мать.
Ты видишь: парень – добрый...
Да вот беда: двоих не прокормить... –
И тётя Клава села на порог,
и пальцы положила псу на спину:
– Ишь вымахал! Здоровый – что телок.
Ну кто тебя, такую животину,
возьмёт, когда коров – и то под нож... –
И думала, темнея скорбным ликом:
– Да ведь и ты к другим-то не пойдёшь.
Как ни гадай – а всё одно и то ж...
Не миновать, что Федьку будем кликать.

И вновь рукой по шерсти провела.
И дрогнула, и сокрушилась вроде.
Но поднялась и медленно ушла.
И бабушка исчезла в огороде.

Туман вдали наметил путь воды.
Росой и дрёмой травы полонило.
Но от беды –
предчувствия беды! –
меня слегка качало и тошнило.
Я ухватился за ошейник пса,
чтоб утащить за речку, в лес безмерный.
Но мысль в меня вонзилась, как оса,
что – права нет,
что это же – измена.
Измена подарившим жизнь и кров...

И ослабел я, и отдёрнул руку.
Но тут же понял с горестным испугом,
что вот сейчас, вот здесь я предал вновь,
теперь уже – единственного друга...
И так определёнен и жесток
был выбор, что – себя не понимая,
не помня – я свалился на порог,
родную землю слепо обнимая.
«За что? – горело в сердце. –
Мне ведь жить!
Да как же начинать свой путь с измены!
Да как же вы могли, родные стены,
отечество,
такое сотворить?!»

Но не было ответа.
И беда
была такою маленькою в мире,
что не восстала в ужасе вода,
не содрогнулись солнечные шири.
Я понял: только мне её носить.
И, затвердев, смотрел, как парень мирно
ласкал Дружка:
– Отпрыгал, волчья сыть?
Ништо! Пойдём. Я это, братец, мигом...
И пёс пошёл.
И возле пирамид
двух тополей взглянул в провалы «тулки».

И грянул гром – в упор, навылет, гулко.
И до сих пор в душе моей гремит...


4 Проголосовало

Голод стихи. Стихи о послевоенном голоде.
Избранное: стихи о войне 1941, стихи о деревне
Автор имеет исключительное право на стихотворение. Перепечатка стихотворения без согласия автора запрещена и преследуется...
В можете поделиться ссылкой на материалы на сайтах и в социальных сетях!

Подборка стихотворений по теме Вольная Горка - Исторические стихи. Краткое описания стихотворения Вольная Горка из рубрики Исторические стихи :

Голод стихи. Стихи о послевоенном голоде. Голодное сухое забытьё. Миновала грозная победная война. Нетерпенье жило в голодных вздохах пса. От голода качало и тошнило. Двоих не прокормить.

Проголосуйте за стихотворение: Вольная Горка

Стихотворения из раздела Исторические стихи:
  • Вольная Горка
  • Стихи о сиротском детстве, о возвращении в родной дом, о голоде и послевоенной деревне, о предательстве. Мне ведь жить! Да как же начинать свой путь с измены! Валентин Устинов.
  • Без срока давности
  • Стихи отец война, без срока давности стихи. Был мой отец на фронте две недели, а на всю жизнь война осталась в нём. Но жив отец, смертям наперекор. Мы в детстве фильмы о войне смотрели без срока
  • До Берлина не дошёл
  • Стих память о войне. Отец уж в невозвратной стороне, а память о войне оставил мне. На речке Проня принял бой, осколками в груди, как в орденах. Никогда не хвастал, что грудью защитил свою страну.
Исторические стихи

  • Валерий Кузнецов Автор offline 4-05-2019
Прекрасная, великая поэзия! Русский эпос средствами лирики...
  • Пугачев Евгений Валентинович Автор offline 4-05-2019
Да, просто потрясает.
  • 4-05-2019
Россия ощущается в этих стихах всей своей мощью.
Великолепно.
  • Валерий Кузнецов Автор offline 5-05-2019
Вирель Андел, Вы потрясающе помолодели!
  • 5-05-2019
Валерий Николаевич, это мимолётное чудо фотошопа.)
  • Михаил Перченко Автор offline 8-05-2019
Вот так и о таком писать - завидная задача.
  • Татьяна Окунева Автор offline 9-05-2019
Невероятное проникновение в душу читателя! Валентин Устинов - лучший. Его творческая планка является для меня эталоном.
  • Светлана Скорик Автор offline 10-05-2019
Цитата: Татьяна Окунева
Невероятное проникновение в душу читателя! Валентин Устинов - лучший. Его творческая планка является для меня эталоном.

Дорогая Татьяна Емельяновна! Чрезвычайно рада, что мы оказались единомышленниками. Валентин Устинов действительно лучший, хоть и обойдён славой и известностью. Если бы его широко публиковали, это стало бы просто само собой очевидно, тут и статей хвалебных не нужно. Писать на уровне эпоса – это надо быть поэтом уровня Гомера. А Устинов писал именно так, эпохально, мощными историческими пластами.
 
  Добавление комментария
 
 
 
 
Ваше Имя:
Ваш E-Mail: