Поэзия Людмилы Некрасовской

Поэт, по большому счёту, не кто иной как сотворитель мифов. Он сотворяет, т.е. творчески преобразует, всё – от мира, который видит вокруг себя, до своей личности – и даже, в определённой мере, способен посредством творчества подправлять, мифологизировать собственную биографию. Почему-то мифы стали считать сказками. Но ведь недаром существуют для обозначения этих понятий два разных слова. Мифы точнее сказок. Это внутреннее, сакральное, сохраненное в символах знание, которое не потерпело от хода времени и сберегается в своей чистой форме, а кажется небылицей благодаря тому, что язык символов прочно забыт, и всё воспринимается нами уже не в переносном, но в прямом смысле. В поэтических книгах тоже есть мифы, только особые: их назначение – украшать, утешать и просвещать мир. Да, и просвещать тоже, хотя обычно называют только две первые задачи поэзии. Просто это несколько иное просвещение, не морализирующее и не полемизирующее, а очищающее мир от лжи. Лжи всякой – укоренившихся заблуждений и пороков, предвзятых мнений и ложных авторитетов, фальшивых господствующих вкусов и идеалов. Недаром новая книга Людмилы Некрасовской называется «Сотворение мифа» (Днепропетровск, 2007).

В ней собраны не просто очередные прекрасные стихи мастера. У Людмилы и раньше были произведения очень высокого уровня, где она затрагивала разные темы – и о насущном женском, и о вечных философских вопросах, и о гражданской позиции и влия-нии истории на современность, – причём, делала она это интересно и глубоко. Но в данном случае речь идёт о совершенно новом этапе в развитии уже состоявшегося поэта. Порой мы недооцениваем мастера, заставляя его застывать на достигнутых позициях ради нашего удобства, ради того, к чему мы у данного автора привыкли. А ведь автор – любой, самый зрелый и опытный, самый известный совершенно так же, как начинающий, – это живой человек. А значит, остановка для него – гибель в янтарной капле славы и бездействия. Тотчас же обойдут и затопчут новые, у которых вершины ещё впереди, и они рвутся в бой, не глядя по сторонам и под ноги, сметая всё на своем пути. Зрелость поэта – это одно, а сохранение живого духа развития и роста, желания быть впереди не за счёт старых заслуг – это совершенно иное. Мне кажется, последнее – и есть настоящий показатель, отличающий Мастера от мастера.

Что принципиально нового в этой книге Людмилы?

Во-первых, это новая ступенька в профессионализме. Конечно, он был присущ ей и раньше, но ведь у лестницы творчества, как и у Лествицы Иакова, невозможно увидеть вершину, поскольку она уходит в небеса. Так и настоящий поэт, пока он жив, берет всё новые вершины, пытаясь достичь невозможного – самому стать Создателем и Творцом.

Посмотрите, какое обилие метафор, фейерверк неожиданных сравнений, нередко окрашенных иронией: «И падали белые звёзды сирени / Под звуки оркестра на зелень по-гон», «И месяц, бычась, вскидывал рога / На красный плащ рассветной тишины», «Катила жизнь троллейбусным маршрутом / До пересадки, названной "Диплом"», «А из открытой форточной дыры / Хрипел уже простуженный Высоцкий, / Как кофе, дефицитный до поры», «Голодная ночь доедала свечу», «Как уставшая девочка, скрипка просилась на руки», «Чтоб душа обнажилась, как дно пересохшей реки», «И пуст карман души в нашлёпинах заплат», «А за окном притихла Украина, / И время, цепью звякая, дрожит», «Видно, каменным бабам вовек на курганах стоять / И в молитвах за землю по-скифски заламывать руки». Встречаются даже развернутые полотна метафор: «Качалась молний старая лоза / В со-зревших виноградинах дождя. / Они, срываясь, падали во тьму, / И стук разбитых ягод был глухим. / ...Дождь ягодами нас лупил опять / И тёк холодным соком по спине»; или вот: «Мне осталось недолго. Я скоро умру от любви. / Это нежность в душе переходит в прощальную фазу. / Доктор был удивлен уплотнением чувства в крови. / Он с таким проявленьем ещё не встречался ни разу. / Ты – лекарство моё, что действительно может помочь. / Принимать ежедневно, пожизненно, внутрь и наружно».

Это настоящее пиршество взгляда, по-прежнему свежего, задорного и юного, но теперь к тому же умудрённого жизнью и приобретшего спокойное достоинство афористичности: «И суть не в том, что бог один / Куда сильней и лучше многих, / А в том, что в доме господин / Лишь тот, кому подвластны боги», «О любви ничего не отвечу, / Словно двоечник в школе», «Давай приобретём какой-нибудь / На общем языке путеводитель», «Как страшно жить и ничего не значить / Для тех, кому хотел бы жизнь отдать», «Хоть раз, Господь, даруй мне силы / Девичью слабость проявить», «Ведь глаза нам даны для того, чтобы видело тело. / А вот зрячие мы лишь когда прозревает душа». Эти строки хочется повторять, они легко ложатся на память и становятся твоими. Именно таким образом много поколений назад мы растащили по цитатам «Горе от ума» Грибоедова и теперь искренне удивляемся, когда какой-нибудь учёный филолог напоминает нам, что вообще-то это не народные пословицы, потому данные выражения должны стоять в кавычках.

Афористичность – то качество профессионализма, которое редко присуще дерзким мо-лодым дарованиям, больше поражающим неожиданностью и эпатажностью, чем мудро-стью, краткостью и точностью мысли. Афористичность – именно тот случай, когда каждое слово незаменимо и стоит на своём месте. А ещё – она свидетельствует о возросшем проникновении в материал, когда у человека появляется не внешнее, а внутреннее зренье, позволяющее верно оценить не только форму предмета, явления и человека, но и его суть. Данное умение чрезвычайно редко проявляется в современном мире, где встречают по одёжке, а провожают по... мобилке, так и не удосужившись разглядеть Личность. И не случайно тот, кто афористичен, способен иногда заглянуть в такие глубины человеческого подсознания и даже законы Вселенной, какие редко приходят на ум обладающим лишь смелым полётом мысли, но не умеющим сконцентрировать в малом объёме и вложить в блестящую форму свои прозрения. Людмиле Некрасовской эта способность помогает кратко сформулировать загадку пресловутой русской души, подметить самую суть до сих пор для многих небезразличной страны «с бесконечной борьбою, раздольем и пьянством, / но умением свет обнаружить во мгле, / и с завидным и горьким её постоянством, / обожая стихи, их душить на земле». Некрасовской оказалось под силу осветить даже вечное искусственное противопоставление жизни и смерти:

Удушлив страх надуманных потерь.

Готовность прозябать в непониманье

Привычнее, чем странное желанье

Самим открыть в неведомое дверь.

Противостояние отражено как бы наблюдателем со стороны, непричастным ни к торжеству жизни, ни к ужасу смерти. Так получилось благодаря творческому озарению, которое с поэтами иногда случается: ты, сам смертный, обычный человек, как бы выходишь за рамки своего личного взгляда, и то, что ты в этом состоянии пишешь, лишь с трудом может быть названным твоим мнением, настолько оно выше тебя и твоих представлений о мире. Боюсь, что Людмилино озарение окажется мало кому доступным из-за своей глубины и может пропасть неоцененным, как нестандартная жемчужина: «Смерть – переход знакомой пустоты / В иную незаполненность пространства». Уже то, что автор посмела поставить рядом эти якобы «пустоты», сравнивать их («в иную незаполненность»), подчеркивает надуманность противостояния этих двух фаз существования.

А какая блестящая логическая игра ума, способная развенчать навороты любой софистики её же оружием – умным и точным построением цепи доказательств от противного! Вот автор соглашается, что «творчество – лишь миг», и тут же – мгновенное повышение роли творчества, постановка его на божественный пьедестал: «Огромный мир – безмерное ничто. / И нужен миг, чтоб появилось нечто». А вот совершенно иезуистское – по тонкости и коварству – развенчание максимы Эзопа «Огонь, женщина и море – три бедствия»:

Когда дыхание – горенье,

То сам огонь, пожалуй, – жизнь?

И море – тоже не беда.

К чему все наши укоризны,

Когда в нём главное – вода –

Источник и основа жизни?

И женщина, сколь ни стремись

С лукавством говорить об этом

Единстве темноты и света,

В подлунный мир привносит жизнь.

О чём же спорим мы тогда

С тобой, прославленный философ?

Я не задам тебе вопросов

Иных, но разве жизнь – беда?

Приводя максиму Сократа «Я знаю, что я ничего не знаю», Некрасовская делает естественный в данном случае вывод: «Чем обширней и глубже людские познания, / Тем, в конечном итоге, мы дальше от цели». Но она на этом не останавливается, как бы подтверждая тем самым свой собственный тезис:

Так зачем же бредем по дорогам нехоженным,

За сомнительность истин пытаясь сражаться?

Неужель в человечьем геноме заложено

Наслажденье самим над собой приподняться?

Великолепна формулировка и самой жизни, которую Некрасовская сравнивает «с мгновеньем вечности, / Текущим в рай из бездны ада», подразумевая под последним существование живых существ на физическом плане, а человека определяя как «случайный сгусток сжатых знаний». Задумываясь над вечными неразрешимыми вопросами философии, автор обращается к главному в себе, к своей душе и сути: «Зачем надмирной глубиной / Болеет мысль, что правит нами?». В этом риторическом вопросе, тем не менее, есть самое главное зерно – его правильная и нетривиальная постановка: жизнью правит мысль, и эта мысль болеет надмирной глубиной Создателя и Творца миров. Человек стремится к недостижимому Идеалу, не в силах сравняться с Ним и не в силах отказаться от своего желания. И в этих точных вопросах и выразительно поданных озарениях – второе из новых достижений Людмилы в поэтическом плане. И Шекспир, и Пастернак тоже не отвечали на вопросы, но гениально ставили их. Не будем заранее раздавать ярлыки на поэтическую преемственность, просто отметим для себя этот факт.

И третье, на что я бы хотела обратить ваше внимание, – умение Некрасовской «закольцевать» сюжет, каждый новый этап его развития привязывая к главной мысли, но обыгрывая это каждый раз по-иному. Для поэм, циклов стихов и вообще для большого цельного поэтического произведения данное умение просто незаменимо, но, к сожалению, мало кто умеет этим приёмом пользоваться. В своей новой поэме «Мой балл» – на мой взгляд, самой сильной из её крупных вещей – Людмила обыгрывает все повороты судьбы героини с помощью «выставления» школьной оценки – ещё по старой пятибалльной системе. Это очень удачно именно потому, что начинается сюжет как раз с предвыпускной ситуации, когда от героини требовалось всего лишь промолчать, не противореча общему хору осуждающих тех, кто решился эмигрировать в страны капиталистического мира. «Мне выступленье стоило медали. / Не знаю, кто в доносе виноват, / Но за учёбу золота не дали, / Впаяв одну четверку в аттестат». После этого совершенно естественно смотрится каждый новый экзамен судьбы, сдаваемый героиней перед Единственным Зрителем: «Володя говорил ещё о чём-то. / Трамвай на поворотах дребезжал. / А маленькая глупая девчонка / Беспомощно теряла высший балл».

Это поэма о становлении человека и о том, какую важную роль в этом становлении играет любовь. Автор рассматривает действительно важные для современной женщины вопросы: допустимо ли жертвовать призванием ради любимого? Стоит ли ради сохранения гармонии во всем ему поддакивать, соглашаясь с любым его мнением? Что получается, когда выходишь замуж не по любви, особенно если потом встречаешь своего единственного, на этот раз уже согласного соединить с тобой судьбу? Поэма читается с неослабевающим интересом, хотя в ней нет ничего экзотического и таинственного. Видимо, так происходит потому, что написано это на пределе искренности и обнажённости. Рассказ звучит как исповедь главной героини и воспринимается напрямую – будто ты действительно наблюдаешь сейчас чью-то душевную драму.

Что касается экзотического и мистического флёра, который был присущ последним книгам Некрасовской, в этом сборнике она решила отойти от уже наработанного приёма и, по-моему, сделала правильно. Не стоит каждый раз звучать так, как от тебя того ожидают. Впрочем, экзотичность в этой книге всё-таки есть – это поэма «Хранилище Огня», связанная сюжетной линией с храмом, жрицей и запретом на любовь для служителей Огня. Но автор искусно избегает впадения в мистицизм и излишние красочные подробности, уводящие от стержня произведения – необходимости для героини (верховной жрицы храма) сделать жизненный выбор: призвание или обретение любимого, к тому же с помощью подкупа. Согласитесь, контекст и атрибуты якобы древние, а ситуация типично современная, – что и полагается для подлинного мастера исторических сюжетов. Особенно поразил финал – не самим своим исходом, а то, как поэт смогла облечь его в слова предельной концентрации высокого накала. Я ещё не встречала у больших произведений Людмилы таких свежих и живых финалов, – без морали и даже афоризмов, но просто потрясающе живых:

Что из того, что храм разбит и воровство мне не простится,

Когда с рождения любви лишить задумали меня?!

О, боги! Гляньте с высоты на человеческие лица!

У нас у каждого в душе своё Хранилище Огня!

Но что-то колется в груди. И пот прошиб. И жарко стало.

И нужно щеки остудить прохладой бирюзовых струй,

В которых старая змея, шипя, высовывает жало.

И я тяну ладони ей: «Целуй меня! Целуй! Целуй!»

Но это не единственный исторический сюжет у Некрасовской. В исторический контекст (Давид и Саул) цикла «По страницам Писаний» вложена такая знакомая для нас ситуация, как страх правителя перед спасителем страны. На ум сразу приходит Сталин (а ещё Хрущов) – и Жуков. А «Русский цикл» связан одновременно с несколькими эпохами, от основания Киева и крещения Руси до выбора, стоящего перед Хмельницким. Я бы сказала, что оба эти цикла скорее гражданского, чем исторического звучания, поскольку их цель – не передача каких-то фактов или описание реалий, а размышления над судьбами страны и осмысление того, к чему приводит историческая свобода и необходимость. К произведениям подобного плана примыкает и стихотворение о Родине из раздела «Исконное наше», где страна ассоциируется с образом довольно-таки неприятным, но, увы, похожим – пьющей и побирающейся матери-«героини»:

Страна, своих не любящая граждан,

На паперти молила о любви.

Бомжихою к церковному подножью –

Нетрезвая, уставшая от драк,

Заискивая перед молодёжью, –

Приволоклась выпрашивать пятак.

Рассказывала, что была красивой,

Свободною и гордою была...

Стихотворение это разными людьми может быть воспринято неоднозначно, но, как мне кажется, такая нестандартная ситуация по определению не может не оставлять человека в глубоких раздумьях и сомнениях. Заслуга Людмилы не в том, что она даёт какой-то рецепт гражданского согласия или предлагает свою оценку положения, а в том, что она не побоялась честно поставить проблему перед лицом читателей и сделала это по возможности ярко и метафорично.

Не исключаю, что исторические поэмы и циклы смотрелись бы ещё лучше, если бы придать несколько большую обоснованность поворотам сюжета в «Хранилище Огня» и привести в гармоничную норму соотношение архаической и современной лексики в некоторых отдельных местах «Русского цикла». Впрочем, это частное мнение, не имеющее никакого отношения к достоинствам данной книги. Известно, что далеко не все великие поэты тщательно соблюдали историческую достоверность и тому подобные вопросы, связанные с глубоким знанием предмета. Есть такое понятие – «историческая стилизация». Стилизацией занимались многие прекрасные поэты. Именно данным понятием и можно охарактеризовать, вне всякого сомнения, интересные, увлекательные и поэтичные произведения Людмилы.

В сборнике много и чисто лирических стихотворений, посвященных теме любви и пре-дательства, поэтов и зависти, непонимания между самыми родными и близкими людьми, запоздалого прощения перед лицом смерти и других психологических переживаний. Но особенно пронзительно стихотворение «Мои стихи собрать и сжечь...», где Людмила передаёт своё личное отношение к попыткам травли, навешивания ярлыков или выстраивания авторов по ранжиру. Она отказывает себе не то что в звании Мастера – даже в самом определении «поэт», поскольку считает, что определять должно само время:

Мне лучше просто помолчать

На заболтавшейся планете.

Пусть тишина на строки эти

Поставит главную печать.

Многие ли, положа руку на сердце, способны на добровольный отказ от настойчивой популяризации своего творчества? Таких людей действительно уважаешь, поскольку они способны на Поступок.

Мне же хочется пожелать, чтобы у творчества Людмилы Некрасовской была долгая и яркая Судьба. Такая же, как у древних мифов.

Сотворение мира. Сотворение мифа. Со-творение. Творение с кем-то. С тобой, читатель...

19–20.07.07 г.

Если постараться определить какую-то общую, главную тему нового поэтического сборника Людмилы Некрасовской «Чай со звездой» (Днепропетровск, 2010), тему, являющуюся камертоном для всех остальных тем этой книги, я бы сказала, что это «Одиночество». Но не то депрессивное одиночество, которое ещё глубже вгоняет в тоску и чёрный ужас бытия, а то, которое помогает лучше познать окружающий мир и разобраться с собственной душой, а значит, учит жить и преодолевать внутренние и внешние кризисы наперекор всему.

А кризисы эти, конечно, знакомы нам, и потому поэтический сборник Людмилы, несомненно, встретит самое широкое понимание у современного читателя. Одиночество от любви, одиночество от социальной и политической разобщённости страны, одиночество от национального самоопределения и – как у многих сильных поэтов – одиночество среди коллег. – Вот они, личины той депрессии, которая время от времени способна пригибать к земле даже самые гордые головы. Рассмотрим сначала ту пружину, которая движет логику событий в любовной лирике поэтессы.

Как отражение психологических реалий и достоверности в постижении внутреннего мира семейных пар в любовных стихотворениях Л. Некрасовской несколько лирических героинь. Одна – счастливая, которой дано судьбой сказать: «И седины твоей не замечая, / Шепчу, любя: «Командуй, капитан!», «Сколько в жизни должно быть хорошего, / Чтобы ждать это снова и снова?», «Позвони друзьям, пригласи на чай, / И поделимся нашим снадобьем», «Как же нежности дикая ягода / В этот сладкий июль вызревает?», «Хвала придумавшему баню, / Где соли, травы и масла, / Обернуты благоуханьем / Разгорячённые тела.../ И... упаду в твои объятья./ Что баня, если рядом ты!». Её голос не очень слышен в общем хоре, потому что семейное счастье – в отличие от счастья пар молодых и пока только встречающихся, а не ведущих вместе семейный корабль, – молчаливо и не заявляет громко о себе. Но оно есть, и это внушает надежду всем, кто способен ждать и верить.

У другой героини как раз ситуация ожидания, она способна «намечтать» себе «героя» («Я сочиняю тот букет,/ Который Вы не подарили»), но не всегда эти мечты способны уцелеть при столкновении с реальностью: «Я тебя придумала, как сказку. / А потом искала наяву» – и вот долгожданный объект встречен, но, увы, оказывается увлечен другой: «Что ж не сочинила я сначала / главное: чтоб ты любил меня?».

Многие, кто оказывается в одиночестве, эмоционально замерзают («О пузатый кофейник озябшие грею ладошки, / Но к чему прислонить бы промёрзшую душу мою?») и если не заболевают безысходной тоской и отчаянием («вскрывая конверт, убеждаешься: нет в нём известий,/ Только чёрная боль с неуёмной горчащей тоской, / Да осколки часов, что случайно разбили мы вместе, / Попытавшись напиться вдвоём из любови одной», «А секундная стрелка спешила к разлуке и смерти»), то окружают себя непробиваемой бронёй бесчувственности, ведь только так может выжить потерявший веру и силы: «В ампутации чувств я привыкла не видеть потерю», «Средь холодов зимы внезапен твой звонок, / Рождающий во мне недоуменье.../ К чему теперь оно? За долгие года / Я научилась жить под чёрным небом, / Мне дорог чёрный снег и чёрная вода, / И весь мой мир, где так давно ты не был. / А он промёрз насквозь», «Ведь айсберг чувств былых он растопить не смог, / Хотя грозил глобальным потепленьем... / Когда б ты понимал, как больно от весны / На широте несбывшихся желаний», «Не буди непокой. В чудеса я давненько не верю./ Мне милее размеренность мыслей, спокойствие книг». Что ж, каждый выживает по-своему, и это – далеко не худший способ. Главное в такой период – не замыкаться в себе, точнее – на себе, на своих проблемах, ощущать мир вокруг себя и пробовать в нём участвовать, – если не весенней песней надежды, то хотя бы песней созидания.

Ещё одна из лирических героинь сборника не одинока, но несчастлива в браке. «Мы рядом долгих тридцать лет. / Пора судьбе сказать "спасибо", / Ведь, как в аквариуме рыба, / Считаю: зла и суши нет. / Подводный мир освоен мной, / В нём главный козырь – постоянство. / Всегда заполнено пространство / Лишь отстоявшейся водой. / ...Не оттого ли по ночам, / Когда луна сквозь линзу светит, / Все тычусь в стенки: что за этим / Моим мирком? Что дальше там? / Хоть понимаю: не уплыть.../ Но всем устоям вопреки / К цунами я неравнодушна, / Я не умею быть послушной, / Не научилась есть с руки». Прекрасная развёрнутая метафора противостоит позиции отчаявшихся и оледеневших, считающих, что «цунами любви – только буря в стакане воды» и не имеет смысла. Для этой героини – имеет, пускай даже «цунами» будет мимолётным или вообще на расстоянии, так сказать, платоническим. Это её способ выживать в эмоциональном «семейном одиночестве», и не будем никого судить.

Тем не менее, очень по-человечески привлекательна позиция другой героини, очутившейся в такой же ситуации, когда в едином семейном «космосе» «Кружили потускневшие миры / По замкнутым орбитам одиночеств». Она прилагает все силы, чтобы возродить своё чувство и вызвать ответную любовь у мужа: «Давай представим благодать / Взаимной пылкости. Отныне / Тебе в бесчувственной пустыне / Я не позволю заплутать», «Пусть проклюнется в сердце весна! / Пусть очистится солнце от пятен!», «Если любишь меня – не молчи, / Окунись в пылкой страсти стихию». Мы не можем предсказать, получится ли у неё это, но так хочется поверить в счастливый конец... Обратите внимание: мы уже переживаем за героиню, как за близкого, родного человека.

Какими поэтическими средствами автор достигает столь сильного эффекта? Прежде всего, надо отметить, что Людмила – не просто повелитель метафор, она мастер самого сложного по техническому исполнению способу метафоризации – развёрнутой метафоры, один из примеров которого я воспроизвела выше. Ещё один небезынтересный пример: «Мой уголок на удивленье пуст. / Он дремлет старичком уставшим. Жарко. / В портфеле заблудился том Петрарки. / Попробую стихи его на вкус. / И захлебнусь. И даже утону... / С тех пор смакую строки вновь и вновь, / Надеясь ощутить себя Лаурой». А вот совершенно изумительная по простоте и пронзительности сцена одиночества – теперь уже родительского: «Видно, скоро осень: разлетелись дети... / А гнездовье комнат синей грустью дышит... / Но о стены гулко бьётся тишина. / И молчат подолгу аист с аистихой, / Часто на дорогу глядя из окна». А какая пейзажная лирика – посмотрите, автор же просто колдует словами: «Отпугнув темнотищу – голодную злую волчицу... / бельмами окон слепых,/ От неё закрываемых шёлковой кожицей шторок... / Лишь под утро, лакая реки почерневшую кровь, / На востоке почует рассвета нечаянный запах» – что это как не поэтическая магия? Людмила словно шутя сыплет полные пригоршни «изюминок», полных цвета, света и даже аромата: «Есть память у воды, тепло у звука / И запах незабудок у души». Это литургия певучей, песенной природы: «Наберу в ведро перезвон дождя, / Вскипячу грозой молодой июнь», и в некоторых из стихотворений напрямую слышатся народные русские мелодии: «Разве не цвести сирени белой? / Отчего же птица грустно пела? / Пела слёзно, будто отпевала, / Чтобы о тебе я забывала», «Расписные сани готовь. / Пусть кружит метелью любовь».

Тем не менее, есть в этом сборнике и так называемые «свободные стихи», несвязанные с рифмой; есть немного и других современных приёмов: аллитерации («густота голубой тишины»); кольцо плюс каламбур («Две устрицы больших блестящих глаз, / И створки век... / Лишь устрицы. В вине горчит вина. / Да память нестерпимо солона» – видите, даже вкус!); аллюзии на классиков: «Не оттого, что он необходим, / А потому, что рядом с ним другая» («Не потому, что от неё светло, / Но оттого, что с ней не надо света» И. Анненский) и «Я Ваши чувства возвращаю», «Я молчанье тебе возвращала в почтовом конверте» («Я возвращаю Ваш портрет»), а также на Библию: «Чувства Ноев ковчег средь безбрежного моря в дожде»; использование редких, экзотических слов («Под горчащую взвесь угасающих ревербераций», «Безупречный аккорд анфилады Днепровских порогов»); составные или просто изобретательные эпитеты («уютнейший халатик / Расцветки девичьей мечты», «Глаз твоих лукавую окраску, / Добрых слов шутливую канву, / Губ и рук настойчивую нежность, / Голоса густую теплоту»).

Почему я сказала «немного и других»? Просто потому, что других не настолько много, чтобы они так же бросались в глаза, как развёрнутые метафоры. Поэтесса использует их по чуть-чуть, в малых дозах, как и ритмы «свободного стиха», чтобы показать, что и она свободно может управляться с новыми приёмами в поэзии, что её этим не смутишь. Но душа у неё поёт всё-таки чётким, правильным, классическим стихом, основные достижения которого – стройность, ясность, метафоризация и афористичность. В данном сборнике, правда, афоризмов не много («Наивная, возвышенная дура, / Придумавшая сказку про любовь», «Искусство создает стихотворенья – / И мир готов их истину признать», «Но жив поэт, пока жива его свобода, / Ведь стих на поводке не стоит ничего»), но от этого он ничуть не хуже других сборников Л. Некрасовской, где их в избытке. Просто данный сборник дышит другим настроением и потому создавался другими средствами.

А настроение, как я уже говорила, – преодоление кризисов. Вот личина ещё одного – социально-политического: «не чувствуем общей страны», «Холодно в доме, в душе – будто продали братья», «Мы стали выбирать великих украинцев, / Не ведая, чему отдать приоритет. / Но раздробились вновь по пунктам обитанья, / По крови, языкам, по верам и делам. / Как горько, что достичь не можем пониманья: / Зачем опять делёж навязывают нам? / Зачем пересдавать на преданность экзамен»... Или вот – о «свежих указах», перевернувших представление о недавней истории нашего народа: «Грустно от них, постаревших, недужных, / Что добровольцами шли на войну, / Но, оказалось, и детям не нужных, / Ибо не ту защищали страну», «И для того, чтобы слыть патриотом, / Нужно немного: былое предать», «Когда б ты знал, ты б из могилы встал! / Велел считать сегодня президент / Того героем, кто в тебя стрелял!», «Не осквернив отеческих могил / Переписать историю нельзя», «Как внучку сказать, / ...Что мы должны Отчизну защищать, / Которая героев предала?». Да, действительно, нелёгкий выбор для тех, кто служит в армии, ведь им поневоле придется задуматься, не ждёт ли их – в случае чего – такое же отношение завтрашних поколений, т. е. вместо благодарности – топтание по исторической памяти. Абсолютно верное отражение сегодняшней ситуации в Украине – ситуации, в которой, в отличие от любовного одиночества, пилюлю даже нечем подсластить, потому здесь уже даже не до метафор. Голая, горькая, страшная правда, не нуждающаяся в обёртке. Разве что в такой же не смешной, а страшной иронии: «Небо столько скопило дождя, / Что грозит повсеместным потопом... / А вот Киев заявит протест / И напомнит, что он – самостийный. / Что не стоит с высот нас пугать / Газом, кризисом или дождями. / Что нам эти угрозы? Нас – рать! / Мы и с небом управимся сами».

А когда это противостояние, эта разобщённость осложняется ещё и национальными мотивами («татарский», «русский», «еврейский» вопросы), кажется, что на человека надвигается абсолютно всеохватный катаклизм, не позволяющий надеяться найти хоть какой-то уголок в человеческих сферах жизнедеятельности, где можно было бы передохнуть и почувствовать себя не «одним из», а «вместе со всеми»: «Врастая в украинскую ментальность, / Ты в самом главном, сердце, не греши: / Еврейство – мой оплот, национальность / При русском состоянии души. / Делить себя смогла бы я едва ли», «Мы столько раз друг с другом переспали, / Что, видимо, давно один народ», «Пусть русский мой язык с еврейскими слезами / За Украину молится в стихах». Да и разве только в национальности дело? Люди настолько озверели – кто от вседозволенности, а кто, напротив, от безысходности, – что готовы ломать и крушить всякого, кто руководствуется иными духовными и моральными ценностями: «Наше поле с небес мне до боли хотелось увидеть, / Белый танец садов с неземной высоты наблюдать. / Я не знала тогда, как же будут меня ненавидеть / За простое желание птицею в небе летать... / Но с родимой земли кверху камни в меня полетели, / Ибо люди считали, что тяга к высотам – болезнь... / И злорадством пропитаны сбивших меня голоса». Увы, и среди поэтов мало гармоничных, самодостаточных личностей, не нуждающихся в затаптывании других для того, чтобы поднять собственное реноме: «Ненаглядный мой город, в котором я так одинока», «А поэты всегда одиноки / Среди многих поэтов на свете», «Среди ста миллионов одиночеств / Найти стремясь источники тепла». Многие ли могут сказать: «Дух дружбы мне необходим./ И вопреки любым помехам / Я радуюсь друзей успехам / Ничуть не меньше, чем своим»?

Спасибо Людмиле за это прекрасное пожелание «духа дружбы» нам всем. И за то, что, как она показала, любить родной город и родную страну можно вопреки тому, что они с нами делают: «И болит душа дни и ноченьки: / Не любить тебя, окаянную, / Нету сил моих, нету моченьки» («Украине») – всё равно «И пока смеются дети, город наш не победить»!

Закончить хочется стихотворением, слова из которого взяты в название сборника. Оно не просто одно из лучших в книге – органично стройное и прозрачное – и в то же время метафоричное, глубокое по смыслу; оно, что называется, прямое попадание в десятку в смысле сочетания лаконичности, ясности, содержательности и художественности: сразу «четыре в одном». Здесь удивительным образом соединяются воедино Бог и «старенький сторож в небесном саду», который «Гремел колотушкой, покрикивал грозно» и, нечаянно задев август, просыпал созревшие яблоки (образ августовских звездопадов). Как было не воспользоваться случаем и, стоя «на полотенце махровой травы», не собрать полную корзинку яблочных звёзд? «Друзьям пригодится в суровую зиму. / Вы пили когда-нибудь чай со звездой?». Потрясающе, могу себе представить: когда-то пила чай с нарезанными дольками яблок, и без того совершенно особый вкус, но чтобы с «небесным ранетом»!..

Что особенно приятно – волшебный чай предназначается для гостей. Прямо восточное сказочное гостеприимство. А если в каждом доме буду сберегать для хороших друзей не только жалобы и плохие новости, но и что-нибудь оптимистичное, ободряющее, что для сегодняшней жизни равнозначно сказочному, – насколько неодиноко нам станет в этом огромном, сложном, но прекрасном мире...

Мой проснувшийся город разнежился в первых лучах,

После долгой зимы потянулся проспектами к солнцу...

Как не потянуться изголодавшемуся по душевной лирике современнику к такой поэзии!

21–22.03.10 г.

В наше время, время надвигающихся серьёзных испытаний, новых открытий и ломки мировоззрений, такие книги, как предпринятый Людмилой Некрасовской, поэтессой из Днепропетровска, поэтический перевод Ветхого Завета («Сны Иосифа», Кривой Рог, 2009 г.), являются совершенно естественной, назревшей необходимостью осмысления и переосмысления данного нам поколениями бесчисленных предков богатейшего сокровища – духовной культуры, исторических знаний, мифов, легенд и народных традиций, и всё это – в одной Книге Книг, как можно образно, метафорически назвать Библию. Подобные попытки предпринимались и раньше и, конечно, будут предприниматься ещё не раз. Однако в большинстве случаев за поэтические переводы брались не поэты, а просто любители поэтического слова – священники или верующие миряне, хорошо знакомые с предметом перевода, но не обладающие самим инструментом, посредством которого мы выражаем свои мысли не напрямую, но образно, а значит, символически и сокровенно. В результате их усилий появлялись рифмованные переложения, которые не всегда можно было назвать переводами и ещё реже – поэзией. Переложения отличаются от переводов довольно вольной трактовкой излагаемых событий, что происходит, конечно, не вследствие инакомыслия, а вследствие невладения навыками образного мышления и поэтической речи, у которой, как и у всякого искусства или науки, есть свои правила и приёмы и степени мастерства.

В данном случае, читатель, держащий в руках эту книгу, имеет прекрасную возможность услышать неискажённую неумелым переложением подлинную речь Библии, сохраняющую её певучесть и образность, а главное, дух и суть её содержания, лишь облечённого в рифмованную, торжественную мелодику эпоса, которая наиболее полно отвечает самой задумке. Ведь ритм и размер не являются произвольными величинами, от них в очень большой мере зависит впечатление, производимое поэтическим текстом, настроение, которое он создаёт. Людмиле Некрасовской как безусловному мастеру поэтического слова удалось создать именно ту духовную атмосферу, без которой восприятие древнейшего пласта человеческой культуры было бы нарушено. Она сохранила всё очарование древней мудрости, выбрав правильный тон и бережно подбирая соответствующие ему лексические слои.

Сравните: «...разделю их в Иакове и рассею их в Израиле. Иуда! Тебя восхвалят братья твои. Рука твоя на хребте врагов твоих; поклонятся тебе сыны отца твоего. Молодой лев Иуда, с добычи, сын мой, поднимается. Преклонился он, лёг, как лев и как львица: кто поднимет его? Не отойдёт скипетр от Иуды и законодатель от чресл его, доколе не придёт Примиритель, и Ему покорность народов. Он привязывает к виноградной лозе ослёнка своего и к лозе лучшего винограда сына ослицы своей; моет в вине одежду свою и в крови гроздов одеяние своё; блестящи очи его от вина, и белы зубы его от молока» (Быт.49:7-12).

И поэтическое переложение:

Тут Иаков предрёк, что в Израиле он их рассеет.

А Иуде сказал, что восхвалят все братья его,

Ибо он победить всех врагов непременно сумеет,

И со львом молодым старец сына сравнил своего.

И сказал он, что скипетр да не отойдёт от Иуды,

А земля его будет в дарах и щедра, и легка:

От вина молодого блестящи глаза его будут,

Станут белыми зубы от выпитого молока.

Поскольку в процессе работы поэтесса постоянно консультировалась с людьми, обладающими очень глубокими, профессиональными знаниями в области Библии, для которых вера и духовность – не пустой звук, можно не сомневаться, что и с фактической стороны данная книга оказалась на уровне с высокой планкой требований, предъявляемой к таким сложным вещам.

Интересной особенностью данной работы является приложение к самому переводу – великолепные поэтические миниатюры, отражающие некоторые интересные эпизоды Библии и выполненные в вольной поэтической манере, зачастую напрямую от имени персонажей. Здесь, будучи не связанной строгими рамками передачи текста близко к дословной форме, автор – общепризнанный в мире литературы мастер сюжетной поэзии – сумела использовать весь богатейший арсенал доступных ей поэтических средств и приёмов и выгравировала эти библейские эпизоды осязаемо, рельефно, можно даже сказать, портретно и в то же время очень живо и современно.

Сколько поэзии в монологе старого Ноя, терзающегося муками совести за то, что не спас никого из людей, кроме своей семьи!

Вот и день отгорел. Видишь, Боже, измученный Ной

В утомленном ковчеге упавшие звезды качает.

И слезится душа. И над горькой, постылой волной,

Кроме Ноя, молитвой никто Тебе не докучает.

Иногда ведь и прямое указание Бога, ведущее к наказанию людей, заслуживших его, не может не вызывать жалость и сострадание к этим людям и отвращение к себе за то, что мог – и не помог: «Потому-то, наверное, старое сердце болит, / Что придавлена совесть моей стопудовою верой». Никуда не уходит из памяти старца страшный эпизод, когда «юную мать заливало холодной водой, / А она мне тянула бутон верещавших пелёнок». Он не помог ей, не взял невинного младенца, отмеченного родством с порочной матерью, в спасительный ковчег и с тех пор «до смерти своей этим криком, как грязью, облит», т.к. не молился во время катастрофы за гибнущих людей, «малодушно боялся тогда / На себе ощутить отголоски великого гнева».

А вот какие мудрые и тонкие жизненные наблюдения облечены Людмилой в поэтический афоризм в монологе Евы. «Мне достаточно чар, чтоб тебя соблазнить, – / А способен ли ты устоять?», – насмешливо спрашивает она Адама. И действительно, не даются ли нам искушения именно для того, чтобы мы могли явить свою силу и волю? Так ли правы те, кто всегда и во всем видит в женщинах орудие сатаны? На это Людмила отвечает ещё одним афоризмом, вложенным в уста Евы: «Я – ребро, близ которого крылья растут / У того, кто способен летать». Здесь смысловое ударение ложится именно на слово «способен».

В монологе Соломона поэтесса отразила психологическую особенность великих исторических личностей, которые на пике своей славы теряют голову от собственного величия и начинают позволять себе вовсе не подобающим им поступки: «Прости меня, Всевышний, но и Бога / Испробовать хотел я на прогиб». Всё звучит здесь, в этом монологе, как крик мятущейся человеческой души, которой присуща определённая доля мудрости, но столько же сомнений и страстей, и они закрывают завесой глаза, не желающие обнаружить истину. А разве люди когда-то хотели её найти? Куда охотнее позволяют себе видеть то, что хочется, и понимать так, как им удобно. Отсюда потом возникает обвинение Всевышнего: «Как ты лукав, Творец! Здесь нету счастья!». А разве кто-то обещал нам рай на земле?

Герои Библии – не статичные персонажи, и поэтессе удается доказательно это передать. Динамика развития психологических состояний обнаруживает себя уже в самом тексте перевода. Вот эпизод в доме Потифара, начальника фараоновых телохранителей. Его жена, разозлившись, что ей не удается склонить Иосифа к прелюбодеянию, зовёт слуг.

Только отрок не стал делать то, что она захотела,

А рванулся из платья и тотчас же выбежал вон.

А хозяйка рабам закричала от ярости громко:

«Надругаться над нами, знать, муж мой еврея привёл!

Позвала я на помощь, когда он напал вероломно.

Платье бросив своё, он немедля из дома ушёл».

На самом деле госпожа лукавит: в момент, когда Иосиф рванулся из одежды и выскочил из комнаты, она на помощь не звала. «Надругаться над нами» – здесь ключевая фраза. «Нами», «мы» – этими словами она возводит слуг в ранг чуть ли не членов семьи, даёт понять, что между ними, госпожой и слугами, гораздо больше общего, чем между нею и управляющим домом-евреем, чужаком, человеком из презираемого египтянами племени иноверцев. Она «снисходит», раскрывая перед ними в роли пострадавшей свою женскую слабость. Она «нуждается» в них, людях своих, надёжных, богобоязненных, защищающих хозяйские интересы как собственные. Теперь, польщённые, они будут выступать свидетелями перед её мужем в пользу её невиновности.

А когда муж вернулся, она рассказала сквозь слёзы:

«Ты еврея-раба надо мной надругаться привёл.

Раб меня принуждал переспать с ним. Он выглядел грозно.

В страхе я закричала, и он, бросив платье, ушёл».

Здесь уже нет «мы» – «надо мной надругаться», и на первое место выступает слово «раб». Необходимо подчеркнуть низкое происхождение управляющего, показать мужу, что в её обиде отчасти виновен и он, поскольку сам допустил столь низкое существо к такой высокой должности и тем дал возможность этому получеловеку использовать своё положение в развратных целях. Тут же идёт подмена, ведь она уже уверена в поддержке своей челяди, и вместо скромного «позвала я на помощь» заявляет: «В страхе я закричала».

А насколько интересно подмечено поэтессой колебание у Иосифа, решающего, как ему принять приехавших на поклон к служителю фараона и не узнающих его братьев, когда-то продавших его в рабство! С одной стороны, «зло нельзя наказать, раскрывая при этом объятья», а с другой, Иосиф чувствует, что ему «давно ни любовь, ни погибель семьи не нужна» и что чувство родства – «это выше, чем месть». Уверена, что в подобной ситуации люди оказывались не раз, но вряд ли у каждого при этом всплывала в сознании сцена из Библии. Те, кто прочтут этот монолог, пусть вспомнят его, когда придёт и их черёд испытания. «Насыпьте пришедшим зерна», дорогие читатели, и пусть вас за это осенит собой свет мудрости Иосифа.

В этом эпизоде психологичность присутствует в передаче изменившегося отношения героя к жизненным ценностям. Тот, кто сам дразнил братьев особым отношением к себе отца, его подарками в виде богатой цветной одежды и рассказывал им при отце провоцирующие их на зависть и возмущение сны («А Иосиф опять, будто хворосту в пламя подбросил, / Им поведал про сон, раздразнив этим братьев своих»), возможно, сам заслужил свою участь – быть проданным в рабство, – чтобы научиться измерять глубину человеческого несчастья своими собственными мучениями. Вот почему душа Иосифа, лишь познавши и вынесши столь многое, сумела переродиться и привести его к иному пониманию и иному мерилу жизненных явлений: «Я не обрёл друзей, поднявшись над толпой». В окружении египтян, над которыми его поставили начальником, Иосиф оставался по сути таким же одиноким, каким когда-то был в родной семье. Даже жена его была ему чужая по крови и духу: «Пусть чуждую жену зовут Царицей ночи, / Зато в сынах моих и кровь моя, и дух!». Таким образом, для Иосифа на первый план выступают родственные отношения, родная кровь. Да и братья, смущённые проявлением родственных чувств у того, с кем они поступили хуже, чем с врагом, вынуждены пересмотреть свой поступок в свете новых обстоятельств и признать, что степень виновности перед ними Иосифа вовсе не отвечает по своей тяжести степени наказания: «А родные его со стыдом отводили глаза».

Людмиле вообще свойственна потрясающая психологичность в передаче мыслей персонажей – например, в монологе Давида, который даже в минуту торжества над Голиафом осознает, сколь «короток шаг от победы до полного краха»; в «Закате Давида», где угасающий герой с ужасом чувствует «как бесконечна мёртвая кровать», не способная согреть его уже даже телом юной и прекрасной женщины; в «Самсоне», где герой делится с нами тонким пониманием: «Среди красок любви много тёмных, но я не в обиде» и «Ведь глаза нам даны для того, чтобы видело тело. / А вот зрячие мы, лишь когда прозревает душа»; или в монологе Леи, страстно желающей: «Пусть каждой черточкой своею / Муж прорастает в сыновьях», хотя любимый ею муж и не любит её вовсе. Некоторые из эпизодов звучат так, как они звучали бы в передаче корифеев серебряного века русской поэзии, чьи духовные поиски были тесно связаны с Книгой Книг.

Вот диалог пророка Иезекииля со Всевышним:

И печальный ответ с потемневших небес прозвучал:

– Не имел Я детей до тех пор, пока вас не создал.

И признаться хочу, что с тех пор, как имею детей,

Постоянно учусь к дурачью относиться добрей.

Вы мечтали опору увидеть в Небесном Отце,

Но для вас Я – и мать и отец – всё в едином лице.

Как ругать вас за то, что бесчестье царит на земле,

Если выросли вы в непутёвой, неполной семье?

Согласитесь, звучит очень неожиданно. Автор проводит параллель с человеческой семьёй – семьей неполной, каких много в наше время, а в неполной семье и гармония неполная. Но взглянуть с такой человеческой, такой земной точки зрения на союз Бога и человека – поступок удивительный и заставляющий думать. Возможно, не все согласятся с подобной трактовкой, да и странно было бы, если б это абсолютно никого не поставило в тупик. Но у Людмилы есть право на свою трактовку, поскольку ещё ни один поэт ради соблюдения буквы канона не отказывал себе в сохранении духа настоящей поэзии, один из принципов которой – свободное размышление над вопросами бытия.

Обратите внимание на «Разговор с Божией Матерью». Девушка обращается за советом к Деве Марии.

О любви я Её спросила,

Но ответила Божья Мать:

«Я ведь, дитятко, не любила.

Мне не ведомо, что сказать».

И правда, что может сказать об обычной земной любви женщина, на долю которой не выпало увидеть продолжение мужа в чертах собственного сына?

«И все ходят и ходят люди,

Плачут, молятся предо Мной.

Но сама, как о высшем чуде,

Я прошу о любви земной».

Это необычный взгляд. Вряд ли многим из читателей приходило в голову с этой точки зрения посмотреть на судьбу Девы Марии, но тем и интересно данное стихотворение, что позволяет приблизить к нам древних героев, ощутить их как своих современников.

В то же время Людмила, освещая в некоторых поэтических миниатюрах библейские сюжеты с нетрадиционного угла зрения, в большинстве случаев отличается более добросовестной подачей материала, чем использующие Библию для передачи земных, плотских ощущений, свойственных всем людям, поэты серебряного века. Не теряя высоты и гармонии звучания классических образцов, она не снижает всё до уровня чувственности, оставаясь в согласии с духом Книги Книг. Давайте посмотрим на её миниатюру «Магдалина» и одноимённые циклы стихотворений у Цветаевой и Пастернака.

В передаче Бориса Пастернака библейский сюжет обретает высоту трагедии.

Брошусь на землю у ног распятья,

Обомру и закушу уста.

Слишком многим руки для объятья

Ты раскинешь по концам креста.

Но это трагедия полюбившей женщины с неразделённым чувством. Женщины, в которой вера в выбранного её сердцем не просто духовного учителя, но мужчину-кумира борется с ревностью и желанием оставить Его только для себя. В поэтическом цикле Марины Цветаевой – цикле, который любую женщину пронзает насквозь своими совершенно естественными, природными вибрациями подлинных чувств, – уже даже и не трагедия плача и борьбы с собой, но одна любовь, чувственность и нежность:

Наготу твою перстами трону

Тише вод и ниже трав...

Я был прям, а ты меня наклону

Нежности наставила, припав.

Это видение поэта, в текстах Евангелистов нет ничего подобного: «И обратившись к женщине, сказал Симону: видишь ли ты эту женщину? Я пришёл в дом твой, и ты воды Мне на ноги не дал, а она слезами облила Мне ноги и волосами головы своей отёрла; ты целования Мне не дал, а она, с тех пор как Я пришёл, не перестает целовать у Меня ноги; ты головы Мне маслом не помазал, а она миром помазала Мне ноги. А потому сказываю тебе: прощаются грехи её многие за то, что она возлюбила много, а кому мало прощается, тот мало любит» (Лк.7:44-47). Это чувство понимания, сочувствия и прощения со стороны Иисуса, чувство горького раскаяния и пламенный порыв к чистоте и вере во что-то Высшее со стороны Марии Магдалины.

Людмила пытается не отходить от новозаветной традиции:

И с этих пор мне ежедневно снится,

Что и в веках не избегу молвы.

Но для Тебя я только ученица,

Не самая хорошая, увы.

Поэтесса сохраняет трагичность пастернаковской интонации, нежность Цветаевой, но передаёт любовь Магдалины более тонкими, чистыми мазками:

Как горько исполняется мечта:

Я назовусь на миг Твоей женою,

Чтоб разрешили снять Тебя с креста.

Это тоже любовь, но любовь, растворённая в вере, омывающаяся верой и утоляющая в ней свои желания и печали. Серебряное звучание поэтических миниатюр Некрасовской очаровывает именно этой неподдельной высотой даже при передаче вполне земных мотивов. Сколько поэзии, материнского умиления и неподдельной тревоги сквозит в стихотворении «Предчувствие», повествующем о только что родившемся Иисусе в окружении семьи: «Склонясь над спящим мальчиком своим, / По-матерински любовалась им. / Во сне малыш держал Её за палец», «На сене рядом шевельнулся старец». Ещё ничего не ясно, кажется, у малыша вся жизнь впереди – что может прервать её, если у Иисуса всемогущий Небесный Отец? Но и Мария, и муж её чувствуют душой недоброе.

Спросил: «Мария, что с ним будет после?».

И, словно тьму увидев впереди,

Схватила сына, поднесла к груди

И прошептала: «Страшно мне, Иосиф!»

Таким образом, Людмила Некрасовская предстаёт перед нами в данном разделе уже не только как переводчик и историк, но и непосредственно как поэт высокого гармоничного звучания, поэт духовный, умеющий не только верно и бережно передавать древнее слово Ковчега Завета, но и находить ёмкие, афористичные поэтические фразы для осмысления и переосмысления древней мудрости в современной поэтической форме, чем приближает и нас с вами, своих современников, к пониманию Библии. А ведь именно это и было задачей автора, когда она бралась за этот ответственейший и нелегкий труд.

Поэзия Людмилы Некрасовской 2009 г.