Страх

Новелла

Этому тяжёлому туману, этому изматывающему душу вечеру, казалось, не будет конца. Ни утра, ни дня давно уже не было. Снежные сумерки переходили в кромешную мглу, сырая мгла растворялась в густеющих сумерках. И всё это живое месиво туманного сумрака и снежной мглы корчилось и стенало, пока чрево его не извергло на свет отвратительного карлика со студенистым ликом и липким туловищем, карлика, имя которому – страх.

...И я испугался! Испугался своего тела, распростёртого на мятой простыне. Я боялся пошевелиться или отверзть для крика уста, ибо не ведал, живо ли, мертво ли оно, моё тело, каждую клеточку которого заполнила утробно булькающая и тяжело перекатывающаяся жидкость – усталость.

И тогда я понял – пора. Но тут же забылся горячим сном без сновидений и ощущения времени. Сном вне времени.

И когда я проснулся, над миром царила всё та же бесконечно-туманная мгла. И в углу комнаты сидел карлик: липкие красные глазки, студенистая злая улыбка и слюна, капающая с подбородка.

И я решил – пора.

...А тело моё жило. Но было оно многотонным и непослушным. Я задыхался, обливался потом, скрежетал зубами. И всё-таки я двигался!

Собирать в дорогу нужные вещи, разыскивать их в столах и шкафах просто не было сил. Бросив в сумку лишь то, что случайно попалось под руку, я отворил наружную дверь.

Тяжёлая мгла забивала дыхание, валила с ног. Я оглянулся, в последний раз окинув взором своё жилище. Из дверного проёма плотоядно сверкали красные глазки.

...Сумка упала на серый снег. Чёрт с ней! Шатаясь, я двинулся вперёд. Подумал: так ходит старый пьяный слон. Вымученно усмехнулся.

...Шаг, ещё, ещё шаг. Шаг, ещё, ещё... Мои движения были почти рефлекторны, а в черепной коробке истерически дёргалась единственная, отупляющая мысль: вперёд, вперёд.

...Я не сразу сообразил, что идти стало легче. Точно, легче. Я огляделся по сторонам. Давящая мгла была уже не такой густой, она сделалась светлей и разрежённей. За всё ещё клубящимся туманом угадывались очертания городской окраины. Правильно ли я иду? Впрочем, туда ведут все дороги.

...Телефон-автомат. Надо бы попрощаться. Гудки. Вздох. Будто она снова рядом, и её дыхание облачком тепла ночует на моём плече. Родной, чуть подстуженный голос: «Позвонишь завтра. Да?».

...Что там, за этим серым туманом? А какая разница. Главное – есть дорога, и я способен идти. И с каждым шагом прибавляется сил. И туман уже не серый, а серебристый. И не туман – лунное тихое поле, плавно переходящее в ярко-чёрное небо. Бесконечное поле, великое небо и я. Ни души вокруг, ни деревца, ни ручейка, ни камня... Ни-че-го.

...И впервые за долгие дни наступал рассвет. Мягкие лучи невидимого светила на глазах делали этот мир цветным и объёмным, наполняли его предметами и теплом.

...Подо мной в долине лежал большой город, пробуждающий в памяти смутные воспоминания о чём-то запредельно далёком. Готические шпили и остроконечные крыши пронзали лёгкий утренний туман, лениво шевелящийся там, внизу. Я спускался по широкой тропинке и раскланивался с горожанами, глядящими мне вослед с грустью и состраданием. Странные люди. Чего грустить, ведь такое утро после ненастий?!

Город имел незамысловатую планировку: ряды абсолютно прямых продольных и поперечных улиц разбивали его на одинаковые кварталы-квадраты. Я шёл наобум, сворачивая на каждом перекрёстке поочерёдно, то направо, то налево, и, пройдя таким образом несколько кварталов, остановился в раздумье у небольшого одноэтажного домика. И вдруг всё поплыло у меня перед глазами. На низком крылечке стоял мой отец!

Прошла, наверное, минута прежде, чем я смог хоть что-то соображать, хоть как-то реагировать на происходящее. Значит, он жив? Жив. Но ведь...

Отец, не менее потрясённый нашей встречей, быстрее пришёл в себя и тихо, с непонятной мне грустью произнёс:

– Сынок, неужели ты? Так рано...

Он подошёл ко мне. Он совсем не изменился за восемь лет нашей разлуки. Даже костюм на нём был тот же, что и в день расставания, тёмно-коричневый. Отец стоял передо мной, а я не мог произнести ни слова. Я будто бы смотрел сквозь него и видел, видел снова жуткого, студенисто ухмыляющегося карлика, имя которому – страх.

И я испугался! Испугался своей души, ибо не мог ощутить её. Я не ощущал её присутствия. У меня её просто не было!

И тогда я зарыдал, завыл звериным воем, потому что всё понял. И я бросился в холодные объятия отца.

– Папа, папочка! Почему же ты не дал о себе знать? Почему же ты ничего не сообщал нам? – кричал я сквозь слёзы, осознавая всю нелепость своих слов.

– Успокойся, сынок. Пойдём в дом. – Он взял меня, как в детстве, за руку, и мы поднялись на крылечко.

...Но вход нагло загораживал красноглазый урод.

И тут на меня снизошло озарение: а ведь бояться-то мне теперь нечего. Всё кончено. Я же прекрасно понимал, где нахожусь. И тогда я собрал все свои силы и врезал ногой под зад этому мерзкому карлику, имя которому – страх. Нога моя погрузилась в слизь, раздался хлопок, и в придорожную пыль с шипением упали две ядовито-красные горошины.

И чтобы окончательно развеять свои сомнения (или надежды?), я с хитрой ухмылкой спросил у отца:

– Скажи, а в этом городе есть кладбище?

– А зачем кладбище в городе мёртвых?

Декабрь 1993