Бесконечный роман...1
SAO ROQUE
– Надо бы жить плавно... изящными линиями, без скачков, без зазубрин. Тихое палевое небо, ароматная водорослевая гниль побережья…
Что ещё… что ещё?..
Смотри в пучеглазую синь бездны и замедляй шаг. Синкопы уже вредны в старших классах.
– Такие речи возбуждают гневные волны. Я ещё, знаете, что могу! Я ещё – ого-ого!
– Конечно, конечно, и я рад, что у Вас сохраняется чувство юмора.
Эта война ещё не проявилась…
На лице Феофила расцветала улыбка. В блаженном полусонном забытьи он отрешенно слушал голоса, независимо беседующие в пространстве его сознания.
Терраса прибрежного кафе «Sao Roque»1, защищенная от солнца широкими маркизами парусиновой ткани, была одним из любимых пристанищ Феофила. Немногочисленные столики, сиротствующие в ранние часы, не создавали давки.
Вот и сейчас посетителей не было. Хотя был один, сгорбленный фиолетовый инвалид с покалеченной ногой. Старик сидел в коляске, спиной к вечному океану, вытянув на подставленный низкий табурет палку нагибающейся ноги. Присосавшись к бурой упитанной шоколадной сигаре, старик неподвижно смотрел в бокал с нецеломудренным вином, одиноко стоящим перед ним на столике. Бокал утратил уже свою девственность, будучи пригублен.
Феофил выпил свой утренний galao2 и блаженствовал, растворяясь в свободном времени выстраданного досуга, созерцая шов горизонта, доказывающий, что всё едино.
Кафе было похоже на ботик, и Феофилу мечталось, что вот-вот ботик оторвётся от пристани и устремится по тихим переливающимся волнам в манящую беспредельность. Хотя, кто, как не он знал, что предел есть всему и у всего, что возникло однажды из тайны.
Сладкий голос Сирены запел, плавно виясь, выползая из-под бледно-сиреневых складок кулис полусонного сознания Феофила:
«Всё может быть тихим началом,
И бухта, и ботик.
И пальма, что гребнем торчала,
Как воткнутый дротик,
Слетевший с ленивой руки
Задремавшего бога…»
Феофил узнал стихи. Лицо его приятно осветилось, а Сирена вдруг забыла слова и продолжала просто что-то мурлыкать бессловесное.
Она пыталась создать иллюзию убегающей радиоволны, мяуча свою доморощенную мелодию, пряталась за занавес, имитировала потрескивающие шумы и вдруг вспомнила каденцию этой стихотворной вещицы. И, как ни в чём не бывало, вынырнула на авансцену в жёлто-розовые лучи рампы внутричерепного театра Феофила и пропела своим одурманивающим голоском:
«Сползает оранжевость крыш
за решетку ограды.
По стенам, как волны Атлантики,
вяжутся тени.
Натянут экран для романтики,
ждёт привидений.
Таким образом, она бесцеремонно вырвала сердцевину стихотворения. Впрочем, она могла это сделать сознательно, ибо сердцевина относилась к другому, вечернему времени и никак не вязалась с утренними часами, в которых блаженствовал Феофил.
– Хитроумно, – оценил находчивость Сирены Феофил, подплывая вниманием к бледно-вишнёвым границам прикрытых век.
– Вот! – Раздался голос из внешнего мира. Феофил вынырнул, открыл глаза. Перед ним стоял высокий длинноволосый мужчина средних лет.
– Что это? – совершенно посюсторонне спросил Феофил, беря протянутый ему белый лист, оплодотворённый чёрными литерами напечатанного текста.
– Стихи, – мелодично пропев, сказал, усаживаясь без приглашения, Гуслин. Да, это был Гуслин. Поэт. Гуслин был поэт. Это был поэт Гуслин.
– Стихи? – Притворно удивляясь, спросил Феофил.
– Точнее, стихотворение, – не обращая внимание на юродство, поэт распространил своё сообщение.
– Ах, вот как! – включив crescendo в безобидную игру, продолжил Феофил, превращаясь в Критика.
– А чего же Вы ожидали? Прозы?
– Да уж, прозы от Вас, пожалуй, и не дождёшься.
– Да что ж Вы так! Может, и дождёшься.
– Поживём, поожидаем, – как бы жуя и продолжая жужжание диалога прожужжал критик, впившись в трепещущий белый лист:
Так не нарочно ёжится вода,
Чешуйками цепляется за перья
Движения невидимого зверя,
Пасущего верховные стада.
Баркасы, ялы, чёрные кресты,
Просушивающих плавники бакланов,
Смешение разъятых океанов,
Как Вавилона быстрые мосты,
Несут, струясь, в сады Семирамиды
В соборы исцелённых от обиды…
И вот упал, и развязался вдруг
Дух колокольной колбы с башни сонной,
И зримым стал незримой птицы пух
Над жаждой лета снегом осененной.
Прохлада в Жар. Сахара и Луна.
Как фотография конца пути полна.
13.03.21, Marina
Дату и место озарения Критик прочитал вслух:
–Тринадцатого тчк ноль третьего тчк двадцать первого запятая MARINA… и всё.
– И всё? – Почти безразлично спросил Гуслин.
– Да. Но это же Ваши стихи, что тут ещё скажешь? – лениво проговорил Феофил.
– Наши, наши… – удовлетворенно, откинувшись на спинку плетённого стула, мягко прошелестел Гуслин.
Стул был слегка отодвинут от столика и стоял не перпендикулярно, а образуя нежный острый угол между ребром столешницы и отшлифованной гранью седалища, так что Гуслин удобно развалился, скрестил ноги и погрузился в пышные медленные облака, обрезанные бежевым козырьком маркизы.
Со стороны marin’ы прилетели бежевые стихи безмятежности, которые Гуслин ещё не успел записать, но Феофил их уже слушал:
Безмятежны предметы, если ты безмятежен.
Безмятежны явленья, если с ближними нежен.
И под бежевым небом бег ума неизбежен
В лоно тихого сердца, если ты безмятежен.
Но скажите, когда же мой дух не мятежен?
В заповедное царство путь и зноен, и снежен.
Сад души моей грешной не полит, не прорежен.
Никогда на земле я не бывал безмятежен.
Если были мгновенья блаженного счастья,
Безмятежного чуда без земного участья,
Как лицо орошалось слепыми дождями…
Но такое так редко случается с нами.
Защищённый от всей толщи неба трепетным тентом кремовой парусины Гуслин вживался в причудливую проповедь панорамы, раскрывающейся перед ним.
Его взгляд, путешествующий библейски, справа налево, отмечал и определял краски. Дрессированный ум, подбирая названия цветам, с щемящим бессилием осознавал свою неспособность адекватно выразить пастельную красоту диффузии воды и воздуха, – единой субстанции, разделённой прихотливым умом адама.
Феофил с любопытством доброй отеческой внимательности следил за уплывающим поэтом. Их общая атмосфера была так доверительно прозрачна, что Феофилу было совершенно ясно, где путешествует душа стихотворца.
Как все цивилизованные люди, Гуслин имел несколько отрепетированных и усвоенных масок, но сейчас лицо его оживилось, выражая текущие наития. Он наслаждался и не играл.
Феофил, снисходительно улыбаясь, вновь подслушивал стихи, свободно витающие над Гуслиным^
Я отныне не буду казаться
Ни мудрей и ни зорче глазом,
Просто видел я вечное царство
И навеки веков им связан.
Очарованные живописцы
Отражались в прозрачных созвучьях,
Сочетал преломлений частицы,
И, казалось, был словно луч я.
И когда мы летели над морем,
Словно стая иль духи какие,
Я казался сверкающим роем,
Серебром ожерелья валькирий.
Но лишь там, у костра объятий,
Где мы пили небесную ласку,
Я срывал паутину заклятий
И посмертную злую маску.
Я отныне не буду казаться
Ни мудрей и ни зорче глазом,
Просто видел я вечное царство
И навеки веков им связан.
Феофил, перетекая из русла критика в амплуа благодушного епископа, терпеливо караулил блаженное забытьё седеющего отрока, предвидя, что вот-вот, и…
– Ну, хорошо! – Почти вскрикнул Гуслин, стряхивая с чутких век ласковые щупальца взгляда бдительного патрона. Одним порывом он взлетел со стула и, как фокусник, неизвестно откуда достал и протянул обгоревший листок бежевой бумаги.
– Что Вы на это скажите?
В руках у Феофила оказался морщинистый потомок папируса с опалёнными тёмно-коричневыми краями, пересечённый сбивчатым, прерывающимся, хромающим почерком. Но никаких помарок, никаких исправлений, никаких доработок. Всё сразу, всё на одном дыхании, в одном полёте…
Это были стихи. Фиолетовые бегущие строчки. Кое-где среди трепещущих слов сидели неряшливые потомицы клякс, всхлипы дешёвой шариковой ручки.
Феофил уже читал.
Дружелюбные линзы очков вскрывали законсервированные тайны неразличимых для поношенного зрения символов нервного, почти иероглифического письма:
Я пропасть извилин и трещин,
Грудную терзает эхо,
Вода расточила камень,
Я жадность до человека.
Я пропасть, перетекает
Зелёно-серый в чёрный,
На краски орёл летает,
На падаль летает ворон.
Я попасть. Вам хватит места.
Конечно, здесь неуютно,
Сопливый камень – кресло,
Душа – расстроенный «Блютнер».
Я пропасть, и не нужны билеты,
Лети в меня, если хочешь,
Но только возврата нету,
Отвесные жизни, а, впрочем…
Вода, испаряясь, уносит легко
зло,
а зло и добро,
что с меня, то моё
тепло.
С дождями уходит
всё, что родил
другим,
и я расцветаю,
хочу к журавлям
в клин.
Я пропасть, но все, что собрал,
отдаю.
Я пропасть, я плачу, живу,
пою.
На краски орёл летает,
На падаль летает ворон,
Вода расточила камень,
Я пропасть и этим доволен.
1987 г.
– Одна тысяча девятьсот восемьдесят седьмой год, – словно из длинного глубокого туннеля прозвучал голос Феофила.
– Вас что только даты сегодня интересуют, дорогой отче? – с напряжённым удивлением спросил Гуслин.
– Он жив?
– Кто? Автор? Переводчик? Да. Отчасти.
– Мне нравятся эти стихи.
– Нравятся? Но они же хромые.
Что это – Грудную терзает эхо?
Что это за жадность до человека? Кто так говорит?
Как это можно вынести?
– Брось! Они очень молодые… стихи эти. И страшные. И тебе нравятся.
– Нравятся. И почему же они страшные?
– Страшные… страшные. Пугают и высота, и глубина. Это же пропасть! Ты же понимаешь. Пропасть. Ещё есть что-нибудь?
– Кое-что есть.
– Он сжёг почти всё? Где ты это взял?
Гуслин пожал плечами.
– Пока не могу сказать.
– ?
– Не знаю.
___________________________________________________
1 Sao Roque – мыс Сан-Роке (по-португальски Святой Рок).
2 Galão (португ. галлон) – португальский горячий кофейный
напиток, изготавливаемый путем смешивания кофе эспрессо
и горячего вспененного молока.
Не забывайте делиться материалами в социальных сетях!
