Чичибабин поэт. Воспоминания о Чичибабине. Он был явлением в моей жизни. Когда я увидела поэта, ему было уже 70 – возраст мудреца, пророка. Он был наполнен движением времени и памяти.
Писать о Борисе Алексеевиче Чичибабине необыкновенно интересно: просто и сложно одновременно. Знакомство с ним совпало с моим восемнадцатилетием, рассветностью чувств и стремлений. Неслучайно у Бориса Алексеевича были строки о жизни: «Трепет жизни, всю душу пронявший...». Он не был стариком в последние свои годы. Он был седым юношей – порывистым, влюбчивым, трепетным, интересовавшимся всем происходящим, посещающим разные вечера, по-прежнему открывающим что-то для себя в мире. Писать мне о нём как о Поэте, как о Человеке необыкновенно больно. Но надо – правды ради и совести. Существует некий долг памяти и благодарности.
Да, он был явлением в моей жизни, но не только в моей. Особенно зазвучал его голос в перестроечные годы. Были передачи по Останкино, по украинскому каналу, книги, пластинки с его стихами, статьи и публикации в журналах и газетах, вечера его поэзии в родном Харькове, в Москве, других местах СНГ. Увеличилось число людей, знающих и любящих его стихи, хотя не к этому он стремился. У него была любимая притча о конце света и о вопросе: «Что бы ты сейчас делал, если завтра мир рухнет?». Ответ был: «Продолжал бы играть в мяч». Божьей милостью поэт, Борис Алексеевич «продолжал играть в мяч» с мальчишества и до старости, т.е. делал то, что делал всю свою жизнь: писать стихи, читать книги, жить необычайно интересной и наполненной жизнью. Может быть, в этом и состоит подвижничество и самый главный подвиг Поэта – верность своей сути, своему пути через испытания, страдания, через утраты близких людей. Это нелёгкий труд. Это большая самоотдача.
Когда я его увидела, ему было уже 70 – возраст мудреца, возраст пророка. Он был наполнен движением времени, движением памяти. А вспоминать ему было что. При нашей первой встрече он сказал смеясь: «Деточка! Между нами ничего, кроме океана времени, но я буду всё равно говорить, а Вы слушайте. Потом, впоследствии, до конца поймёте, что я говорил...»
В то время я заочно училась в Харькове на библиотечном отделении института культуры, и одна запорожская газета попросила меня написать статью о поэте, предварительно с ним пообщавшись. Сделать это было сложно, Борис Алексеевич находился на пике своей популярности. Его печатали, о нём говорила пресса, ему присвоили Государственную премию СССР за 1990 год. Он был оглушён этой невиданной славой, но вёл себя необыкновенно деликатно и свою славу воспринимал не как относящуюся к нему лично, но к Поэзии, которая, по его мнению, должна спасти мир. Я же чувствовала себя необыкновенно счастливой оттого, что поступила учиться и веду беседу с таким удивительным человеком.
Я слушала его, что называется, взахлёб, а он рассказывал о своей жизни, касался вопросов литературы, поэзии, жизни страны, давал всему свою оценку, на всё имел свой «чичибабинский» взгляд. Ещё в самом начале меня буквально заворожил его красивый голос и манера держаться, он сам – как поэт, как человек с такой судьбой и таким видением мира вокруг. Ему было присуще чувство самоиронии и мудрой детскости, столь необходимое большим поэтам. Это в нём очень гармонично сочеталось.
Мы стояли у магазина «Поэзия» на Сумской. Дело было зимой, и когда я, отлучившись ненадолго по своим делам в институт, вернулась, Чичибабина там уже не обнаружила. «Боже мой! – подумала я в отчаянии. – Раз в жизни такая встреча, а я разминулась с поэтом по своей глупости». Кто-то подошёл сзади и обнял меня за плечи. Это был Борис Алексеевич: «Я тут, в самом магазине. Холодно чертовски, вот и зашёл погреться. Давайте зайдём в столовую и возьмём по чашечке кофе. А признайтесь честно, ведь думали, что потеряли меня? Куда я денусь! Ещё поговорим, всё у нас впереди».
Эту фразу я потом вспоминала, когда он действительно ушёл. И мне казалось, что стоит оказаться на Сумской в тот же день и в том же месте, и он обязательно появится и обнимет меня сзади за плечи. Не верится, что его уже нет среди нас. Наверное, и не поверится никогда, как и всем людям, которых судьба сталкивала с поэтом.
Мы зашли в столовую, выпили кофе, согрелись и, подобревши друг к другу, были очень расположены к беседе. «Начнём, – сказал он. – Что бы Вы хотели обо мне узнать?». Я перевела дыхание и сказала с твёрдостью: «Всё. Творчество. Судьба. Стихи. Друзья. Жизнь в Харькове. Ваше отношение к тому, что происходит вокруг. Нужно ли уезжать из своей страны, если стало туго, или нужно разделить её судьбу до конца?»
«Хорошо, – ответил Борис Алексеевич, – круг вопросов мне понятен. А теперь я буду говорить, а Вы слушайте. По паспорту я Полушин, Чичибабин – по матери. Своего отца я ни разу не видел, отчима помню хорошо. Была школа, учёба, пионерский галстук, участие в стенной газете, литературные пробы юности, встреча с Маршаком. Он был для меня мэтром, мастером, и волновался я тогда, как Вы сейчас, будучи совсем юнцом. Об этом моё стихотворение «Я горд, как чёрт, что видел Маршака». Моей любовью была Марлена Рахлина, тоже поэт и чудесный человек, с которой меня связывали годы сердечной дружбы и привязанности. Но... посадили меня за стихи, осудила «тройка», как тогда было принято, и дали мне 5 лет Вятлага. Отсидел полностью. Стихи «Красные помидоры кушайте без меня» буквально «вышагал» по тюремной камере. Но лагерником себя не считал и не считаю, так и запишите. Даже такое чувство, что я чужой в их компании. Ничего не помню из тех лет и не хочу вспоминать. Просто жаль годы, вырванные из жизни. Пользоваться дешёвой популярностью из-за своего прошлого не хочу. Главное в моей жизни – творчество, а всё остальное – наносное, будто его и не было.
Самые трудные годы были после выхода из лагеря. Я не мог устроиться ни на какую более-менее сносную работу. До заключения отслужил в армии и страстно пытался учиться вместе с Марленой Рахлиной, хотел сдать экстерном и поступить сразу на 3 курс харьковского филфака, где занималась она. К сожалению, не удалось. После лагеря я учиться, конечно, не мог. Специальности у меня не было. Кем я только не работал в те годы! Даже рабочим сцены. Был сильный душевный кризис. От самоубийства спасла моя жена Лиля, сама поэт и, признаюсь, хороший. Жаль, что она перестала писать стихи. Я сейчас придавил её своей популярностью, а это несправедливо: хорошие стихи нужно писать, особенно если они неповторимы и самобытны. А у Лили именно такие стихи.
Но я отвлёкся. Потом я поступил на курсы бухгалтеров, окончил их и устроился по специальности в трамвайно-троллейбусное управление. Работал, был нужным человеком и на хорошем счету. Вечерами писал стихи. Путешествовал с Лилей по старинным русским городам. Далее – ХХ съезд партии, Хрущёв, оттепель. Стал пользоваться популярностью. Маршак дал мне рекомендацию в Союз писателей. Но книги выходили отретушированными, изуродованными, без моих лучших стихов. Это меня задело. Исключили меня за стихи о Твардовском, об Украине и об отъезжающих – с посвящением А. Галичу. Я сам потерял с Союзом всякую связь, и исключение было справедливым. Я не хотел писать ложь. Руководил литстудией, хоть у меня и нет дара педагога. Не знаю, что нас объединяло, думаю – любовь к литературе.
Теперь вот печатают, мне даже не по себе от этого. «Колокол» издал за свой счёт. У Вас, кстати, он есть?» «Есть, Борис Алексеевич!» – я протянула ему книгу. «Давайте походим по Харькову, и я ещё что-нибудь вспомню».
Ходили мы недолго, но мне запомнилась эта необыкновенная прогулка и разговор с Чичибабиным. Очень хотелось повторить такую встречу, и мы повторили, встретившись там же.
Потом я купила цветы, книги сама поехала к Борису Алексеевичу. Была уже весна, небо – необычайной голубизны и прелести. Как-то неуютно мостились всюду голуби. Тающий снег, лужи... Борис Алексеевич открыл мне сам. Он был ссутулен, устал и не в совсем хорошем настроении, но моему появлению искренне обрадовался. Я привезла ему стихи – свои и ещё одного поэта, Фёдора Приварникова. Он разобрал их по справедливости, отметив удачные и не очень. Книгам тоже обрадовался, был страстный книгочей. Он спросил: «Откуда Вы узнали, что я люблю Тютчева и интересуюсь буддизмом?». Я пожала плечами: «Интуиция». «Молодец, угодили моему вкусу». Потом мы попили чаю и пошли «бродить по Харькову», по выражению самого Чичибабина. Своих гостей он всегда кормил и возил «побродить». Я не была исключением.
День был чудесным. О чём-то весело переговариваясь, мы зашли в метро и поехали в центр, к Сумской, к моему любимому и поныне Бурлацкому спуску. Не разобравшись, я выскочила не на той остановке. Борису Алексеевичу пришлось поспешить за мной следом, но дверью вагона прищемило его портфель с книгами, купленными в тот же день, очками и купонами. Портфель уехал в неизвестном направлении. Это его очень разозлило и обидело, как обидело бы всякого человека на его месте в такой нелепой ситуации. «Ну что Вы стоите и молчите? – спросил он. – Нужно же что-то делать! Я поеду на остановку вперёд, а Вы на две. И спросим в пункте милиции. Только не уезжайте дальше, а то потеряем друг друга из виду».
Я поехала на две остановки вперёд и обнаружила портфель Бориса Алексеевича в милицейском пункте. Молодые милиционеры шутливо выдвинули свои версии о пропавшей сумке, записали номер моего паспорта и мои данные, но отдали злополучную сумку, стоившую нам стольких хлопот. Чичибабин образовался находке и, подобрев, сказал, что больше всего ему было жаль не сумки с книгами (он знал, что она обнаружится), а того, что мы лишились целого дня общения, беседы и прогулки по Харькову. Я от пережитого волнения и от чувства вины перед Чичибабиным, помнится, заплакала, а он стал меня утешать. Поцеловал в щёку и сказал, что он старый ворчливый дед, зря расстроивший девочку, и что в жизни бывают ситуации покруче. Я понемногу успокоилась, и мы «побродили по Харькову», причём Чичибабин держал меня за руку, чтобы я ещё чего-нибудь не выкинула: убежала, потерялась, отстала от него (точь-в-точь дед с внучкой!).
Так мы ходили с ним по Харькову моей молодости. О чём мы говорили, дословно не вспомню, но многое осталось в памяти. Он пенял мне на то, что мои стихи могут стать песнями, что они поются, а в этом есть известная опасность снижения поэтического уровня. «Вот и Марлена Рахлина, – сказал он, – стала писать стихи для бардов и снизила уровень. Это очень плохо». Один мой стих он даже пропел с ироничной интонацией. «Разве Вы не слышите, что это песня?» В его устах это не было похвалой. Наоборот, мне советовали следовать классическим канонам, соблюдать литературные традиции. Мы говорили о современной поэзии и современных поэтах. Чичибабин не любил поэзию Бродского, считая его, впрочем, большим мастером. Для Бориса Алексеевича его стихотворения были уж слишком филологическими, рациональными. Не от чувства, а от разума. Из своих современников он хвалил Семёна Липкина, Зинаиду Миркину, Юрия Левитанского. О Высоцком и Окуджаве отзывался хорошо, но кумиром его молодости был лично знакомый ему А. Галич. Они встречались у общих друзей в Москве, а потом и отдельно. Им было о чём поговорить. Для Чичибабина Родина и система, которая давила его, – разные вещи. В своём сознании он разделял эти два понятия.
Ещё говорили на тему веры. Борис Алексеевич очень уважал Зинаиду Миркину как человека и как христианского поэта. Он научил меня её молитве: «Господи, как хорошо, что Ты есть! Как плохо было бы без Тебя!» Эта молитва подходит и для тех, кто пока только хочет поверить. К концу своей жизни Борис Алексеевич стал глубоко религиозным человеком. Расставаясь со своими друзьями, он обязательно крестил их напоследок. Хочется процитировать из его писем ко мне: «Милая Танечка! Иосиф Бродский в своей Нобелевской речи сказал, что мир уже поздно спасать, но можно спасти каждого отдельного человека. Я не люблю стихов Бродского. Они выпадают из пушкинской традиции. Но эти его слова – это и моя давнишняя и постоянная мысль. Собственно, это и не он придумал. Люди религиозного склада всегда это знали. Единственное, что нужно, – это остановиться, замолчать, вслушаться в собственную глубину., обратиться к своей совести, вернуть себе смысл жизни. Это невозможно сделать скопом. Это дело каждого отдельного человека, души, личности».
Ещё были встречи на поэтических вечерах, было выступление Бориса Алексеевича в моём институте культуры перед студентами. И он кивал мне головой в знак того, что узнал, и улыбался. Но это было уже не то. Те несколько встреч, его письма ко мне и звонки по телефону – вот и всё, что было настоящего. На прощанье он поцеловал мне руку и сказал: «Помните, что у Вас есть в Харькове друг, и, если Вам будет плохо, он поможет. Пожалуйста, будьте счастливы, именно Вы, будьте!». Я долго смотрела вслед его ссутуленной фигуре, уставшей от груза жизни, и чувствовала, что больше его не увижу.
Так и получилось, больше мы не встретились. Для меня это была потеря родного человека, и я ещё не знаю, смирюсь ли с его уходом до конца.
Трепет жизни, всю душу пронявший,
Свет весенний, хмельное питьё!
Замолчишь ты, мальчишество наше?
О, шуми, золотое моё!
Чичибабин поэт. Воспоминания о Чичибабине.
