Хлебникову

---

(28 октября 2010 г. исполнилось 125 лет со дня рождения поэта)

«Поэт для поэтов» – так с лёгкой руки Владимира Маяковского я и нёс долгое время своё дилетантское представление о таком, как впоследствии оказалось, неоднозначном космическом явлении, как Велемир Хлебников. Представлялось что-то аналогичное, немного более крупное, но такое же кручёное, как и его соратник по цеху самовитых баячей-будетлян Алексей Крученых.

Бобэоби пелись губы,
Вээоми пелись взоры…

Вот таким и был для меня весь кубофутурист Хлебников со своим зверинцем, заумью Крученых и «сопряжениями корней» в «рассмейтесь, смехачи» и «у колодца уколоться». Так невеждово тиснулось в нас небрежное непонимание явления Хлебникова.
Но, оказывается, гениальность Хлебникова именно в том, что все его сознательные, «буйные» эксперименты стали достоянием, движущим локомотивом новаторского творчества его великих современников, предвосхитили главные направления развития современного стихосложения. Хлебников смог в силу своего таланта экспериментатора, дара словотворчества, поразительно глубокого проникновения в алхимию слова стать поэтом-лабораторией, вырабатывающей всё удивительно новое и ценное для поэзии будущего. Эксперименты были со взрывами, пожарами, пробами и ошибками, однако взятая на себя подвижническая задача гениальным Хлебниковым-лабораторией была выполнена. Это обязательное право свободы словотворчества, свободы формы, обязательность достижения новизны как непременного условия существования поэзии, новизны, нигде вне поэзии не являющейся столь обязательным критерием оценки значимости и истинности каждого вновь явленного поэта.
Искания Хлебникова порой принимали изысканные, в необычности своей эпатажные, уродливые формы, но всегда оставались в русле неизбывных поисков вечной, вневременной поэзии. Генетика поэта неотвратимо работала на важнейшую задачу, подвластную только поэзии, задачу словотворчества, развития речи, живого языка. Такой же «частью речи» мыслил и ощущал себя впоследствии и гениальный Иосиф Бродский. Одолевающие меня сегодня идеи семейственности, родства целых групп слов, семантическое, фонетическое, смысловое родство которых особенно наглядно проявляется в рифмопарах, также занимало Хлебникова, хотя и носил мешающий результативному осмыслению реального явления идеалистический, мистический характер. Мистика слова, его звучания, его смысловое могущество переполняли Хлебникова. Он глубже всех других воплотил творческую идею поэзии и особенно ей принадлежащую идею бессмертия. И попытка выхолостить его до великой по-своему миссии «поэта для поэтов» приблизительна и мелка, как всякое желание ограничиться доступным, понятным.
Талантливейший дервиш поэзии, поэт Гуль-мулла (Священник цветов) с огромным ассоциативным, метафорическим даром, дающим ему полное право на свободный, безрифменный верлибр, плотно упакованный необычайно свежими, смелыми и точными образами-метафорами, дал великолепные образцы свободного стиха, но не успел превратить их в самоценное, законченное явление русскоязычной поэзии, безукоризненное, по художественной ценности равное уникальной русской рифменной поэзии. Для этого надо, чтобы начатое Пушкиным, Лермонтовым, Хлебниковым было подхвачено творцами такого же уровня гениальности и Пушкинской «всемирной отзывчивости».
Из сборника «Садок судей ІІ»: «Нами сокрушены ритмы». Хлебников выдвинул поэтический размер живого разговорного слова. Несомненно, ему было ясно, что именно народ, его самородки-словотворцы и есть кровные родители, творцы несметного богатства речи.
В предисловии к своей книге четверостиший «Стишата» я писал, что гений – это ребёнок с его фантастически-эмоциональным восприятием мира. Более всех это характеризует Велемира Хлебникова. Игра в деле его жизни – радостном служении поэзии – исключительно результативна, она восхищала, оплодотворяла, втягивала в себя весь сосредоточенный на творчестве детский сад поэзии начала века, делая весь процесс стихосложения волшебно свободным, по-детски первоначально творческим, по-детски серьёзно увлечённым.
Эта детская игра стала судьбоносной для российской, да и для всей новой мировой литературы. Хлебников смог выразиться как можно более полно и свободно, до неузнаваемости всего, что было и есть, но без разнузданности и небрежности, без той свободы, что равна пустоте. В лепетании уст младенца Бабэоби явилась истина.
Смелая, бесшабашная и одновременно осознанная, напряжённая вера в себя создала неповторимое явление поразительно нового поэта, одержимого словом, поэта космического масштаба. Свобода – она всегда расхристанна, фрагментарна; закладывая основы, она антиосновна, недомысленна, простоволоса, неубедительна в своей непозволительности. Простите меня, все жаждущие привычного, основательного. Мой Хлебников – из будущего, будетлянин, он позволяет себе то, что не может не позволить себе по сути своей: быть не похожим на самого себя временного, сегодняшнего. Он с размаху, увлекаясь и каясь, вторгается в быт, в жизнь с верой в себя, в свой дар, принося его повинного на плаху долга перед космической, всечеловеческой правотой, и отчаянно рубит эту трезвую сегодняшнюю голову, воскресая для вечной поэзии.
Земной путь Хлебникова фантастичен, утопически наивен, но мощь его поэтического и человеческого талантов при всём алогизме, фрагментарности проповедуемых им образов огромна. Близок мне Хлебников и утопическими идеями об едином человечестве, ведущими к мысли о создании всеобщего «звёздного мирового языка». Утопия, несущая в себе всю боль от несовершенства мира и всю нерастраченную любовь к человечеству.
«Колумбом новых поэтических материков, ныне заселённых и возделываемых нами» назвал его Владимир Маяковский, точность и глубина определений которого вне всяких сомнений. Образы, метафоры и сравнения Хлебникова импрессивны, живописны, глубоки и свежи. Вот немного примеров: «растений храмы», «окаменелых новостей висели строки», «ущелье каменной книгой», «служебным долгом река шумела», «осень – солнца золотой и тёплый посох», «золотые черепа растений, застрявшие на утёсах», «чёрных деревьев голые трупы», «всплески камней Бештау свободней разбоя». Вот совершенно замечательное о Каменной Бабе:

Стоит с улыбкою недвижной,
Забытая неведомым отцом,
И на груди её булыжной
Блестит роса серебряным сосцом.

Так объединить каменное с живым, плодотворное с мёртвым, с такой виртуозной техникой аллитерации звука «с» в последней строчке удаётся только великим.
Вот перифрастический и в то же время по-современному мастерски точный образ Степана Разина:

Волги синяя овчина
На плечах богатыря…

и там же:

Богатырь поставил брёвна
Твёрдых ног на доски палубы…

Вот строки, одурманенные требованием понятности и сиюминутной нужности, но по силе выше блоковских из «Двенадцати»:

А бельё всполосну, всполосну!
А потом господ
Полосну, полосну!
И-их!
– Крови лужица!
– В глазах кружится.

Сколько крови стоили эти строки пацифисту, поэту, человеку не от мира сего, гениальному Велемиру Хлебникову...
Талантливый поэт Запорожского края Иван Доценко уже в наше время удивил и восхитил взыскательного мэтра Григория Лютого замечательным образом: «І місяць, наче наголос, над літерами хат». А вот Хлебников из Малой серии Библиотеки поэта (стр.176):

Аул рассыпан был, казались сакли
Буквами нам непонятной речи.

Талантливое освоение Хлебникова продолжается.