Можно ли потерять нечто, в существование чего никогда не верил? Можно ли познать нечто, чего нет больше? Человеческий разум говорит – нет. Человеческий опыт говорит – да. Но это нечто должно лежать в самой основе мироздания, в той области его, которая долго ещё останется неподвластной разуму, но легко постигается сердцем.
Сказать, что Хаддад ат-Таир взялся за работу в неподобающе растрёпанных чувствах – значит не сказать ничего. Неспособные ощутимо уязвить душу мага каждое в отдельности, сомнения и уколы совести брали числом. Но так же брали числом драгоценные минуты. Магу уже видна была последняя из них, та, что окончательно обратит во прах юного госпитальера*, убитого осторожным расчётливым ударом Хакима**. «Хаким Желтоглазый никогда не стал бы моим лучшим учеником, он не вмещал своего имени», – ожесточённо думал Хаддад ат-Таир, пытаясь унять дрожь нетерпения в руках. «Да, ты прав, – мягко отозвался голос в его голове. – Но ни одному из твоих учеников не стать более верным, чем Хаким Желтоглазый». Капля драгоценной крови василиска сорвалась с носика реторты и упала мимо. «Я не приказывал, я просил. Если бы он был достаточно умён, чтобы оценить опасность, он дал бы волю зверю в себе, он забыл бы о моей просьбе, он остался бы жив». «Если бы он не любил тебя как отца, он остался бы жив». Ещё капля мимо... «Он не должен был щадить их всех без разбору, мне нужен был лишь один, юный, не знавший любви. Хаким Желтоглазый был усерден, но глуп». «А ты, ты смог бы заглянуть каждому в глаза – там, где тысячи клинков и стрел свистели подобно самуму, где лошади бесновались подобно самуму, где пыль и брызги крови застилали небо подобно самуму? Хаддад ат-Таир, ты учён, но глуп».
Маг осторожно поднял веко мёртвого крестоносца и сдавил глаз (напоследок, на всякий случай, мало ли какие чудеса случаются). Затем взглянул на клепсидру*** и удовлетворённо кивнул. Мозг мертвеца не сопротивлялся больше, зрачок послушно вытянулся, стал похож на зрачок кошки. Кошка – независимая тварь, неподвластная никакой магии, с усмешкой подумал Хаддад ат-Таир, но в данном случае кошачий глаз – залог покорности будущего чудовища... У Иблиса****, несомненно, есть чувство юмора.
Две капли зелья в глаза, две в уши, ещё одна – на припорошенный цепкой аравийской пылью лоб юноши... Тело на низком столе оставалось таким же холодным, восковым, недвижным, и вся воля Хаддада ат-Таира уходила на то, чтобы заставить себя не спешить, задавить подступающие панические мысли: не может быть, неужели обманула, неужели всё напрасно, неужели я был настолько глуп, чтобы... Шепча заклинания, он окропил коричневым варевом грудь мертвеца, и тело наконец-то отозвалось. Хриплое клекочущее подобие дыхания раздвинуло рёбра, натянуло кожу на груди и стало видно, как часто и тяжело забилось сердце, пытаясь разогнать по жилам свернувшуюся кровь. Маг облегчённо вздохнул и щедро плеснул эликсир в хрипящий рот крестоносца. Клыки выглянули из-под нижней губы мертвеца и заострились. Хаддад ат-Таир полюбовался отблеском огонька лампы на их снежно-белой эмали, потом, спохватившись, метнулся к окну и прижал штору тяжёлым кальяном, чтобы утренний ветер не отбросил её ненароком, не впустил первые лучи солнца в его пропахшее аптекой и дымом логово. За спиной его скрипнуло старое дерево, он обернулся и увидел, что монстр пытается встать.
– Нет, не смей! – Маг поспешно подошёл и положил ладонь на лоб монстра. – Днём ты должен спать. От первых и до последних лучей солнца. Запомни это.
Монстр послушно улёгся, подложив руки под голову. Маг мысленно ахнул. Да, конечно, тело должно было иметь свою собственную память, ничего странного в этом, наверное, не было, но юная естественная грация, с которой это было сделано... Маг во все глаза смотрел на своё творение, свою первую пробу, и чувствовал, как сердце наполняется восторгом и самодовольством.
– Мой ученик отдал за тебя жизнь, – выдохнул он. – И, клянусь пламенем ада, жертва не была напрасной.
Хаддад ат-Таир отошёл к стеллажу, уставленному шеренгами сосудов со снадобьями, нащупал объёмистую колбу пузырчатого зелёноватого стекла и, резко повернувшись, выплеснул её содержимое на лицо монстра. Затем склонился над ним, вглядываясь. Жидкость походила на ртуть, но она была легка и летуча, и когда последнее пятнышко её испарилось – через две-три секунды, не более, – на мага взглянули глаза молодого Хаддада ат-Таира, спокойные, холодные и, казалось, слегка удивлённые. Склеенные запёкшейся кровью русые волосы монстра выпрямились и потемнели, кожа стала смуглой, нос удлинился и сгорбился, а подбородок покрыла аккуратная чёрная борода.
Хаддад ат-Таир вздохнул и побрёл к двери. И как только он отвернулся от своего творения, собственное лицо его осунулось и пошло морщинами. Он устал, сегодняшняя ночь вымотала его больше, чем вымотала бы битва с двенадцатью джиннами*****. Даже сохранять свою иллюзорную молодость и свежесть, оставаться таким, каким привыкли видеть его жители Басры, ему было уже не под силу. Да и зачем? Нужно выспаться, обязательно нужно выспаться, твердил он себе, хотя чувствовал уже, что всё равно не заснёт, промучается до полудня, а потом...
– Зачем это? – вдруг прозвучало за его спиной. Маг обмер. Монстр должен был внимать и повиноваться, Джевгер ни словом не намекала, что он будет говорить и уж тем более задавать вопросы... Кстати, Хаким Желтоглазый не спросил бы. Не значит ли это, что его разум был ещё более мёртв, чем разум мертвеца?
Хаддад ат-Таир вернулся и опустился на корточки в изголовье монстра.
– Так надо, – сказал он. – Теперь у тебя моё лицо. Ты, убитый моей волей, ты, воскрешённый моей волей, должен быть таким, как я. Это справедливо.
В тот же миг на потолке над шторой вспыхнул алый огонёк восходящего солнца. Монстр повернулся на бок и закрыл глаза, и в лице его была безмятежность, доступная лишь тому, кто юн и никогда не знал любви.
– Ты – моя воля, ты – мой гнев, ты – моё коварство, – страстно произнёс Хаддад ат-Таир. – Я, Хаддад ат-Таир аль-Акбар, маг среди магов, я стою слишком дорого, чтобы мою волю, мой гнев, моё коварство можно было доверить кому бы то ни было. Ты должен быть таким же, как я, иначе в ревности я захочу снова убить тебя.
В покоях мага штор не было. Он нечасто проводил там ночи, и ещё реже – дни. Алчность и властолюбие, помноженные на пережившую век с лишним юношескую его любознательность, носили ат-Таира по Магрибу******, Андалусу*******, Хиндустану********, по далёким землям, название которых могла удержать лишь его нечеловечески острая память. Завшивевшие лежанки караван-сараев и доски палубного настила были так же привычны его телу, как нежная ткань простыней. Вот только сегодня в это верилось с трудом даже ему самому. Кряхтя, он взобрался на колченогий табурет, осторожно оглядел улицу и захлопнул ставни. И нога за ногу побрёл к кровати, и рухнул на неё, так что дерево жалобно заскрипело во всех пазах, и закрыл глаза.
Джевгер, подумал он. Язычница. Пророчица. Колдунья. Нет, не колдунья – ведьма, как все женщины, глупая и доверчивая, как все язычники, лживая и бессильная, как все пророчицы. Впрочем, о том, что ценой за мою первую пробу сил, первую пробу похищенного у тебя могущества будет сокровище, о цене которого я сам не догадываюсь, ты рассказала точно. Хаким Желтоглазый, верный ученик, сильный ученик, глупый ученик, слишком старый ученик... Ты знала, что я не стану рисковать, что воспользуюсь подвернувшейся ко времени битвой с изуверами, мнящими себя единственными учениками пророка Исы – да святится имя его! – чтобы добыть нужное... И ты сказала, что во второй раз случится так же. Ведьма, ведьма... Как давно ты поняла, что я не люблю тебя? Как долго ты ждала, чтобы захватить меня врасплох? О, клянусь Аллахом, ты ждала долго. А потом, вместо того чтобы воспользоваться моей слабостью и безволием, чтобы заставить меня выть от боли и извиваться у твоих ног, умоляя убить, ты обратила меня в память и рассказала, холодно и спокойно, слово за словом, всё то, за чем я пришёл к тебе. Швырнула мне с презрением свою тайну, как швыряют нищему забродивший кусок баранины. И ты прокляла меня, ты – Бисмилля Рахман Рахим, Иса Рух Уалло*********, – неужели ты думала, что я буду проклят впервые?! Неужели ты не догадывалась, что тайна твоя слишком велика для двоих, что, раскрыв её, ты подпишешь себе смертный приговор? Она переживёт тебя – о небо, как же я буду стараться, чтобы она пережила тебя! Я буду беречь её для самого последнего, самого верного мига. Этой ночью монстр исполнит своё дело и умрёт, а новые родятся не ранее, чем выцветет, созреет и попросит меня сорвать её великая власть, власть не менее чем над всей Аравией. И тогда я посмеюсь над тобой, Джевгер, пророчица, колдунья, ибо не будет драгоценности, сравнимой с ней. Что есть драгоценность? Нечто, за что многие и многие готовы платить непомерную цену? Но тогда не будет пред глазами моими многих и многих, они будут у ног моих. Кто сможет сравниться со мной?
Крики толпы, празднующей победу, рёв труб долетали сюда, на окраину Басры, всё громче. Город, оплакавший павших, будто обрёл второе дыхание, ночь его сменилась утром, и не было места ни покою, ни унынию, ни усталости в его стенах. Чернь ликовала. Хаддад ат-Таир раздражённо повернулся на бок, подобрал ноги, сминая тонкие простыни коммагенского льна. Те, кто остался кормить ворон на поле битвы, тоже умели так ликовать, подумал он. А теперь... Он попытался отогнать видение, но оно стучалось всё настойчивей, так что бороться с ним, наконец, стало накладнее, чем сдаться, и маг сдался. Вспомнил бугрящиеся до самого горизонта, казалось, мёртвые тела, многоголосый вой женщин, осторожный полёт стервятников и воронов в раскалённом небе, кровь, пропитавшую и склеившую в комья песок. Вспомнил, как много было их, невредимых внешне, будто уснувших в кольчужных коконах в ожидании крыльев, – крестоносцев, поверженных рукой Хакима Желтоглазого, похищенных из этого мира точно рассчитанным ударом в горло или в шею сзади, под шестой позвонок. Было видно, где прошёл Хаким. Было видно, как он шёл – тупо, прямо, напролом, не задумываясь, разя направо и налево в надежде, что хоть одна из его жертв удовлетворит сурового учителя. И упал он на самом краю пустоши, дальше, в распадке, были лишь следы рыцарских коней, из последних сил выносивших из боя потрёпанное воинство, но бессильных вернуть его из безумного самоубийственного рейда... Джевгер сказала: поймёшь, лишь только потеряешь... Да, наверное, так и было. Иначе зачем бы безжалостно подгоняемый временем Хаддад ат-Таир, уже найдя нужное (чтобы с первого взгляда узнать того, кто никогда не любил, нужно ли быть магом?), пошёл разыскивать своего ученика. Наверное, так и было... Он не мог вспомнить, что чувствовал тогда, о чём думал: разум его, защищаясь, приглушил память.
Он всё-таки уснул, и спал долго, и пробудился лишь тогда, когда солнце, пройдя чуть в стороне от зенита, уже ощутимо клонилось к закату. Он никому не пожелал бы такого пробуждения. Сон не принёс ему бодрости. Он принёс жуткое сновидение: наглухо зашторенная комната, неверный свет ламп, обнажённое девичье тело на низком столе и Джевгер, льющая на него остро пахнущее кровью и кедром бурое снадобье, шепчущая заклинания...
Явь и страх обрушились на мага мгновенно и одномоментно, и он не смог бы сказать, что из них занимало больше места в его глазах. Он сбросил своё тело с кровати, вскочил, застонав от боли в коленях. Ты старый дурак, сказал он себе. Старый – потому что сохранять молодость легко, бездумно, всегда, даже во сне, тебе уже не под силу. Дурак – потому что дал ведьме так много времени. Он дрожащими руками натянул праздничный халат, повязал – ему не сразу удалось это – чалму и пояс. И лишь потом смог взять себя в руки и, выходя в зной дня, заботливо и аккуратно накрыл накидкой своего спящего раба.
Чем дальше в город, тем труднее было Хаддаду ат-Таиру преследовать колдунью, неспешное движение которой серым пятнышком ложилось в голове мага на образ города, против воли полюбившегося ему, ставшего привычным. Потом людской поток захватил мага и понёс. Сопротивляться было бесполезно. Всё это живо напомнило ему переправу через Пяндж в далёкой юности. Даже хуже: он будто пытался догнать воробьиное перо, скользящее в порогах и водоворотах свирепых верховьев реки. Поток вынес его к дворцовой площади, замедлился и остановился. Маг обливался потом, он оглох от рёва труб и людских криков, лицо его сводило судорогой от притворной улыбки, а шею – от приветственных кивков. Люди... Неразумные, храни их Аллах... Иные из них были оборваны и грязны так, что в другой день невозможно было бы представить ни дворцовую площадь у их ног, ни струи фонтанов над их головами, ни радость на их лицах. Иным будто приставили чужие, безумные головы к почтенным и полным достоинства телам, облачённым в богатые халаты. Иные прилежно скрывали от глаз Господа запретное под покровом ночи, но переусердствовали столь явно, что теперь, при свете дня, вино и бандж********** были видны Всемилостивейшему в каждом их шаге, в каждом слове и взгляде. Город ликовал... В ликующем городе маг был лишним.
Он смёл улыбку с лица, наклонил голову и пошёл сквозь толпу. Сперва сквозь толпу неподвижную, и это было трудно. Потом – сквозь толпу, текущую ему навстречу, и это было трудно и оскорбительно. Те, кто в любой иной день постарались бы мигом оказаться как можно дальше от озабочено склонённого чела и грозных глаз Хаддада ат-Таира аль-Акбара, сегодня сделали его путь долгим, очень долгим, испытали его терпение до дна. Горожане и пришлые феллахи который час уже стекались к центру Басры, и не видно было тех, кто возвращался обратно. Было так, будто там открылся сегодня вход в рай... Когда вдалеке показалась обветшавшая от времени и бурь арка северных ворот, когда поток схлынул, маг снова заглянул в свой воображённый город. И с досадой убедился, что Джевгер дома. Стоило так трудиться! Уж лучше бы Хаддад ат-Таир выбрал путь за городскими стенами. Молодому магу хватило бы трёх четвертей часа, чтобы подобраться к цели.
Не пахло в доме Джевгер ни кровью, ни кедром. И окна её дома были открыты. Она сидела у окна, сложив руки на коленях, но вряд ли видела улицу, и вряд ли видела что-то в бесконечной дали, куда были устремлены её глаза.
Старому Хаддаду ат-Таиру не хватило бы сил, чтобы убить колдунью. Молодой Хаддад ат-Таир был дерзок и хотел испытать своего новообретённого раба, неотразимый клинок в его руках, в полной мере. Он вошёл без стука и сел на пороге. Джевгер молчала, и постепенно магу стало казаться, что это больше, чем молчание, что это тишина. Крики толпы и рёв труб ясно слышались здесь, на окраине Басры, но в ушах его звучал лишь едва слышный звон, будто в самом глубоком склепе, затерянном в египетских песках.
– Помнишь, – тяжело и медленно сказал он, – тот день, когда я сошёл на твой берег? Холодное море бушевало так, будто тысяче тысяч маридов*********** стало тесно в нём, и они решили взять себе землю до горизонта. Небо над Ардабдой************ было тяжелей свинца, и молнии его были подобны воспалённым сосудам на белках ифрита*************. И буря сорвала с якоря и унесла корабль, который вёз меня, и шквал отшвырнул от берега лодку, которая везла меня – никто, кроме меня, не сошёл на берег. И никого, кроме тебя, не было на берегу. Джевгер, тогда тебя звали иначе. Я забыл, как тебя звали.
– Я знала, – тихо сказала колдунья, – что в тот день ты сойдёшь на берег. Тогда меня звали иначе, но когда ты окликнул меня, ты сказал – Джевгер**************. Я забыла, как меня звали раньше. Тогда ты пришёл, чтобы я не ждала напрасно. Зачем ты пришёл сегодня, Хаддад ат-Таир?
– Помнишь тот день, когда мы пресытились беседой и вышли на свет? Помнишь, сколько дней и ночей длилась наша беседа? Я – не помню, и даже сосчитать не могу, потому что забыл тогда творить молитвы Милостивому. Был вечер, был праздник, и мы потеряли друг друга в толпе. И мы искали друг друга в толпе: я видел тебя, но не мог догнать, ты же не умела видеть, но искала так отчаянно, что я не мог догнать тебя.
– И когда я нашла тебя, нас стало двое во всём городе. Тогда ты пришёл, чтобы увести меня от моего народа и стать моим народом, чтобы увести меня из моего дома и стать моим домом, чтобы увести меня из моей земли и стать моей землёй. Зачем ты пришёл сегодня, Хаддад ат-Таир?
– Помнишь тот день, когда Ардабда видела тебя в последний раз? Город был прекрасен, как цветок, море было спокойно, как зеркало, небо было безмятежно, как глаза ребёнка, и воздух, которым дышали в единое дыхание дети Ардабды – правоверные и христиане, язычники и безбожники – был сладок. Неужели Всемилостивейший был так наивен, чтобы картинами рая надеяться удержать приход ада? Может, он просто смеялся над нами? С моря подходили румийцы, чтобы вернуть себе своё, с суши подошли кипчаки, чтобы взять чужое, и Ардабда не хотела ни тех, ни других. И мы вышли из городских ворот, и с нами вышли сильные, надеясь на свою силу, и иные, надеясь на нашу силу. И мы познали предел своей магии – о, он быстро наступил, этот предел! – и тогда мы обнажили клинки. И ты была подобна тысячеруким богиням края земли, но не было в руках твоих ни даров, ни милостей, а только смерть...
Он говорил, а перед глазами его одна за другой переворачивались клепсидры, и он уже видел последнюю. И когда последняя песчинка в ней упала вниз, он прервал свою речь и поднялся. Теперь Джевгер уже не имела времени, чтобы выбрать себе рабыню, неотразимый клинок в её руках. А если бы успела выбрать – не успела бы выследить, а если бы успела выследить и убить вдали от людских глаз – не успела бы дать ей подобие жизни. Ат-Таир победил.
– Я всё отдам за твоё прощение, Джевгер, – сказал он. – Пусть я стар и лишь знания мои дают мне подобие молодости, – я успею сделать счастливой твою земную жизнь. Я прикажу себе любить тебя больше жизни. Муж Хаддад ат-Таир не посмеет противиться воле мага Хаддада ат-Таира.
– Тебе не нужно моё прощение, мои глаза слишком близоруки, чтобы видеть вину за тобой, – тихо сказала Джевгер. – Пусть ты стар – ты делаешь меня счастливой уже тем, что ты есть.
– Я приду к тебе этой ночью.
– Не говори – приду, скажи – мы увидимся, – вздохнула пророчица. Голос её был едва слышен, и маг не ощутил, что в нём не было жизни.
И снова ноги понесли Хаддада ат-Таира в город, и когда он заметил это, он не огорчился. И снова людской поток, уже затухающий, захватил его. Люди... Счастливые и беззаботные, храни их Аллах... Иные из них были оборваны и грязны, но счастье и веселье облекали их подобно одеждам калифов. Иные, почтенные и полные достоинства, вызывали у мага жалость, ибо счастье и веселье, давно поселившиеся в их домах, имели право не таясь посетить их лица лишь в такие дни, как этот. Иные устали скрывать от глаз Господа свои грехи, но счастью и веселью, сквозившему в каждом шаге их, в каждом их слове и взгляде, не нужны были ни вино, ни бандж. Всадник, окружённый толпой бедняков, швырнул магу увесистый кошель и воскликнул со смехом, что хочет посмотреть, как мудрый Хаддад ат-Таир аль-Акбар разделит серебро по справедливости. И маг подбросил монеты в воздух, и они, сверкнув в последних лучах солнца, упали в карманы беднейших, а у кого из них не было карманов – за пояс, а у кого и пояса не было – в протянутые руки. Они наперебой делились с ним тем, что перепало им сегодня от щедрот правителя, и радовались, видя как жадно ест и пьёт мудрый Хаддад ат-Таир, со вчерашнего утра не имевший во рту ничего, кроме слов.
Монстр – высокое, стройное и бесстрастное отражение мага – уже ждал его, сидя на столе. Хаддад ат-Таир оглянулся в сгущающиеся сумерки и плотно закрыл за собой дверь.
– Ты выйдешь из южных ворот, обойдёшь город и войдёшь в северные. Стража не станет останавливать человека с лицом Хаддада ат-Таира, – сказал он. Потом, дерзко усмехнувшись, заговорил быстро и жёстко. – Но ты сделаешь это так, чтобы и стража не увидела тебя. За воротами ты найдёшь дом со стрельчатыми окнами, небольшой и ветхий, но под новой черепицей. В нём ты найдёшь женщину. Ты убьёшь её. И ты возьмёшь её тело с собой, я хочу видеть, как ты справился с моим наказом. Ты выйдешь из северных ворот и войдёшь в южные. Ты сделаешь это так, чтобы и стража не увидела тебя. А если она всё же остановит тебя – ты не остановишься, чего бы это ни стоило страже. Иди. Я буду ждать тебя здесь.
Монстр безмолвно наклонил голову, мягкими кошачьими шагами пересёк комнату и исчез за дверью. Хаддад ат-Таир сел и стал ждать.
Крики толпы и рёв труб долетали сюда, на окраину Басры, всё тише. Город, сотворивший молитву на закате, будто услышал, сколь многих голосов не хватает в хоре победителей, будто искал их и находил лишь печаль. И постепенно мага снова охватили сомнение и страх. Он зажёг все лампы, забился в угол комнаты и поминутно с недоверием осматривал забывшую тепло его рук дамасскую саблю. Потому ли, что Хаддад ат-Таир опять был стар от усталости и страха, потому ли, что свет ламп был слишком ал, но на клинке её он не мог уже отличить завитки и змейки булатного узора от пятен ржавчины. Вот сейчас, думалось ему, тихо откроется дверь, и монстр с лицом Джевгер встанет на пороге и безмятежно спросит, хочет ли великий маг сказать что-нибудь перед смертью. И бессмысленно будет целить холодным острием в сердце монстра: оно не изойдёт кровью, потому что нет в нём крови, и глупо будет стараться отнять жизнь у монстра, потому что нет в нём жизни.
Молодому и бодрому магу хватило бы полутора часов, чтобы дойти, убить и вернуться. Монстру хватило часа. Он плотно прикрыл за собой дверь, сбросил с плеча ковёр и одним движением раскатал его...
– Надеюсь, она успела узнать меня? – оскалившись, спросил маг.
– Нет, – спокойно и бесстрастно сказал монстр. – Она узнала меня.
– Вот как? – Хаддад ат-Таир хихикнул. – Хорошо. Она сказала что-нибудь перед смертью?
– Да.
Хаддад ат-Таир подождал продолжения, поднял глаза на своё творение, пощипал седую бороду. Ну конечно, подумал он. Монстр понимает всё буквально.
– Хорошо. Что именно она сказала?
– Она сказала, что любит тебя и что только ты можешь научить её не любить, – мягко ответил монстр. – Она сказала, что нарочно указала тебе именно меня, юношу, никогда не знавшего любви. Она сказала, что иной, войдя к ней в этот час, тут же обратился бы в пепел.
Хаддад ат-Таир забегал по комнате, потирая сухие ладони, не в силах сдержать восторг.
– Ты, ах, ты – моё лучшее творение, моя сила! Ты достоин всех сокровищ земных, иншалла! О, если бы единственной наградой тебе не была судьба служить мне! Назвать тебя братом, омыть прах с твоих ног – мало...
– Спасибо тебе, мой господин, – спокойно сказал монстр, посверкивая клыками.
Сила. Власть. Все земные блага, которые легче добыть золотом, чем магией. Вот уже они видны тебе, Хаддад ибн-Али Хуссаин ат-Таир аль-Акбар, маг среди магов, уже посылают тебе первый луч, как солнце сквозь воду океана, за миг до восхода. Лишь последний шаг, самый долгий, но отнюдь не самый трудный для тебя, век собиравшего мудрость далёких земель, сто лет учившегося чудесам далёких земель, стократ покрывшего свою бороду белой пылью дорог далёких земель. Вот только... Хаддад ат-Таир остановился, будто налетев на стену.
Она сказала: нарочно указала именно юношу, никогда не знавшего любви, ибо иной, войдя к ней этой ночью, тут же обратился бы в пепел... Значит ли это, что верным слугой моим, не знающим сомнений, неотразимым клинком в руках моих мог стать любой? Значит ли, что отнюдь не обязательно ему быть юным, не знающим любви? Может, и условие, чтобы тело его не было тронуто клинком, тоже лишнее? Зачем она солгала, уже отдав мне свою тайну, зачем солгала мне? Эликсир – до последнего листка могучих трав, до последнего слова заклинания; моя первая проба силы, каждый мой шаг – точно, до последнего пророческого слова... В её словах не было ошибки – о, она совсем не так слаба, как казалось мне, пророчица Джевгер! – но была ложь, жалкая, неразумная, непонятная – зачем? Только лишь затем, чтобы отнять у меня Хакима Желтоглазого? Только лишь затем, чтобы потом, уже обратившись во прах, отнять у меня... что? Будущую власть? Но не будет уже никого, кроме меня, достойного власти, я позабочусь об этом. Верных рабов моих, не знающих сомнений человеческих, ибо не люди они? Но вот он, первое моё творение, проба сил, стоит, отойдя к стеллажам со снадобьями, чтобы не мешать моей недостойной восторженной суете. И в глазах его, созданных для ночи, плещется огонь ламп, но нет огня сомнений и страстей, равно разъедающих волю правоверных, людей Писания***************** и язычников. Он не доживёт до рассвета, смерть вернёт себе похищенное у неё. Но когда придёт срок, у меня будут сотни преданных рабов, и каждый из них будет таким же сокровищем, как он, нет, лучше, лучше... Если мне подходит любой, это сильно упрощает мою задачу. Я должен проверить. Немедленно.
Оттолкнув монстра, маг потянулся за сулеей с эликсиром, затем, спохватившись, засеменил к окну и выглянул из-за шторы. Созвездие ан-Наср аль-Ваки показалось над дувалами на другой стороне улицы едва наполовину. Время эликсиру ещё не вышло.
Две капли зелья в глаза, две в уши, ещё одна – на смуглый чистый лоб мёртвой пророчицы... Да, она была хороша, она и теперь была бы безумно хороша, Джевгер, аланка, дочь Таврики, если бы не следы клыков на шее. Произнеся заклинания, Хаддад ат-Таир брызнул эликсиром туда, где должно было быть сердце мёртвой и, когда едва слышное дыхание приподняло точёную грудь, склонился над своим новым творением, вглядываясь в лицо.
Зачем ты отдала мне свою тайну, Джевгер, зачем обрекла себя? Зачем солгала мне тогда, когда это уже ничего не решало? Зачем указала единственного, кто мог тебя убить? Мои сокровища земные, моё жёлтое и белое, мягкое и жидкое, ждут под надёжной опекой изгнавшего меня Имада ад-Дина Зенги****************** – о, пусть он, наивный, думает, что в его собственности! Мудрость моя со мной, магия моя со мной, вернейший ученик мой уже предстал перед лицом того, у кого никогда не будет похищен, и даже раб мой всё ещё со мной, пусть ненадолго – видит небо, лишь потому что он первый, ты же будешь принадлежать мне дольше, гораздо дольше! Какую жертву ты взяла в этот раз? Ты опять солгала мне, женщина?..
Маг не сразу понял, что произошло, потом понял, но не поверил, а потом было поздно. Проклятие его облетело бы всю Аравию, если бы не застряло у него в горле.
Да, монстр воспринимал всё буквально. И глаза его были созданы для ночи, так что искать ему не пришлось долго. И – да – он был верным рабом Хаддада ат-Таира, и не было для него иного закона, чем то, что маг считает нужным. Может, он даже был бы магу хорошим учеником, если бы не был так недолговечен. Он бережно и бесшумно снял с полки флакон с зеркальным снадобьем и выплеснул его на лицо женщины, лежавшей на ковре. И когда последнее пятнышко его испарилось – через две-три секунды, не более – на мага взглянули выцветшие, исчерченные по белкам вздувшимися сосудами глаза Хаддада ат-Таира, ветхого старика, никогда не знавшего любви.
Чтобы с первого взгляда узнать того, кто никогда не любил, нужно ли быть магом?
Хаддад ат-Таир отшатнулся, прижался спиной к стене и закрыл лицо рукавом. И всё равно чувствовал, что глаза новорождённого монстра не отпускают его, видел, казалось, даже сквозь ткань халата, как повернулась голова, когда им не хватило места в глазницах.
– Я чем-то огорчила тебя, мой господин? – медленно и безмятежно спросил старик. На гладкой эмали его заострившихся клыков алыми бликами отразился свет ламп.
* Госпитальеры – рыцарский орден, возникший во время первого крестового похода.
** Хаким (арабск.) – мудрец.
*** Клепсидра (арабск.) – песочные часы.
**** Иблис (арабск.) – дьявол.
***** Джинн (арабск.) – демон вихря.
****** Магриб (арабск.) – северная Африка.
******* Андалус (арабск.) – Испания.
******** Хиндустан (арабск.) – Индия.
********* Бисмилля Рахман Рахим, Иса Рух Уалло (арабск. традиц., устаревш.) – Во имя Аллаха Милостивого и Милосердного и Иисуса, Пророка Его.
********** Бандж (арабск.) – гашиш.
*********** Марид (арабск.) – демон моря.
************ Ардабда – ныне Феодосия. Умело играя на противоречиях европейского и арабского мира, амбициях вождей азиатских кочевых племён, город долгое время оставался фактически независимым, сохраняя широкие экономические, гражданские, культурные и религиозные свободы жителей.
************* Ифрит (арабск.) – демон огня.
************** Джевгер – жемчужина.
*************** Иншалла (арабск. традиц.) – Если так будет угодно Аллаху. Формулировка выражает искреннее пожелание, упование.
***************** Люди Писания – христиане, единственные иноверцы, уравненные в правах с мусульманами во времена раннего Ислама.
****************** Имад ад-Дин Зенги – аравийский калиф-военачальник, запустивший процесс объединения арабского мира.
Не забывайте делиться материалами в социальных сетях!
