"Из какого сора" - можно сказать абсолютно точно: Михаил Веллер, "Технология рассказа", глава 6, подраздел "Портрет". Грешно было бы не попытаться тут же довести рецепт маэстро до авторского предела.
У неё были рыжие вьющиеся волосы. Да не просто рыжие, а того чистого яркого оттенка, о котором принято говорить – огненные. Что необычно, при всём при том кожу её лица не пятнала ни одна веснушка, и была эта кожа чистой и в меру, по-европейски загорелой, без болезненной бледности, частенько присущей рыжим. Такими же огненными, по идее, должны были быть и лёгшие вразлёт, до висков брови, и длиннющие, непременно ассоциирующиеся с летним солнцем и беззаботным весельем ресницы, если бы не были они тщательно и умело вычернены. Ровный нос с аккуратными небольшими ноздрями и плавно, экономно круглящимися крыльями мог бы претендовать на иллюстрацию понятия «эталон». Очень уж строго, как и полагается эталону, он был задан. Чуть выше и короче – и владелицу его сочли бы взбалмошной истеричкой; чуть длиннее – и он свидетельствовал бы об изрядной угрюмости нрава. И так же строга и лаконична была бороздка, спускающаяся к губам: верхней, резко и тонко очерченной, навевающей впечатление безусловного отточенного ума, и нижней, чуть более полной – ровно настолько, чтобы наверняка придать лицу оттенок пронзительной чувственности. Небольшие аккуратные ушные раковины, если верить расплодившейся в жёлтой прессе примитивной физиогномике, тоже должны были принадлежать интеллектуалке: низкие, хотя и не слишком... Можно было сразу сказать, что лицу её более всего подошла бы счастливая и озорная улыбка. И непременно подумать при этом, что прочие человеческие эмоции тоже ничуть не убавили бы отчётливой зрелой красоты.
Она была высокой и стройной. Если быть совсем уж точным – такого сложения, для которого определения «гармоничное» и «атлетическое» означают одно и то же. Длинная чистая шея, начисто лишённая вполне законных, казалось бы, штришков возраста, входила в плечи так, что трудно было сказать сразу, были ли они аккуратно подкорректированы в тренажёрном зале, или просто несколько покаты от природы. Приподнимающая белую ткань платья грудь, пожалуй, равно вызвала бы мгновенное желание удавиться от зависти у палеолитических Венер и нынешних красавиц японских офисов. Хотя, возможно, её форме придавали теперь совершенную законченность ещё и руки, сложенные на груди: аккуратные узкие кисти, длинные пальцы пианистки, запястья с коротким и тонким трогательным пушком и полускрытая под тканью рукавов неженская сила. И так же вызывающе сильны были её бёдра, испортить которые нынешнее наше акушерство так и не получило возможности. Колени же и ступни ровных длинных ног были просто аккуратны: сразу можно было определить, что никогда им не приходилось носить на себе ни грамма лишнего веса.
Да что там говорить: она была чертовски красива при жизни. Впрочем, и сейчас то, что лежало в незакрытом пока гробу, можно было назвать человеком – тем самым, который звучит гордо, тем самым, в котором всё должно быть прекрасно. Хотя ни о каком «как живая», «будто уснула» и тому подобном и речи не могло быть: смерть, мортем, муэрте, тод и как там её ещё называют, – основательно угнездилась в ней и со снисходительным щадящим самодовольством выглядывала из-под опущенных век, из чуть разомкнутых губ с фарфоровой полоской зубной эмали за ними... Какая-нибудь старуха из тех, которые обычно придают стандартный славянский колорит похоронам, обязательно сказала бы, всхлипнув: жить, мол, да жить.
Но здесь не было старух. Ни «из тех», ни из родни. При всей своей красоте и светлом нраве, обзавестись новой семьёй покойная не спешила, а старую – надо сказать, довольно многочисленную – основательно подрастеряла в ссорах, эмиграциях и тех же таки похоронах. В последний путь её провожала только подруга со своим семейством: тощим, как жердь, молчаливым лысеющим мужем и кислогубой угловатой дочкой-подростком, на которой природа сэкономила явно больше, чем это допустимо даже в подростковом возрасте. Собственно, дочке и не в кого было: мамашу при известной степени расположения можно было бы назвать симпатичной, но красивой – никогда. Может, потому она и стала подругой, как это нередко случается у красавиц: чтобы не загораживала, чтобы оттеняла... Сейчас же и симпатичного в ней ничего не оставалось. Потому что она как раз беседовала с работниками крематория, традиционно ленивыми, бесстрастными и шкафоподобными – зло, властно, жёстко, пронзительным голосом базарной торговки или учительницы. Супостаты стояли перед ней навытяжку, скромно опустив глаза, так что она, лишённая необходимости прожигать их взглядом, время от времени посматривала на гроб. И всё то, что смерть успела отнять у покойной – а для внимательного взгляда, пожалуй, намного, намного больше, – можно было прочесть в одной-единственной невысыхающей дорожке на её щеке.
Не забывайте делиться материалами в социальных сетях!
