Духовный смысл повести Гоголя «Шинель»: идейные акценты автора обнаружатся совсем в иных местах, чем при социологическом подходе.
началo статьи
«Шинель»: « – Знаете ли вы, кому это говорите? понимаете ли вы, кто стоит перед вами? понимаете ли вы это, понимаете ли это? я вас спрашиваю.
Тут он топнул ногою, возведя голос до такой сильной ноты, что даже и не Акакию Акакиевичу сделалось бы страшно» (3; 134).
Сравним дальше реакцию Петра Безродного на поведение Басаврюка, Акакия Акакиевича – на значительное лицо.
«Вечер накануне Ивана Купала»: «Всё пошло кругом в голове его! Собравши все силы, бросился бежать он. Все покрылось перед ним красным цветом. Деревья, все в крови, горели и стонали. Небо, раскалившись, дрожало... Огненные пятна, что молнии, мерещились в его глазах. Выбившись из сил, вбежал он в свою лачужку и, как сноп, повалился на землю. Мёртвый сон охватил его» (1; 47).
«Шинель»: «Акакий Акакиевич так и обмер, пошатнулся, затрясся всем телом и никак не мог стоять: если бы не подбежали тут же сторожа поддержать его, он бы шлепнулся на пол; его вынесли почти без движения. (...) Как сошёл с лестницы, как вышел на улицу, ничего уж этого не помнил Акакий Акакиевич. Он не слышал ни рук, ни ног. В жизнь свою он не был так сильно распечён генералом, да ещё и чужим. Он шёл по вьюге, свистевшей в улицах, разинув рот; сбиваясь с тротуаров; ветер, по петербургскому обычаю, дул на него со всех четырёх сторон, из всех переулков. Вмиг надуло ему в горло жабу, и добрался он домой, не в силах будучи сказать ни одного слова; весь распух и слёг в постель» (3; 134).
Нами уже говорилось выше о ритуальности поведения гоголевских персонажей. В поведении значительного лица тоже наличествует определенный ритуал: старание внешней эффектностью жестов и манер подавить собеседника, ввести его в состояние фрустрации.
В том, что значительное лицо невольно становится виновником смерти Акакия Акакиевича, заложен глубокий смысл. Гнев генерала, повергший в полное смятение титулярного советника, вызывает в памяти библейскую заповедь «не убий», поскольку перед нами тот самый случай, когда гнев становится убийцей слабого и беззащитного человека. В гиперболически заострённой форме Гоголь дал понять, что мы убиваем ближнего не только рукоприкладством или оружием, но и жестокими словами, бранью, издевательствами. Святой апостол Иоанн говорит: «Всякий, ненавидящий брата своего, есть человекоубийца» (1 Ин. 3:15). Да и каждый из нас на себе не раз испытал, как ранит и убивает душу злое, жестокое, язвительное слово.
В описании горячечного бреда Акакия Акакиевича тоже, по нашему убеждению, скрывается глубинный смысл, доступный в первую очередь тому читателю, который рассматривает «Шинель» как произведение православного автора. «Если ты будешь когда-нибудь в горячке, перенесись умом к геенскому пламени», – советовал Иоанн Златоуст. Он и многие другие святые отцы считали, что слабое подобие страдающих в адском огне можно видеть на земле в людях, страдающих горячкой. Что тогда происходит в человеке? Внутренний огонь, благодетельно согревавший его, начинает мучительно жечь; жжение этого огня заметно и для окружающих больного. При таком горении пламени, однако, нет, тьма огня увеличивается помрачением ума, при котором страждущий мечется во все стороны. Как видим, именно это и происходит с Акакием Акакиевичем, и, несмотря на бессвязный бред, читатель может догадаться, вокруг чего сосредотачивается безумие чиновника, а именно – вокруг украденной шинели.
«В земле видим многие сокровенные яды, и летом по причине жара никто не знает их; когда же увлажены будут и ощутят силу прохлаждённого воздуха, тогда оказывается, где был погребён в земле каждый яд» (Исаак Сирин, там же, с.88) – эти слова преподобного Исаака Сирина могут быть применены к оценке того душевного состояния, в котором оказался гоголевский герой после потери шинели. Только в результате исчезновения вожделенной вещи смогла обнаружиться вся мера пристрастия к ней владельца; не случись ограбления, читатель так бы и не узнал, как преувеличенно много места вдруг заняла шинель в душе Акакия Акакиевича, став для него в буквальном смысле слова всем. О пагубном воздействии сильных привязанностей Гоголь упоминал в письме М. П. Погодину от 15 мая н. ст. 1841 года по случаю смерти сына С. Т. Аксакова Михаила: «Ужасно жалко мне Аксаковых, не потому только, что у них умер сын, но потому, что безграничная привязанность до упоенья к чему бы то ни было, есть уже несчастье» (9; 153).
В книге «Невидимая брань», составленной св. Никодимом Святогорцем, говорится о дьявольских искушениях в час смерти человека следующее:
«Хотя вся наша жизнь на земле есть непрестанная брань и нам надлежит вести её до самого конца; но главнейшая и решительнейшая брань ожидает нас в час смерти. И кто падает в сей момент, тому уже не встать. (...) Четыре главных и опаснейших искушений, каковым в час смерти обыкновенно подвергают враги наши – демоны: 1) колебание веры, 2) отчаяние, 3) тщеславие, 4) разные образы, в какие облекаются демоны и какие представляют отходящим. (...) Но он (дьявол. – М. М.) употребляет на это и всякую другую страсть, какою кто из умирающих обладаем был в жизни и на какую наиболее был падок, и старается возбудить её, чтобы он отошёл в страстном настроении, имеющем решить и участь его» (Невидимая брань. Блаженной памяти старца Никодима Святогорца. Изд. 4, М., 1904, с.254, 265, 262).
В описании кончины Акакия Акакиевича мы видим, что страсть к шинели завладевает умирающим целиком и без остатка: везде ему мерещатся воры, крадущие шинель, и он бессознательно пытается от них оборониться. В целом же кончина Акакия Акакиевича, если смотреть на неё с сугубо христианской точки зрения, может быть понята как кончина нераскаявшегося грешника: Гоголь ни словом не упоминает о приходе священника к смертному одру Акакия Акакиевича, да и сам титулярный советник, судя по авторскому описанию, скоропостижно охваченный смертельной болезнью, не успевает осмыслить свою жизнь ни в покаянном, ни в любом ином ключе: «Благодаря великодушному вспомоществованию петербургского климата болезнь пошла быстрее, чем можно было ожидать, и когда явился доктор, то он, пощупавши пульс, ничего не нашёлся сделать, как только прописать припарку, единственно уже для того, чтобы больной не остался без благодетельной помощи медицины; а впрочем, тут же объявил ему через полтора суток непременный капут. После чего обратился к хозяйке и сказал: «А вы, матушка, и времени даром не теряйте, закажите ему теперь же сосновый гроб, потому что дубовый будет для него дорог». Слышал ли Акакий Акакиевич эти произнесенные роковые для него слова, а если и слышал, произвели ли они на него потрясающее действие, пожалел ли он о горемычной своей жизни, – ничего этого не известно (подчёркивание моё. – М. М.), потому что он находился всё время в бреду и жару» (3; 134–135). Несчастный страдалец опаляется огнём своей страсти, действующей внутри его, и ни в чём не находит облегчения своему мучению. Перед нами тот самый случай, описываемый святыми отцами и учителями Церкви, когда душа начинает гореть геенским огнем ещё при жизни.
Фантастическое окончание «бедной истории», завершившееся смертью персонажа, на деле не такое уж и фантастическое: блуждание призрака, ищущего украденную у него при жизни шинель, – смелая и глубокая попытка гениального писателя представить состояние грешной души в аду после смерти. Она горит огнём той же страсти, какой горела на земле, и потому не находит себе покоя. Причём блуждающий призрак-душа усиленно старается погасить свой огонь удовлетворением грешной потребности – срывает шинели с петербургских чиновников. Призрак, на чём следует сделать особый акцент, действует агрессивно, с ожесточением; да и у кроткого в прошлом Акакия Акакиевича ожесточение сердца имело место ещё при жизни: наведший на его ум помрачение демон заставляет его в бреду произносить самые страшные слова в адрес значительного лица, «так что старушка хозяйка даже крестилась, отроду не слыхав от него ничего подобного» (3; 135). Здесь можно увидеть очень важную деталь – указание на то, что грешная душа-призрак одержима ещё одной, причём, согласно святоотеческой классификации, очень опасной страстью – злобой, горя желанием во что бы то ни стало отомстить своему обидчику. И только совершив эту месть, отобрав наконец шинель у значительного лица и повергнув его в сильнейшее смятение, она успокаивается:
«Но ещё более замечательно то, что с этих пор совершенно прекратилось появление чиновника-мертвеца; видно, генеральская шинель пришлась ему совершенно по плечам, по крайней мере, уже нигде не было никаких случаев, чтобы сдергивали с кого шинели (3; ).
Однако случай со значительным лицом выходит за рамки личной мести, которая сама по себе мелка и не заслуживала бы столь пристального внимания, если бы не была связана с другой серьёзной проблемой, волновавшей писателя, – проблемой возмездия. Как поучает апостол Павел: «Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Ибо написано: Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь» (Второзак. 32:35) (Рим. 12:19). Т. е. нераскаянный грех обязательно будет наказан, грешнику придётся расплатиться за него тем или иным способом. Будем откровенны: кто из нас не помышлял о возмездии? И чаяние этого в определённом смысле не возбранено православному христианину (см. евангельскую притчу о неправедном судье и бедной вдове: «Бог ли не защитит избранных Своих, вопиющих к Нему день и ночь, хотя и медлит защищать их?» (Лк. 18:7).
Также, на наш взгляд, определенную помощь на пути к пониманию того, почему писатель сделал финал своей повести именно таким, а не иным, может оказать один эпизод из ветхозаветной Книги Иова – см. рассуждения поверженного в прах библейского праведника.
«17. Часто ли угасает светильник у беззаконных, и находит на них беда, и Он даёт им в удел страдания в гневе Своём?
18. Они должны быть как соломинка пред ветром и как плева, уносимая вихрем.
19. Скажешь: Бог бережёт для детей его несчастье его. – Пусть воздаст Он ему самому, чтобы он это знал» (Иов 21:19).
Сочиняя финал, Гоголь следует практически логике Иова: значительному лицу приходится узнать, за что и кем он наказан; благодаря этому он, если и не становится добрее, то, во всяком случае, умеривает свою гневливость.
Помимо того, что возмездие осуществляется призраком, фантастичность финала заключается ещё и в том, что оно следует сразу, незамедлительно, почти как в сказке: мертвец снимает шинель со значительного лица ровно через неделю после своей смерти. Но, несмотря на то, что действие сил возмездия осуществляется здесь в гротескно-гиперболизированной форме, Гоголь призывает читателя поверить в неотвратимость такого конца (точно так же произойдет и в «Ревизоре»).
Итак, «Шинель» – своего рода повесть-притча, для духовно настроенного читателя очень поучительная. Жизнь любого человека чревата неожиданными поворотами. И глубинная мораль повести такова: от случайностей, подобных истории с шинелью, защищён лишь тот, кто сознательно пренебрегает мирскими соблазнами, заботится в первую очередь о спасении души. Осуждает ли Гоголь титулярного советника Акакия Акакиевича Башмачкина? Конечно, нет. В данном случае сквозь комизм «шинельной» фабулы отчётливо различима авторская скорбь по поводу беззащитности персонажа, ведущего в некоторых чертах праведную жизнь, но не отличающегося должной набожностью и приобретённой вследствие её твёрдой и ясной разумностью, мудростью, которая, в свою очередь, могла бы придать сил слабому духу, перед тем, что в многолетней истории человеческой философской мысли именуется Судьбой. Гоголь соболезнует тому, что «житие» Акакия Акакиевича в итоге оказалось таким, а не иным. И косвенно рекомендует читателям в каждом своём поступке уповать на Бога, на Его помощь, непрестанно памятовать об искусителях рода человеческого, чтобы быть всегда готовыми вступить в духовную брань с ними.
