Продолжение разговора о смерти Владимира Маяковского, об отзывах-эхе на эту смерть, которое не утихает и ныне.
Твой выстрел был подобен Этне
В предгорьи трусов и трусих.
Так написал Борис Пастернак на смерть поэта Маяковского. Из современников, как мне кажется, именно он, хорошо его знавший, глубже всех прочувствовал личность и смерть Маяковского. Он дважды обращается к этой теме в 1930-м, когда что-то говорить ещё было можно ,и в 1956-57, когда кое-что говорить уже стало можно. Деликатнейший Борис Леонидович заявляет, что он не понимал Маяковского, начиная с «150 000 000». Обратите внимание, он не пишет «не принимал».
«Он лежал на боку, лицом к стене, хмурый, рослый, под простыней до подбородка, с полуоткрытым, как у спящего, ртом. Горделиво ото всех отвернувшись, он, даже лёжа, даже в этом сне упорно куда-то порывался и куда-то уходил.
Весь он был странен странностями эпохи, наполовину ещё не осуществлёнными».
1930
Тон задаёт официальное сообщение: «Предварительные данные следствия указали, что самоубийство вызвано мотивами чисто личного порядка». Потом эту фразу 50 лет будут печатать во всех школьных учебниках. В некрологах советских литераторов уже просматриваются все признаки начинающейся болезни единомыслия, схематизма, убогости, бессердечия, хамства и невозможности поверить в самоубийство. «Смерть его до того не вяжется со всей его жизнью, так не мотивирована всем его творчеством» (редакционная статья «Правды»). «Всего можно было ждать от Маяковского, но только не того, что он покончит с собой. Кто угодно, казалось, только не Маяковский» (Г. Адамович). «Соединить с этим обликом идею самоубийства почти невозможно» (А. Луначарский). «Так не вяжется его смерть со всем его обликом преданнейшего революции поэта» (Б. Малкин). «Такая смерть никак не вяжется с Маяковским, каким мы его знаем» (А. Халатов). «Это к нему не идёт. Нам ли не знать Маяковского?» (М. Кольцов). «Он, конечно, не подавал ни единого повода предполагать такой конец» (Петр Пильский). И уж во всей красе придворно-холопское Демьяна Бедного: «Непонятно, чего ему недоставало».
Уже звучат официальные осуждения «малодушного» поступка покойного. «Мы осуждаем бессмысленный, неоправданный поступок Маяковского. Глупая малодушная смерть. Мы не можем решительно не протестовать против его ухода из жизни, его дикого конца». (Мососвет и пр.)
«Не надо подчинять своим мелким личным настроениям интересы великого дела», – поучает покойного Бела Кун.
А между тем поводов, кроме личных, для самоубийства у поэта было более чем достаточно. За несколько дней до выстрела сам Маяковский говорил на литературном вечере: «На меня столько собак вешают и в стольких грехах меня обвиняют, которые есть у меня, и которых нет, что иной раз мне кажется: уехать бы куда-нибудь и просидеть года два, чтобы только ругани не слышать».
А ведь было ещё и в стихах:
Понюхай порох, свинец пистолетный.
Рубаху в распашку! Не празднуй труса.
Поэма «Про это» – сплошной безысходнейший стон. В предсмертных (посмертных) набросках стихов дважды: «Любовная лодка разбилась о берег быта» и последние слова:
Глядится пустяком
Опавшим лепестком под каблуками танца
Но человек душой, губами, костяком…
Несколько ранее Владимир Владимирович написал:
Должен стоять, стою за всех,
За всех расплачУсь, за всех расплАчусь…
Стихи вкраплены и в прощальное письмо Маяковского. До смерти ещё две ночи, ещё идут деловые разговоры и записи. А в письме: «Пожалуйста, не сплетничайте, покойник этого ужасно не любил». Такое не напишешь под дулом чужого пистолета.
За всех – пуля, за всех – нож.
А мне когда? А мне-то что ж?
("Про это").
Реакция на гибель Маяковского в эмигрантской печати отличается от той, которая была свойственна советской литературной критике. Во многом она была глубже и человечнее. Личные мотивы, временная слабость, болезнь, несчастный случай – подобные объяснения никто не принимает всерьёз, никто не рассматривает. В парижском журнале «Числа» (1932. № 6) Сергей Шаршун трактует самоубийство Маяковского как событие знаковое, как акт мужественный и даже героический: «Его жест… – сродни толстовскому. Заслуга Маяковского в том, что – даже его, первосвященника – стошнило от братания с: Пупсами, Оптимистенко, Мезальянсовыми, Моментальниковыми и пр. Да, я зачисляю Маяковского в «невозвращенцы»! Его отмирание от живого тела большевизма началось много лет назад…»
Поэт и литературовед Николай Оцуп связывает самоубийство Маяковского с его глубоким духовным кризисом, с разочарованием в советской идеологии, с вероятным осознанием им ложности нравственных ориентиров в своей жизни и поэзии.
Ближе всех к истине, как мне кажется, Виктор Шкловский, который говорил, что Маяковский умер оттого, что он разлюбил, умер не от мук любви или ревности, а оттого, что всё разлюбил. Гасла страсть, уходила любовь не только к женщине, которой посвятил всё написанное, но и ко всему, о чём так восторженно и с такой страстной верой писал, что так искренне прославлял.
Те, кто Маяковского не «проходил», а читал, видят, что мотив самоубийства совсем не редкость в его творчестве от ранних вещей до сценария «Как поживаете». Он звучит в «Человеке», «Про это», «Клопе», «Бане», «Войне и мире». Маяковский примеряет к себе все варианты самоубийства: «Радуйтесь! Сам казнится… Обнимает мне шею колесо паровоза… Добежать до канала и голову сунуть воде в оскал… А сердце рвётся к выстрелу, а горло бредит бритвою… К воде манит, ведёт на крыши скат… Аптекарь, дай душу без боли в просторы вывести…»
А за 15 лет до самоубийства он писал:
Все чаще думаю –
Не поставить ли лучше
Точку пули в своём конце.
Сегодня я
На всякий случай
Даю прощальный концерт.
20-е годы прошлого столетия – это время, когда всерьёз верили в создание нового человека, в том числе с использованием достижений тогда ещё не запрещённой евгеники, искусственного оплодотворения и отнюдь не только кошечек и обезьян, в продление жизни избранным как минимум до 150 лет, в пересадку мозгов и таким образом бессмертие выдающихся деятелей, в то, что благодаря науке (учение Фёдорова) уже в ближайшее время станет возможным воскрешение. Для этого,собственно, вначале и хранили тело Ленина в Мавзолее. А. Беляев писал научную (!) фантастику. Верил и воспевал это и Маяковский.
И смерти коснутся его не посметь,
Стоит у грядущего в смете!
Внимают юноши строфам про смерть,
А сердцем слышат: бессмертье.
("150 000 000").
Поэт хочет верить и в своё грядущее воскрешение.
Воскреси хотя б за то, что я поэтом
Ждал тебя, откинув будничную чушь.
Воскреси меня хотя б за это!
Воскреси – своё дожить хочу!
(Про это)
Не все эти произведения печатались, а те, что печатались, выходили с сокращениями (до 1980-х годов). У нас был широко разрекламированный, но оскоплённый и прилизанный, правильный Маяковский.
Мама!..
Скажите сёстрам, Люде и Оле, –
Ему уже некуда деться.
В посмертной записке: «Мама, сёстры и товарищи, простите, – это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет».
Не було епохи для поетів,
Та були поети для епох.
Ліна Костенко
Эти слова отражают также и сущность творчества Маяковского как певца революции. Нам трудно представить, насколько смог бы реализоваться, и смог бы ли вообще, Маяковский в другую эпоху.
Не только Пастернак, но и другие исследователи творчества Маяковского пишут, что он весь был обращён в будущее. Тут, наверное, уместно поговорить о времени. О его восприятии, разнонаправленности и разноскоростности в разном возрасте. Молодые живут будущим, мечтами, которые кажутся им светлыми и безоблачными. Пожилые – прошлым, памятью. Тяжесть прожитых лет и жизненный опыт заставляют их смотреть на жизнь более осторожно и менее оптимистично. «Вот и вы проживёте жизнь, и увидите, что ничего не меняется, и заплачете, да ещё горше, чем я», – говорил Лев Толстой. Хорошо было молодому Маяковскому грезить будущим, а когда возраст подошёл к 40, появился опыт, наступило прозрение. «Во мне при цифре 37 в момент слетает хмель», – В. Высоцкий.
Цветаева очень внимательно следила за творчеством Маяковского. Она отреагировала на его смерть циклом из семи стихотворений. В них есть что почитать и почерпнуть. Вдумайтесь хотя бы в этот фрагмент:
Ещё раз не осёкся
И, в точку попав – усоп.
Было, стало быть, сердце,
Коль выстрелу следом – стоп.
Выходит, что Марина что-то знала о предыдущей осечке?
Далее идет диалог Сергея (Есенина) и Владимира:
Умаялся? – Малость.
– По общим? – По личным.
– Стрелялось? – Привычно.
– Горелось? – Отлично.
Опять «стрелялось привычно», не впервой.
И уж совсем необычная, на первый взгляд, концовка:
Под царство и это
Подложим гранату!
Получается, Марина не сомневается в самоубийстве Маяковского как последней доступной ему форме протеста. «Нет, ребята! Всё не так! Всё не так, ребята!» – В. Высоцкий.
Предоставим снова слово Б. Пастернаку:
«Начнём с главного. Мы не имеем понятия о сердечном терзании, предшествующем самоубийству…
Приходя к мысли о самоубийстве, ставят крест на себе, отворачиваются от прошлого, объявляют себя банкротами, а свои воспоминания недействительными…
Мне кажется, Маяковский застрелился из гордости, оттого, что он осудил что-то в себе или около себя, с чем не могло мириться его самолюбие. Есенин повесился, толком не вдумавшись в последствия и в глубине души полагая – как знать, может быть это ещё не конец и, не ровён час, бабушка ещё надвое гадала. Марина Цветаева всю жизнь заслонялась от повседневности работой, и когда ей показалось, что это непозволительная роскошь и ради сына она должна временно пожертвовать увлекательною страстью и взглянуть кругом трезво, она увидела хаос, не пропущенный сквозь творчество, неподвижный, непривычный, косный, и в испуге отшатнулась, и, не зная, куда деться от ужаса, впопыхах спряталась в смерть, сунула голову в петлю, как под подушку. Мне кажется, Пауло Яшвили уже ничего не понимал, как колдовством оплетённый шигалёвщиной тридцать седьмого года, и ночью глядел на спящую дочь, и воображал, что больше недостоин глядеть на неё, и утром пошёл к товарищам и дробью из двух столов разнёс себе череп. И мне кажется, что Фадеев с той виноватой улыбкой, которую он сумел пронести сквозь все хитросплетения политики, в последнюю минуту перед выстрелом мог простится с собой с такими, что ли, словами: «Ну вот, всё кончено. Прощай, Саша».
Я очень любил раннюю лирику Маяковского.
По сравнению с Есениным дар Маяковского тяжелее и грубее, но зато, может быть, глубже и обширнее.
За вычетом предсмертного и бессмертного документа «Во весь голос», позднейший Маяковский, начиная с «Мистерии-буфф», недоступен мне.
В последние годы жизни Маяковского, когда не стало поэзии ничьей, ни его собственной, ни кого бы то ни было другого, когда повесился Есенин, когда, скажем проще, прекратилась литература… Маяковского стали вводить принудительно, как картофель при Екатерине. Это было его второй смертью. В ней он неповинен».
1956-1957
В 70-е годы прошлого века кумиром миллионов стал другой Владимир – Высоцкий. А мы, молодые романтики, восхищались Визбором, Окуджавой, Галичем, в какой-то степени Евтушенко.
Мы знаем, кто на самом деле убил Пушкина, Лермонтова, Гумилёва, Блока, Есенина, Цветаеву, Ивасюка, Григора Тютюнныка, и не столь уж важно, кто конкретно нажал на гашетку и нажимал ли вообще.
Искусство жизни состоит в том, чтобы выжить и остаться самим собой. Это очень трудно, не многие выдерживают. Во много раз сложнее и труднее это для людей творческих. Это удалось – правда, какой ценой! – Пастернаку, Анне Ахматовой, Пришвину.
Маяковский выбрал единственный достойный выход из безысходной ситуации. Он остался единственным непокорённым и неподражаемым благодаря своей абсолютной искренности, в том числе перед лицом смерти.
Не забывайте делиться материалами в социальных сетях!
