Мои поэтические учителя

Мои поэтические учителя терпеливо ожидали меня на разных возрастных станциях моей жизненной дороги, не раз и не два предоставляя возможность приблизиться и заглянуть в тайники своих душ, щедро обнажённых на страницах их сочинений. Не раз и не два я скользила по ним взглядом – и отторгала, не увидев в этом ни красоты, ни мудрости. Видимо, каждому этапу развития нашей личности ближе, дороже свой эталон поэтических высот – то, что в данный момент мы способны воспринимать как некий идеал, опираясь при этом на свои ещё незрелые, но уже отчасти сформировавшиеся вкусы.

Нет, не обязательно возраст развития нашей личности совпадает с данными паспорта. И в шестьдесят можно оставаться узко сформированным, принимая пёстрый, многоликий мир культуры лишь от сих – и до сих. Выделив в нём для своего восприятия маленькую нишу, оконце, и наслаждаясь лишь тем, что в нём. У кого-то восприятие «зацикливается» в национальных рамках, и человек любовно, со всех сторон смакует, обсасывает, вбирает в себя всё, что входит в понятие, например, «сучасної української поезії» (современной украинской поэзии). Кто-то «западает» на культуру русского рока, считая своими учителями Башлачёва, Гребенщикова, Шевчука. А есть и остановившиеся на школьной программе ещё советских времён. Без Цветаевой. Без Пастернака. Без Бродского. Маленькими дозами – Пушкин. Чуть побольше Некрасова. Совсем чуть-чуть Тютчева, Есенина и Блока. И широко, но очень однобоко – Маяковский. Имена, конечно, замечательные. Но рамочки, рамочки, в которых все они преподносились, но крошечные порции, но угол зрения и способ подачи...

Не так важно втиснуть в голову школьнику побольше имён и цитат – голова ведь не энциклопедия. Но научить восхищаться разными аспектами красоты и мудрости поэтического слога мы обязаны. Чтобы человек эстетически рос всю жизнь, от вершины к вершине. Чтобы, постигая сложность и орнаментальность современного мира, он смог вдохнуть в себя тонкий восточный аромат персидской поэзии и трагедийность драм Шекспира. Чтобы тот же Маяковский воспринимался им не только как горлан революции, но и как изумительной силы поэт-новатор, перевернувший все представления о возможностях русского поэтического слова.

Может быть, и не нужно щедро нашпиговывать школьную программу огромными дозами своей, национальной классики – в ущерб изучению высот мировой литературы? Может быть, важнее успеть привить просто эстетическое чувство? Если это чувство в человеке есть, тогда вместе с ростом личности развивается и оно, позволяя заглянуть за рамки школьной программы и вобрать в себя то, что нужно именно тебе и именно сейчас. Если его нет, если человек лишён собственного внутреннего органа, которым вообще возможно постигать искусство, он так и останется запрограммированным «китайским болванчиком», способным бубнить лишь то, чему его когда-то научили. А ведь меняется жизнь – меняется человек, и предпочтения у него тоже должны изменяться...

Если же, не имея собственного эстетического вкуса, но стараясь «не отстать от века», люди просто слепо верят всему, что преподносит им арт-пресса или колонки культуры в городских газетах, если они восхищаются каждой новомодной литературной «бабочкой-однодневкой» – не знаю, не хуже ли это ситуации со школьным «китайским болванчиком»?

Светлая купель российской словесности крестила меня, как и всё мое поколение – последнее сознательное поколение советской эпохи, – достаточно стандартно. В детстве – сказки Пушкина и Чуковского, русские и украинские народные песни, песни революции, гражданской и Великой Отечественной войн. Младший школьный возраст – русские былины, Михалков, Маршак, Барто и советская песенная поэзия (эстрада).

Кто сказал, что это примитивно и плохо? Разве стихия народной песни не прививает ребёнку глубокого, подсознательного национального чувства красоты, чувства ритма и гармонии, присущего именно его народу? А Пушкин, чьи сказки просто пропитаны народными сказаниями и былинами и при переводе теряют саму невидимую суть внутренней гармонии?

Корней Чуковский же как был, так и остался, к сожалению, первым и единственным автором для самого младшего возраста – двух-трёхлеток, пока ещё не способных понимать, скажем, Есенина, но обладающих врожденной тягой к разнообразному и чёткому ритму и к сказаниям о подвигах, о победе добрых и сильных героев. Не на Айболите ли Чуковского воспитывается в нас первое понятие о красоте жертвенного труда для блага просто живых существ? Не родственников и даже не людей одной с тобой национальности (чему всегда успеют обучить народные сказки), а вообще всего живого, пущенного на землю Господом твоим. Не на «Тараканище» ли Чуковского мы впервые понимаем смысл народной поговорки «У страха глаза велики»? Не его ли комар, спасающий муху-цокотуху, и медведь, возвращающий украденное Солнце, – наши первые добрые герои, восстанавливающие нарушенную справедливость мирного жизненного уклада? Ведь не в поисках сокровищ и не ради демонстрации ловкости и отваги совершают они подвиги. Да и герои-то сплошь свои, кровные, народные. Не черепашки-ниндзя, обитатели тропических широт. Не выдуманные космические уродцы и роботы. Родные, знакомые до боли и чесотки комарики. Собственные, русские мишки. Доступные даже двух-трёхлеткам – в природокраеведческом, музейном варианте.

Михалков и Маршак тоже, надо сказать, остаются до сих пор хрестоматийными – для чуть более серьёзного возраста.

Если же говорить о песенной поэзии, приходится признать, что современная эстрадная песня была и – в ближайший период – будет чуть ли не единственным средством воспитания любви к поэзии вообще: в том возрасте, когда ребенок или подросток пока не очень в ладах с тем, чем его пичкают в школе. Или в более тяжёлом случае: молодой человек благополучно «проскочил» свою школьную юность, вместе с партой оставив за спиной и «нагрузку» в виде национальной и мировой классики. Ну, не востребована она им пока, не показала своих притягательных сторон. Может, сам не дорос, а может, и учителя «помогли». А вот эстрада окажется доходчивей и обязательно выучит его хотя бы самому несложному чувству ритма и рифмы, а значит, и гармонии. Оттого-то и важно, какая эстрада сейчас господствует в эфире. Это не низший жанр. У эстрады такое же почётное место, как и у детской поэзии. В моё время это были песни В. Шаинского, М. Исаковского, Л. Ошанина, Н. Добронравова, Е. Долматовского, М. Светлова, А. Дементьева – согласитесь, не самая худшая поэзия. Притом именно поэзия, не песенные тексты: эти произведения годятся не только для исполнения под музыку, ими можно в равной мере наслаждаться глазами. Сейчас – из популярной эстрады – на их уровне разве что песни, исполняемые Николаем Расторгуевым. Плюс барды и качественный – не только музыкой и исполнением – рок, но это уже для возраста постарше, чем младший школьный, о котором я говорю.

Всё приближается постепенно, осторожно входя в ваши рамки красоты и гармонии по мере вашего развития. У будущего же поэта обязательно оказывается в жизни свой первый поэт, затронувший все тонкие струны души. Совсем не обязательно из канонического школьного списка и, возможно, не наиболее значимый. Но на тот момент, когда вы сами созрели для того, чтобы дарить слова бумаге, именно он сумел вас разворошить и побудить любоваться его поэтическим слогом. Именно он вдохновлял вас на всё новые и новые попытки бумагомарания. И хорошо ещё, если это именно поэт, а не автор песенных текстов. Обычно избравший себе в кумиры поэта – чистого песенника сам остаётся в пределах этого жанра, безуспешно претендуя на большее. Без музыки его тексты просто не «звучат», рассыпаются. У песни ведь свои поэтические законы, более простые и выполнимые для автора, и не каждый захочет расти выше этой планки.

Моим первым «не программным» поэтом оказался А. К. Толстой, вскоре – по родству их мироощущения – притянувший ко мне и творчество Фета, а потом и Тютчева. Для 5-го класса – очень хорошие поэтические кумиры, – если вы, конечно, не потомственный интеллигент в шестом поколении, сразу способный оценить, например, Пастернака.

Спросите сейчас у простого украинского школьника об А. К. Толстом – он в лучшем случае спутает его со Львом. О том, что были ещё поэт А. К. Толстой и прозаик А. Н. Толстой (автор романа «Хождения по мукам»), вряд ли он знает вообще. Но меня, я помню, полностью захлестнула песенность толстовских и фетовских стихов, классическая – но разнообразная и часто неожиданная, не тривиальная – ритмика и какая-то глубоко народная задушевность. Словно они писали именно для меня, а не для пресловутой «школьной программы». Да ведь и обращались они, действительно, к душе. К своей ли, высказывая тайное, наболевшее, подводя какие-то итоги раздумий, или к душе юной, неопытной девушки:

Что вы знаете сильнее этих строчек А. К. Толстого, что могло бы запасть в душу любому юному существу? А это:

Из классики XIX века не знаю ничего, кроме поэтических исповедей Лермонтова, что было бы в большей степени обращено к душе – мятущейся и страдающей. А такова она у каждого подростка:

Та же тоска, тот же надлом, свойственный каждому из нас в отрочестве. Но как он выразил то, чем смутно, путано и рвано были полны наши мысли! Из такого истока выпить первые капли поэтического яда – поистине завидная участь. И удивительно трогало и подкупало восприятие Лермонтовым украинского народа:

Почему я в то время не полюбила столь же страстно лирику Пушкина? Вероятно, она всё же для более зрелого возраста. В Пушкине – солнечность, гармония, умудрённость. То, что мне тогда было чуждо. Лермонтов более «лунный» поэт, поэт разочарования и горечи, едкой насмешки и гордого одиночества. Это ли не характеристика подростковой «болезни»?

Я подражала Лермонтову осознанно и горячо. Мне казалось, никакая другая поэтическая манера не способна отразить того, что было у меня в душе, хотя как читателю нравились и Пушкин, и Некрасов, и Яков Полонский, и Аполлон Григорьев, немножко – и Есенин. – Пока не пересилили Маяковский и Рождественский.

Это было что-то не то, что-то совершенно «неправильное», покачивающееся, огромное и грубовато-мощное. Как сказали бы сейчас, от этой поэзии шла иная энергетика – шквал, напор, огонь! Она заражала и побуждала к действию, к преодолению собственных «негараздов» и неприятия среды, к преломлению обстоятельств в свою пользу.

«Мать» Н. Дементьева оказалась для меня по воле случайности первой в этом славном ряду «не классической» поэзии. Это произведение не войдёт в число самых лучших, самых известных и почитаемых. Но оно однозначно принадлежит к мощной стихии советской «неоклассики». Это потом для меня было «А вы ноктюрн сыграть смогли бы / На флейтах водосточных труб?» Владимира Маяковского. Потом ошарашивал Андрей Вознесенский своим «Лонжюмо»:

Земля,
ты нас взглядом апрельским проводишь,
лежишь на спине,
по-ночному безмолвная.
По гаснущим рельсам
бежит
паровозик,
как будто
сдвигают
застёжку
на «молнии».

Если в ноздри мне попал
запах шпал –
я пропал.
Пахнет лязгом тормозным,
черным дымом поездным –
пахнет
сразу всем
проклятым и родным.

Это «проклятое и родное», высказанное так задорно, хулиганисто и афористично, сидело в нас, как «едкий дым Отечества» – всей силой пусть одиозной, пусть политизированной, но бесконечно талантливой советской поэзии. И этого из истории русской литературы не вычеркнуть никаким «перекройщикам от образования»! И разве веяло новомодным, гордым духом национального «величия» (чем очень подозрительно пахнет на самом деле так называемая «національна свідомість», т.е. «политическая сознательность» украинцев) от «Непрядвы» того же Евтушенко?

Из народа родного
я идола-бога не выстругал.
Из страданий народа
всевышнести русской не выстроил.
...Не превыше друг друга
ни вдовы Вьетнама,
ни Орши.
Недостойно слезе
возгордиться,
что всех она – горше.

Этому ли учат сейчас на уроках украинской литературы и истории Украины? Достойно ли потомкам казаков, принимавших в свои ряды вовсе не по национальному признаку, но по играющей силе, по доблести и таланту – по «харизматичности», говоря современным языком, – достойно ли третий век подряд плакать вместе с Шевченко, искать виноватых и гордиться своей обиженностью как чем-то исключительно приятным?

Да, мы не проходили в школе ни Ахматову, ни Волошина, ни Гумилёва. И очень жаль. У нас позволялись лишь лояльные к советской власти поэты – Блок, например. И преданные ей – такие, как Николай Асеев. Но могу ли я что-то сказать против Асеева, поэта удивительного по силе чувства, по экспрессии?!

А Роберт Рождественский – как говорят теперь, «канонизированный в советские классики», да, лауреат, да, обласканный и со «столбовой дорогой» в широкие массы – но разве не от него заражались стойкой, звонкой, упрямой песенной силой? Разве не он давал ориентиры не только, как писать, но, главное, каким быть – поэту как человеку?

Рождественский был моя очень долгая «высокая болезнь». Вторая после Лермонтова, но ещё более сильная, потому что с ним мы полностью совпадали по всем жизненным установкам, нравственно-этическим и мировоззренческим. Не ведала я тогда перестроечных разоблачений, не знала даже о понятии временной «оттепели» 60-х. Мы были дети застоя. Но и в этом застое играла, плясала, пела и клокотала сила, стихия, красота и правда настоящей поэзии – которая для меня, в первую очередь, олицетворялась в Рождественском. И – в Высоцком.

Именно из-за Высоцкого мне стал близок жанр авторской песни, из-за него я разделила свои музыкальные пристрастия: не только народная песня и не только эстрада. Вскоре ещё – и Владимир Высоцкий. Казалось бы, глядя со стороны: чему можно научиться у песенника? Что может он дать для того, кто хотел бы жить и дышать поэзией? Душу. Обнажённая душа – вот что главное в авторской песне 60-х–70-х. Страдающая душа. Страдающая не за себя – за всю бездну глупости и скорби человеческой. А ещё – способность правильно ставить очень важные и забытые людьми вопросы шекспировской трагедийной высоты. А ещё – бескомпромиссность и беспощадная ирония. Смех – даже над собой. Скоро ли оценят это те, кто усердно старается поддерживать в молодом поколении память о Высоцком-певце, Высоцком-борце, Высоцком-актёре, но никак не о Высоцком-поэте? Просто о Поэте, именно так, с большой буквы.

И Булат Окуджава – с его никак не близкой мне темой Белой армии и сентиментальностью, с его откровенно-неприятно удивившей меня переоценкой нравственных ценностей в годы перестройки (что стоит хотя бы заявление о том, что он стыдится своего участия в войне двух тиранов!) – со старших классов и до сих пор Окуджава остаётся для меня учителем в поэтическом плане. Считать его просто певцом – неумно и недальновидно. В его песнях – потрясающая интеллигентность, богатейшая культура, на них можно учиться и учиться.

И позже, после школы, я потихоньку открывала для себя новые имена, на кого «не набрела» раньше.

Каролина Павлова: «Моя напасть, моё богатство, моё святое ремесло».

Леонид Завальнюк: «Ранимость – благо для поэта».

Дмитрий Кедрин: «А над всем этим срамом та церковь была – как невеста!»

Леонид Мартынов: «Ей жизни не хватало – чистой, дистиллированной воде!»

И, конечно, покорительницы девичьих сердец – Юлия Друнина, Вероника Тушнова, Римма Казакова, Татьяна Кузовлёва...

Удивительно, но, уже открыв для себя Вадима Шефнера, Николая Заболоцкого, Новеллу Матвееву, Василия Федорова, я лишь слегка задела взглядом тех, кто потом утвердился на моих высотах, кого стала считать для себя недосягаемым образцом: Марину Цветаеву, Бориса Пастернака, Осипа Мандельштама. Лишь после тридцати они вошли в мой мир широко и радостно: очевидно, я была готова, и мы «совпали в поэтическом времени». И оттого моя поэтическая интонация не могла не впитать это Чудо, ставшее близким и понятным. Позже пришли ко мне ещё и Николай Гумилёв с целой плеядой малоизвестных «пересмешников» серебряного века вроде Василиска Гнедова, Дмитрия Петровского и других творцов ироничного нового слова, Борис Чичибабин и удивительная Зинаида Миркина, Иосиф Бродский и Юрий Кублановский, Юнна Мориц и Юрий Левитанский, Виктор Соснора и необыкновенно свой для меня душевно Александр Кушнер... Каждый мой поэтический учитель что-то дал, что-то оставил во мне: свой оттенок, завиток, аромат, осторожное касание. К тому времени я как раз начала выходить на свой «почерк», своё «лицо» и уже безбожно не подражала никому, как в юности Лермонтову и Маяковскому. И, однако, никогда не пренебрегала новыми для меня авторами. Стала понятна одна истина: каждый оригинальный поэт может тебя чем-то обогатить: новым взглядом на некоторые вопросы, интересным размером, неожиданным способом рифмовки или хотя бы новым полюбившимся стихотворением.

С тех пор мои учителя – все, кто может хоть чем-то затронуть, побудить к размышлению: классики и современники, поэты и не поэты, а просто мои собеседники. Действительно, удивительное – рядом, оно может находиться порой и в удачных строчках не самого сильного и известного мастера слова, но рядового вдохновенного рыцаря страны Поэзия.

Оттого и названия у моих альманахов такие – «Провинция» и «От сердца к сердцу». В названиях – и суть, и путь: цепочка, преемственность, передающийся из рук в руки факел творчества. Зажёг себя – зажги других.

Александр Блок для меня и был, и остался на особенном месте, которое не сможет упразднить ни один из постоянно добавляющихся новых «кумиров», в том числе наших современников. Лермонтов, Бродский, советские поэты многое дали мне, очень многое, и – «прошли» для моей души. Она больше не совпадает с их поэтическим пространством. Не потому, что переросла (как можно перерасти заоблачные вершины?), а потому что её развитие к моему 30-летию пошло по другому пути. Наверное, более духовному, чем душевному, и более философскому, чем эстетическому и эмоциональному. Блок оказался и в этой ситуации очень своим для меня.

И разве возможно более точно подобрать приём для описания Несказуемого и Красоты, чем блоковская загадочность, туманность и недосказанность? Удивительно, но почему-то его туманность никоим образом не напоминает туманные заумности и пустоты легионов его современных последователей. Вот яркий пример того, что не всё Несказуемое пусто, и, когда поэту есть что сказать об этом – не вычитанное, но пережитое, выстраданное, – он всегда найдет нужную форму для передачи своих мыслей и ощущений.

Привлекает меня в Блоке и его отношение к жизни – пассионарное, творческое, устремлённое. Нет в нём потустороннего и мертвящего, потухшего заранее, еще до настоящей схватки с жизнью, юношеского пессимизма. Нет и наигранного бодрячества. Блок всегда целен. И когда пишет: