Анализ рассказа. Анализ прозы. Как правильно анализировать. На примере рассказа «Прогулка мёртвых девушек» Анны Зегерс.
Читать рассказ Анны Зегерс «Прогулка мёртвых девушек»:
https://www.rulit.me/books/progulka-mertvyh-devushek-read-258932-1.html
1. Общая характеристика рассказа Анны Зегерс «Прогулка мёртвых девушек»
По ленте времён, завернувшись в широкий серый поток клубящегося пространства и тумана, отправляемся мы вместе с немецкой писательницей Анной Зегерс на её удивительную «Прогулку мёртвых девушек», прямо из Мексики, из 43-го года ХХ века, к 10-м годам в цветущей кайзеровской Германии и – через времена Первой мировой – снова возвращаемся к 40-м. Путаясь во временах и странах, густеет туман воспоминаний и ассоциаций, впечатлений и переживаний, совсем недавних и очень давних, почти забытых, перемешиваясь, перемещаясь и вырываясь из мрака на солнечный свет, открывая нам безумные пропасти человеческой души и пики её озарённых трагических высот.
Это один из первых, если не первый, опыт такого построения повествования в западноевропейской литературе. Анна Зегерс любила дерзать и смело сочетала фантастику и мистику с днями жгуче современными, в которых жила. Вот и в рассказе «Прогулка мёртвых девушек», написанном в 1943, а опубликованном в 1946 году, повествуя о том, чем недавно кончили жизнь её одноклассницы, писательница повторяет с ними, призраками, прогулку, когда-то совершённую на самой заре юности, в тот светлый период, когда юный человек ещё весь как только зарождающийся бутон и содержит в зародыше все варианты своих дальнейших путей и возможностей. Такой удивительный способ повествования даёт очень многое в плане раскрытия характеров и событий и помогает понять, КАК мы делаем свой жизненный выбор.
На мой взгляд, данный рассказ вневременной, а не исторический. Он не только о Германии и войне, и уж, конечно, не о Мексике, но тем более его нельзя определить как произведение чисто мемуарного характера. Это рассказ о ВСЕХ НАС на самых важных этапах жизни – в пору отрочества и юности, в пору молодости и становления, на этапе сделанного выбора и зрелости и в конце своего жизненного пути. Но он ещё и о многих других вещах – важных и не очень, но по-своему важных: когда-то, в какие-то моменты жизни. Ведь у каждого бывает время вопросов, загадок, сомнений, поиска своего отношения к миру и своего места в нём.
2. Мексика в рассказе «Прогулка мёртвых девушек»
Кинем хоть один взгляд на мексиканскую глушь и первозданную природу, чтобы получить те же впечатления, какие поразили Анну Зегерс в этом первобытном и почти космическом пейзаже, а заодно поймём, как обстоятельства жизни привели её к тому, чтобы предпринять мистическую прогулку с призраками.
Совсем немного места посвящено в рассказе собственно Мексике: один абзац в начале и один в конце. В основном – странный, неземной пейзаж. И лишь один персонаж – хозяин деревенского трактира. Но в нескольких строчках о нём писательница сумела запечатлеть самую суть характера народа и его отношения к жизни. Спросив, откуда она, и получив ответ «Из Европы», пишет Анна Зегерс, «человек оглядел меня с усмешкой, как будто я ответила ему: "С луны"... Он отошёл от стола и, привалясь к стене дома, застыл, рассматривая меня, словно искал признаки моего сверхъестественного происхождения. Мне так же, как и ему, вдруг показалось сверхъестественным, что меня занесло из Европы в Мексику». Что может означать такая усмешка? Ничего приятного. Скорее всего, нечто вроде того, что нормальные люди сидят дома.
Впечатление странности, неожиданности от «столкновения» Европы и Мексики усиливается описанием нереального пейзажа: «Сквозь проход я могла разглядеть коричнево-серые склоны гор, голые и дикие, как поверхность луны. Одним своим видом они отметали всякую мысль о том, что когда-нибудь имели что-то общее с жизнью. Два перечных дерева пламенели на краю пустынного ущелья. Казалось, и эти деревья не цвели, а пылали. Дорога была такая белая, что стоило мне закрыть глаза – и она казалась отпечатанной у меня внутри на веках... Голые корни безлистных переплетённых деревьев цеплялись за обрыв, стремясь превратиться в камень».
Всего несколько предложений, причём посвящённых пустоте, безжизненности пространства, – и столько сочных метафор и олицетворений, что чувствуешь пейзаж заселённым и обитаемым, только не людьми, а будто подлинные хозяева этого уголка – те же деревья, камни, горы, кактусы. Честно говоря, и нам приходит такое в голову, когда мы попадаем в выразительное, величественное, но абсолютно дикое место. Тогда деревья и горы действительно ощущаются долгожителями-великанами, рождёнными за столетия до нас и, возможно, способными прожить ещё столько же. И люди, живущие в таком первозданном уголке природы, тоже кажутся высеченными из камня и вечными – может, потому что они лишены городской суетливости и погружены в единое молчание с пространством: «Хозяин уселся на корточки под огромной тенью своей шляпы. Он перестал рассматривать меня... Неподвижно он вглядывался в то единственное, что задавало ему непомерную, неразрешимую загадку, – в абсолютное Ничто». А в самом конце рассказа Анна Зегерс возвращается в деревню и видит: «Мой хозяин всё ещё сидел на корточках перед домом, а рядом с ним сидел его сосед или родич, так же оцепеневший от размышлений или ни от чего. У ног их дружно прилегли тени их шляп. Мой хозяин не шевельнулся, когда я подошла, – я не заслуживала этого. Он просто включил меня в привычный круг своих ощущений».
Ёмко, коротко, убедительно! В этом действительно суть характера жителей глухих, далёких мест, независимо от того, в какой части света и стране они живут. Мне кажется, это просто совершенно другой способ существования – расти под небом, как дерево или кактус, и погружать мысли в вечный космос природы, ничего не требуя, ничего не желая. В этом есть глубокая правда созерцания и гармонии, это как раз та загадка долгожительства, которую не могут разгадать медики, потому что к таким второстепенным факторам, как продукты, воздух и т.д. она не относится. Дело в способе мыслить и воспринимать, что медицинским приборам измерить не дано.
Зегерс совершенно верно замечает: «нас приучили с детства, вместо того чтобы смиренно отдаваться на волю времени, покорять его тем или иным способом». Но чтобы успеть больше, вовсе не обязательно бежать скорее и суетиться сильнее – гораздо важнее время от времени останавливаться, немного подумать о чём-то, вспомнить что-то в тишине и молчании, ощутить «бесконечный поток времени, необоримый, как воздух», как это умеют делать жители гор и лесов.
3. Анализ построения рассказа
Сразу за эпизодом о Мексике идёт признание о том, почему Анна Зегерс там оказалась и в каких обстоятельствах: «Моё убежище в этой стране было слишком сомнительным и ненадёжным, чтобы называться спасительной пристанью. Я только что оправилась после нескольких месяцев болезни, настигшей меня здесь, когда всевозможные опасности войны, казалось, меня миновали». Опасности войны – это побег из фашистской Германии, сначала во Францию, а потом в Мексику, а болезнь – последствия того, что писательница попала на улице под грузовик и долго находилась в коме, в результате её как раз и возникают состояния, когда всё кажется словно в тумане. «Ранчо, как и сами горы, лежало в мерцающей дымке. Не знаю, возникла ли она из пронизанных солнцем пылинок или это моя усталость всё затуманила так, что предметы вблизи исчезали, а даль вырисовывалась ясно, как будто мираж... Облако пыли, а быть может – усталости снова сгустилось в расселинах гор, но не тёмное, как обычные тучи, а блестящее и мерцающее. Я приписала бы всё это моей лихорадке, если бы лёгкий горячий порыв ветра не развеял облака, как клочья тумана, и не погнал их к другим склонам». «Усталость», «слабость», «туман», «дымка» проходят через весь рассказ. Это и чисто автобиографическое (о болезненном состоянии), и – в то же время – символ постоянных переходов от настоящего к прошлому: воспоминания смешиваются с реальностью и накладываются на неё как тени, призраки былого. На этих переходах и основан сюжет.
Поход в горы писательница затеяла из-за любопытства, т.к. никто не мог ответить, что могло светиться ночью на одиноком, пустынном ранчо. «Праздное любопытство было остатком моей давней любви к путешествием, импульсом, перешедшим в привычку», – признаётся она. В другом месте она говорит: «Никогда нельзя утолить прирождённую страсть к путешествиям, потому что всё проносится перед тобой лишь в мимолётном касании». Слова о любопытстве я прочла – и сразу забыла. Пока не попалось на глаза это «мимолётное касание», высекшее искру понимания. Я подумала, что, к сожалению, именно мимолётным касанием ограничиваются любые путешествия. Нельзя узнать и почувствовать настоящую жизнь местных обитателей, мимоходом посетив их места, всё самое главное и интересное остаётся за кадром. Ведь на самом деле не за достопримечательностями, покупками и необычным меню едут люди, и не столько чтобы прикоснуться к истории и культуре этих мест, сколько чтобы увидеть, как и чем там живут: условия, проблемы, интересы, способы проведения времени, передвижения... Хотя, конечно, и на обычаи, традиции тоже можно попутно время уделить. Но всегда хочется просто узнать людей, пообщаться, обсудить то общее, что делает нас единым человечеством. Вот только языковой барьер и вечная спешка делают это невозможным.
Из таких «мелочей», попутных признаний автора, а на самом деле открытий, и состоит каждая книга. Ты читаешь рассказ о жизни какого-то героя, а вместе с интересным сюжетом обязательно находишь созвучное твоим мыслям. Но без этого рассказа ты ни за что не смог бы оформить свои смутные мысли так, как это сделал за тебя автор, а значит, ты не понял бы сам себя, не нашёл бы чёткого ответа на то, что тебя интересует. Разве, путешествуя, мы не понимаем, почему каждый раз оказываемся разочарованными? В глубине души, наверное, понимаем. Но выразить бы не смогли, а потому и понимание смутное, неоформленное. Оформить свои собственные мысли нам как раз и помогают книги. Вот ради чего, собственно, и стоит читать.
Кстати, в плане познания чужой, незнакомой и непривычной жизни книги тоже дают гораздо больше, чем организованные туры. Только не путеводители и всякая специальная литература, да и не приключенческая. Больше всего узнать можно из вот таких обычных, классических, не остросюжетных произведений, будь то рассказ, повесть или роман. Вместо интриги в подобных рассказах удивительно верный аромат эпохи и отношений того времени (или той страны, если речь идёт о современности). Больше не узнаешь и из поездки, разве что взглядом ухватишь местный колорит. Исключение – если знаешь язык и сумеешь не спеша, независимо от общего для всех маршрута походить и разговорить местных жителей, которые и английский-то знают далеко-далеко не все.
Да, есть интернет и соцсети, есть фильмы. Но это несколько не то, и не только потому, что фильм не остановишь и не уточнишь того, что тебе надо, а в соцсетях слишком много лишнего, от чего голова пухнет. Самое интересное – самому выбирать маршрут и общаться именно по ходу дела, дыша этим воздухом, добираясь местным транспортом, разговаривая с жителями именно этой местности и пробуя их обычную еду, а не туристические изыски и экзотику. Только тогда приходит «чувство края» (или страны). А туристические туры – это просто «мимолётное касание», лучше и не скажешь.
За одиноким домом на ранчо был сад, деревья качались и поскрипывали, словно там, в саду, взлетали качели, и это скрип, космический пейзаж, мысли о судьбе подруг, усталость от ходьбы и состояние «дымки», придающей нереальность даже реальному, – всё вместе вызвало ассоциации с давней прогулкой, и Анна слышит давно забытое детское имя «Нетти!» – как её уже давно никто не зовёт. Радуясь, что воскресло из небытия юное имя, она мимоходом признаётся в том, как проходили все её последние годы: «За многие годы я привыкла ко всяческим именам, какими меня называли друзья и враги, какими меня окликали на улицах, наделяли на празднествах и собраниях, ночью наедине, на полицейских допросах, на книжных обложках, в газетных статьях, в протоколах и паспортах», и от звуков имени сразу превращается в юную девчушку: «При звуке моего старого имени я от неожиданности, хотя в классе меня постоянно высмеивали за эту привычку, схватилась обеими руками за свои косы. Как удивительно, что я могла вот так ухватить две толстые косы: значит, их не обрезали в больнице!»
И вот уже нет ни известной писательницы, ни общественной деятельницы-антифашистки, ни слабости и тумана в глазах, ни сплошных кустов боярышника – есть качели в саду, полная сил Нетти и её подруги.
Маленький штрих пейзажа, словно мазок, нанесённый уверенной кистью художника, поэтично дополняет эту встречу: «Туман прояснился настолько, что отчётливо вырисовывались одуванчики и полевая герань, а среди них и розовато-коричневые пучки трясунки, трепетавшей от одного только взгляда». В рассказе довольно мало места отводится пейзажу, но когда он даётся – это настоящая живопись, и каждая строка – жемчужина. Совсем не обязательно посвящать описанию природы целые абзацы, если этого не требует сюжет. Но уделить несколько точных и выразительных строк, которые настолько свежи и нешаблонны, что даже в сюжете не потеряются, значит придать второе дыхание действию, и отказываться от этого приёма не стоит. И дело не в красоте пейзаже, восторгов и охов по поводу его красоты – природа конкретной местности может быть самой простой, привычной. Надо лишь вдохнуть в неё жизнь, чтобы травинка затрепетала «от одного только взгляда».
4. Анализ портретов главных героинь
Заскрипели деревья, затрепетали травинки... а на доске качались две лучшие школьные подруги писательницы – Лени и Марианна, главные героини рассказа, вокруг которых и развёртывается повествование. В рассказе много девушек, да и не только девушек, но и их учителей и любимых, но все они, так или иначе, связаны с главной линией рассказа – предательством дружбы и идеалов юности, т.е. с тем, что так непримиримо развело по разные концы общественной лестницы двух юных подружек.
Очень своеобразны у Зегерс не только пейзажи, но и портреты. Рисуя внешность, автор отталкивается от каждой конкретной детали и параллельно даёт сведения из жизни героя, так что в результате вы не только представляете себе его внешность, но и узнаёте многое о нём. А поскольку в этом рассказе идёт ещё и смещение исторических пластов, то одновременно вы видите исторический фон жизни героев – будь то кайзеровская мирная Германия, или Германия времён Первой мировой, или уже фашистская.
Так, вид того, как «Лени сильно отталкивалась большими ногами, обутыми в тупоносые ботинки на пуговках», напомнил Анне, что подруга всегда донашивала ботинки за братом, что вызывает первое упоминание писательницы о жертвах Первой мировой: «осенью 1914 года, в самом начале первой мировой войны, брат её погиб». Потом этот список будет всё время пополняться, а судьбы девушек из-за этого – трагически меняться, и мы представим себе последствия обеих войн не только в виде числа погибших, но и в виде изменившихся судеб оставшихся в живых, так что эта цепь неумолимых последствий у нас на глазах растянется и станет страшной, бесконечной, ведущей от войны к войне, от конфликта к конфликту и к одному планомерному результату – выживанию приспособленцев и внушаемых, гибели честных и несгибаемых.
Но я отвлеклась. Что мы в результате узнаём о Лени? Если говорить о портретных чертах, то не так уж много: у неё большой размер обуви, круглое лицо со сведёнными вместе густыми бровями, коса и резкая морщинка на лбу, которая появлялась только в особые минуты – когда девушки «азартно играли в мяч, состязались в плавании, писали классные сочинения, а позже на бурных собраниях и когда раздавали листовки». Потом морщинка появится, когда арестуют сначала мужа, а позже её саму и, наконец, навсегда останется, «когда в женском концлагере, во вторую зиму этой войны, её медленно, но верно убивали голодом». Портретных черт немного, а весь характер – честный, прямой, решительный и смелый, в общем, мужской, – налицо, и заняло это всего несколько строк. Не знаю, быть может, до сих пор остаётся смысл и в том, чтобы по старинке просто описывать внешность. Тем более что делать это можно талантливо и интересно. Но вот так, минимумом средств достигать того, чтобы одновременно с внешностью рассказать, да ещё и не прямо в лоб, а в связи с внешними чертами, о прожитой жизни – несомненно, высший пилотаж.
И здесь уже второй раз возникает мистическое смещение сознания от реального к ирреальному. В первый раз это произошло в связи с детской привычкой Анны хвататься руками за косы: «Как удивительно, что я могла вот так ухватить две толстые косы: значит, их не обрезали в больнице!», а теперь из-за описания посмертного лица Лени: «Я поразилась, как это на её лице нет даже следа тех грозных событий, которые сгубили её жизнь. Лицо её было свежим и гладким, как спелое яблоко, на нём не было ни малейшего шрама, ни намека на побои, которым её подвергли в гестапо, когда она отказалась дать показания о своём муже». Естественно, речь идёт о лице призрака, но в том-то и дело, что в представлении Анны, точно как по Библии («У Бога все живы»), лицо призрака, т.е. посмертное лицо Лени, совмещается с её детским лицом, и Лени оказывается единой во всяком своём возрасте, во все годы своей жизни.
Марианна, вторая детская подруга писательницы, была самой красивой девушкой класса, с пепельными косами, которые плоскими кольцами закрывали уши, длинными стройными ногами, худощавым телом и крепкой маленькой грудью под застиранной блузкой. «На её лице, очерченном благородно и правильно, как лица средневековых женских статуй в Марбургском соборе, нельзя было прочесть ничего, кроме ясности и очарования. В нём не было никаких признаков бессердечности, злой вины или душевной черствости, как не бывает их у цветка. Я сама сразу забыла всё, что знала о ней, и радовалась, глядя на неё», – пишет Анна Зегерс. «Забыла всё, что знала» – значит, в действительности поздней Марианне, которая уже не была ребёнком, стало свойственно всё, чего ещё не существовало в её юном прекрасном лице цветка. Автор идёт от противного, отрицая позднюю Марианну и совмещая её с изначальной, чистой и ясной, как чист и прозрачен неразвернувшийся бутон, – чтобы тем нелогичней и чудовищней показалось нам её превращение в то, кем она стала. Лени была для Марианны как родная сестра, «добрая поверенная в горестях и радостях любви, она честно передавала письма, устраивала тайные свидания» подруги с влюблённым в неё юношей. Разве в детстве могло быть хоть какое-то сомнение в искренности и крепости дружбы этих двух юных существ – Марианны и Лени? Конечно, нет, ведь этому возрасту редко присуще лицемерие, да и надобности что-то скрывать у девушек тогда не было. Потому автор и удивляется несовместимости всего, что она о них знала, с их вечным (т.е. и детским, и призрачным) духом: «мне представилось совершенно невозможным всё то, что мне рассказывали и писали о них обеих. Раз Марианна так бережно придержала качели для Лени, так дружески и заботливо убрала соломинки из её волос и даже обвила рукой её шею, то невозможно, чтобы позднее она так резко, так холодно отказала Лени».
Речь идёт не просто о какой-то дружеской услуге. Речь идёт о жизни маленькой дочери Лени, которую гестаповцы, арестовав её родителей, собирались отдать в национал-социалистский приют, а соседи перехватили на детской площадке и спрятали, чтобы потом переправить в Берлин к родственникам отца. Но у них не было денег, и они пришли к Марианне, «которую прежде не раз видели рука об руку с Лени».
Могла ли Марианна отказать? А она не просто отказала – она заявила, что «ей нет дела до девушки, когда-то случайно ходившей с ней вместе в один класс» и что «каждый пфенниг, потраченный на Лени и её семью, брошен на ветер, преступно отобран у государства». Фраза о преступно отобранном у государства пфеннинге звучит настолько согласно лучшим пропагандистским приёмам любого – фашистского или «демократического» – государства, что выдаёт его, как осла уши. Эта фраза явно пелась с чужого голоса, а конкретней – ноги её росли из средств массовой информации, ну и, конечно, из того факта, за кем Марианна находилась замужем. «Марианна отказала и ещё прибавила, что её муж – член нацистской партии и занимает высокий пост, а Лени с мужем арестованы поделом, так как совершили преступление против Гитлера»; не удивительно, что женщины «испугались, как бы на них самих не донесли в гестапо», и не сумели спасти ребёнка.
Преступление против Гитлера приравнивается к преступлению против государства, не донёсший считается таким же преступником, а сама писательница, если бы не сбежала из Германии, окончила бы жизнь тем же, чем Лени, если не просто пулей, причём просто за то, что осмеливалась писать в духе, противоположном официальным СМИ.
Но тогда было военное время, и формально государство, которое вело войну, имело право судить (но не мучить!) тех, кто ему эту войну вести мешал. А как понять то государство, которое даже не ввело во всей стране военного положения, хотя зачищает отделившиеся области от мирных жителей, объявив их террористами, и спокойно разрешает своим активистам и пропагандистам отстреливать писателей во дворах их домов, если эти писатели, как Зегерс, не разделяют позицию государства? Перечитываешь рассказ – и диву даёшься, насколько быстро не актуальное может стать актуальным в определённые исторические эпохи – вроде тех, в которые мы сейчас живём. И как я могу после этого считать рассказ исторической прозой?! Я воспринимаю его, подобно всякому нормальному человеку, не лишённому способности анализировать и сравнивать, как сугубо актуальный, реальный и как нельзя более современный. И это лишний раз доказывает, КАК нужно читать книги: воспринимая с точки зрения сегодняшней. Сравнивая. Применяя к себе. Только в этом случае автор окажется понятен читателю. И не просто понятен, а жгуче полезен...
5. Пути Сопротивления в рассказе «Прогулка мёртвых девушек»
...как полезно мне было прочесть о чувстве одиночества у Зегерс: «Теперь обе они, Марианна и Лени... шли из сада с качелями, тесно обнявшись, сблизив головы, так что виски их соприкасались. Мне стало немного грустно. Я почувствовала себя, как это часто случалось в школьные годы, чужой среди общих игр и дружеской близости остальных». Это чувство опять сблизило меня с автором и вызвало общие ассоциации с отрочеством, со дна памяти поднялись целые пласты переживаний меня-подростка: и кажущееся, как, наверное, это бывает у всех юных, полное несовпадение с родителями, и непонимание одноклассников, и придирки учителей, не говоря уже о том, что на меня не засматривались, а нравиться хотелось. Одиночество было, разумеется, неполным, но полным казалось, – что, как ни странно, мне очень помогло в жизни. Только в отрочестве этого не понимаешь. Хочется быть как все. А как все тому, кто избрал для себя профессию-не-как-все или путь-не-как-все, никак нельзя – надо обязательно остаться собой, не подстраиваясь под общепринятое.
Это я сообразила уже постфактум, перебирая в уме воспоминания после прочтения этого эпизода. Кстати, показатель удельного веса произведения в вашем сердце будет зависеть именно от количества вот таких остановок и размышлений, неважно, о себе или о том, что задело вас у автора. Получается, что вы как будто думаете вместе с писателем – фактически общаетесь с ним. И писатель из любой эпохи – хоть из античности! – и любого сословия и страны может стать вашим собеседником.
Анна на прогулке недолго оставалась одна, подружки сразу взяли её под руки. «Мы двигались к террасе позади фрейлейн Меес, как три утёнка за уткой. Учительница немного хромала, у неё был широкий зад, и всё это делало её ещё больше похожей на утку». Девочки едва сдерживают смех, но их «утка» на самом деле оказалась совсем не комичным персонажем – впрочем, бесполезно советовать людям больше обращать внимание не на внешность, а на сущность: поймут единицы. У остальных есть только физическое зрение и совсем нет духовного, которое видит не формы, а души.
В вырезе блузы у фрейлейн Меес висел большой чёрный крест – знак Исповеднической Церкви. «Когда Исповеднической Церкви запретили богослужение, она по-прежнему, ничего не боясь, ходила повсюду с этим массивным чёрным крестом на груди, вместо того чтобы заменить его свастикой». Так крест стал «полным значения символом, непоколебимым и торжественным», как непоколебима и стойка была учительница с утиной походкой, когда выполняла опаснейшее поручение – собирала деньги на запрещённую нацистами Церковь. Её неизменную стойкость «не могли сломить даже вызов в инсценированный Гитлером "народный суд" и угроза тюрьмы».
Одна из одноклассниц автора, Лотта, последовала по тому же – религиозному – пути и выбрала для себя монашество. «Вместе с другими сестрами её переправили через голландскую границу, но судьба настигла их и там», – пишет Зегерс. Все, кто из её класса до 43-го ушёл из жизни, фигурируют в этой прогулке мёртвых. Но пока, в воспоминаниях, они живы, и Лотта после прогулки первой спешит сойти с парохода, чтобы «поспеть к вечерне в собор, откуда колокольный звон доносился до самой пристани».
В рассказе показаны разные пути Сопротивления, религиозный – один из них. Продолжать верить в свои идеалы – социалистические, духовные, коммунистические или просто гуманистические – смертельный шаг в условиях воинствующего националистического государства, но в любые времена находятся люди, которые не способны на предательство. Даже когда это просто предательство «себя в детстве и юности». Чтобы суметь устоять, остаться собой, как раз и нужен ранний опыт одиночества.
Ещё один путь независимого противостояния государственной махине скупо и коротко намечен в эпизоде о другой соученице писательницы, Софи Майер, там, где говорится о судьбе друга её детских лет Герберта Беккера: когда автор, сбежавшая из фашистской Германии, «встретила его во Франции, у него было всё то же очкастое хитрое мальчишеское лицо. Он тогда только что возвратился с гражданской войны в Испании». Немного, но и из этого понятно, что человек, сражавшийся в красной Испании против фашистов, предпочёл вернуться не домой, а в пока ещё не оккупированную Францию. Надо думать, когда Францию всё-таки оккупировали, он вряд ли остался в стороне и, конечно, вошёл в какой-нибудь отряд маки.
Кроме пути партийного подпольного Сопротивления и Сопротивления религиозного, в рассказе показан и путь гуманистического служения людям – людям вообще, вне зависимости от национальности, взглядов, миропонимания, людям, нуждающимся в помощи. Среди одноклассниц автора была Герда, тоже, как и фрейлейн Меес, обделённая привлекательной внешностью: у неё была недевичья походка (вечный лошадиный бег галопом), лошадиное лицо, грубые взлохмаченные волосы, крупные зубы и карие навыкате глаза («схожие с конскими, преданные», как пишет Зегерс). «Она была рождена для ухода за больными, для любви к людям, для призвания учительницы в подлинном, ныне почти исчезнувшем значении этого слова. Казалось, она была предназначена всюду искать детей, которые в ней нуждались, и она всегда и повсюду их находила». Вот и на прогулке, когда фрейлейн Меес повела свой класс в кафе на набережной, Герда узнала, что маленький сынишка хозяйки заболел, но с ним некому посидеть. Она тут же просит разрешение отстать от класса и вернуться следующим пароходом, чтобы посидеть с ребёнком до закрытия кафе. Для неё это – праздник, смысл жизни. И хотя её гибель произошла трагически нелепо и никем не была замечена, «ничто из того, что составляло эту жизнь, ни одна частица оказанной ею помощи не пропала даром. Самую жизнь её было легче уничтожить, чем истребить следы этой жизни в памяти многих, кому Герда мимоходом помогла».
Учительницей стала и Лиза Мёбиус, девушка с каштановыми косами, бледным острым личиком, слабым зрением (она ходила в пенсне) и слабой грудью (из-за воспаления лёгких она даже не выехала на прогулку с классом, мы видим её просто промелькнувшей недалеко от пристани, когда она спешит на вечернюю службу в церковь).
Лиза хотела после школы поступить вместе с Лоттой в монахини, но родители её не пустили. Тогда она стала учительницей в одной из народных школ города. «Нацистские власти третировали её за приверженность к религии» и перевели в школу для умственно отсталых, но это Лизу не сломило. Вера дала ей выдержку и бесстрашие. Лиза смело и уверенно держит себя в убежище во время воздушного налёта, в то время как прячущиеся с ней нацистки и обывательницы при бомбёжке бледнеют и становятся белее мела.
«Даже свирепые нацистки, самые злобные и насмешливые, становились на редкость милыми и кроткими, когда... сидели в подвале вокруг Лизы. Те, кто был постарше, вспоминали при этом, что однажды они уже прятались с этой соседкой в том же подвале, когда в первую мировую войну рвались первые снаряды. Теперь они жались к маленькой презренной учительнице, как будто это её вера и спокойствие отвели уже некогда от них смерть. Самые наглые и злорадные не прочь были даже позаимствовать толику веры у маленькой учительницы», – что, впрочем, никого не спасло, когда во время одного из налётов американской авиации был стёрт с лица земли весь город.
6. Анализ национального вопроса в рассказе «Прогулка мёртвых девушек»
Девушек вместе с фрейлейн Меес «пасла» и её молодая коллега, фрейлейн Зихель, одетая, «как и её ученицы, во всё светлое, нарядное», в платье в горошек, с маленькой крепкой грудью, черноволосая, ладная, чьи серые глаза «сверкали, как гладко отполированные кремни». В отличие от пожилой учительницы, фрейлейн Зихель следует не столько духу воспитания, неписаной этике отношений, сколько уставу школы: она спорит с коллегой, когда та отпускает Герду ухаживать за больным ребёнком, т.к. не положено, чтобы ученица возвращалась одна; жестоко бранит Софи Майер, которая убежала из кафе в сад качаться на качелях со своим товарищем Гербертом Беккером, т.к. не положено допускать встречи мальчиков и девочек наедине, хотя оба они, тощие, очкастые, «скорее походили на брата с сестрой, чем на влюблённых». Зихель разбранила Софи за непоседливость буквально до слёз, но позже разделила с ней её судьбу.
Дети всё равно любили свою молодую учительницу, т.к. чувствовали за внешней суровостью и догматичностью живое сердце. Недаром именно фрейлейн Зихель, обратившая внимание на любовь Анны к слову, предложила ей описать прогулку, что потом, через много лет, автор и сделала. В первую мировую Зихель была в отряде «Женская служба», раздававшем еду и питьё проезжающим в эшелонах солдатам, и низенькая, важничающая Нора «со вздёрнутым носиком, тоненьким голоском, двумя косами, обвитыми вокруг головы, одетая в клетчатое платьице», ещё одна соученица писательницы, была бы только рада, если б ей тогда выпало дежурство в одну смену с фрейлейн Зихель. Во время прогулки Нора наливала любимой учительнице кофе, смотрела на неё влюблённым взором и в стремлении угодить украсила её место веточками жасмина. Во Вторую мировую Нора, возглавившая в городе нацистский Союз женщин, куда вошла и Марианна, наверняка раскаялась бы в своём поведении, не будь её память столь же хрупкой, как её голосок. Не зря она прогнала свою одряхлевшую к тому времени учительницу со скамейки у Рейна грубой бранью: «ведь не могла же она сесть на одну скамью с еврейкой!». Да и, как вспоминает автор, «все остальные девушки за нашим столом вместе с Норой радовались близости любимой учительницы, не подозревая, что после они будут плевать на неё и кричать ей "Еврейская свинья!"».
Обеих – и Зихель, и Софи Майер – нацисты отправили вместе с другими евреями в битком набитом запломбированном вагоне в концлагерь в Польше, и сморщенная, внезапно состарившаяся, поседевшая от ужаса ещё далеко не старая Софи, когда скончалась на руках у фрейлейн Зихель, казалась её однолеткой или сестрой.
Война и разжигающая ненависть между народами национал-пропаганда разделила немцев и евреев, прежде мирно и дружно живших в одной стране. Евреи внезапно превратились в нацию второго сорта, которую было приказано истребить с лица земли, и послушные властям и государственным СМИ женщины плюют на вырастивших их учительниц и своих бывших одноклассниц и соседок, гонят их вон, взашей и выдают дружный одобрямс всем государственным мерам пресечения.
По ассоциации это напомнило мне внезапное разделение жителей моей страны на полноправных, сознательных граждан и на «несознательных», проголосовавших неправильно (т.е. за отделение), а потому теперь неполноправных, врагов собственной страны, достойных зачистки и истребления, если не покаются. «Неправильные» граждане тоже ещё вчера были нашими друзьями и коллегами. Да и с приграничным соседом мы жили дружно, пока нас не убедили в том, что его нужно ненавидеть. Если оставить в стороне политику – то, за что голосовали «несознательные», и то, кто из соседей на кого напал и кто что отобрал, – и смотреть только в суть исходного вопроса, возникшего до войны, видишь, что началось с натравливания языка на язык и только потом перешло на разделение народов. Причём началось сверху – с принятия закона о единственном официальном языке, – а потом было подхвачено средствами пропаганды и впрыснуто в души как ядовитая прививка против мира и дружбы (хотя в мире много стран с несколькими официальными языками – там, где эти страны многонациональны). Так что произведение Анны Зегерс – словно зеркало, в котором мы узнаём себя. Разумеется, те мы, кто способен взглянуть правде в глаза.
7. Мальчики и девочки в рассказе. Любовь и анализ женского вопроса
Когда учительницы вместе с девочками находились в кафе на пристани, к ней причалил пароход с мальчиками из мужской гимназии. Чтобы избежать встречи с ними, учительницы решили срочно отвезти девочек домой, но были вынуждены ждать следующего парохода, так что кратковременная встреча всё же произошла. А благодаря этому мы познакомимся с теми, из-за кого потом круто изменятся девичьи судьбы и вообще выйдет на одно из первых мест вопрос о прямой зависимости этих судеб от любви.
Мальчиков привезли учителя. Старший учитель мужского класса, классный наставник Райс, которого ребята называли «Старик», кашлял и шаркал ногами и был «слишком стар не только для сражений, но и для смелых высказываний, которые могли бы его привести в тюрьму или концентрационный лагерь», поэтому он и переживёт всех своих учеников.
Господин Нееб, молодой учитель со светлыми усиками, ещё до прогулки заприметил Герду и запомнил её выразительные карие глаза и необыкновенную отзывчивость. Но лишь по окончании первой мировой войны, когда Герда сама стала учительницей и когда оба они ратовали за улучшение школьной системы Веймарской республики, произошла их решающая встреча в только что основанном Союзе сторонников школьной реформы. Фактически Нееб выбрал Герду своей спутницей жизни за её взгляды и душевные свойства, но он же достаточно легко отказался от их общих взглядов, когда пришло время выбирать между местом учителя с окладом государственного служащего и потерей работы с последующим попаданием в концлагерь. Его выбор должно было засвидетельствовать покорное выполнение государственных распоряжений, а конкретно – вывешивание флага со свастикой на Первое мая. Герда, вернувшись с рынка и увидев своё жильё осквернённым, содрогаясь от стыда и отчаяния, открыла газовый кран. Никто не помог ей, «никого не было с ней, чтобы вовремя успокоить её. В этот час она была безнадёжно одна, хотя стольким людям помогла в своё время».
Почему же она просто не ушла от мужа, когда сделала свой выбор в пользу верности прежним идеалам? Да именно потому, что была верной и упорной во всём, в том числе в любви. Этот трагический женский характер при всей своей силе и возвышенности был слишком по-настоящему женским (а не общечеловеческим) и не представлял саму себя без своей второй половины – любимого супруга. Это страшная драма, когда нужно выбирать, от кого и чего отказаться, и часто влюблённые люди, особенно женщины, в такой неразрешимой ситуации или отказываются от взглядов, или просто сводят счёты с жизнью. Знаменитый тип «душечки», иронически заклеймённый Чеховым в одноимённом рассказе, при более пристальном рассмотрении – с точки зрения женщины, а не мужчины – оказывается совсем не смешным. Он – верное выражение свойства именно женской любящей души: быть одним целым со своим любимым, разделять его взгляды, интересы и увлечения. Такая душа не способна отказаться от любви и не мыслит своего существования в отрыве от любимого. В этом её сила как женщины и слабость как отдельной, индивидуальной человеческой личности.
Впрочем, Герда, в которой верность идеалам оказалась совершенно равной по силе любви к мужу, не совсем дотягивает до типа «душечки», её душа гораздо богаче и духовно несколько крепче. Более полным выражением данного типа служат другие девушки из рассказа – Эльза, Элли и... Марианна.
Эльза была самой юной из девочек – маленькая, курносая, кругленькая и крепкая, как орешек, с толстой косой и красным, как вишня, ртом. Во время прогулки она ещё не имела опыта собственных любовных историй, однако «любила обнаруживать их у других и, напав на след, запускать туда свои лапки», помогая встретиться влюблённым. Ей нравилось наблюдать за чужой любовью и защищать её, быть её ангелом-хранителем. Что же касается других – не женских, не любовных – вопросов, то они её и впоследствии тоже не интересовали. Своих взглядов на них Эльза не имела, во всём полагаясь на мнение мужа, столяра Эби, который был гораздо старше её годами и успел повоевать в Первую мировую. Они вместе держали столярную мастерскую, и Эльза, окончившая торговую школу как бухгалтер, оказывала большую помощь мужу: «оба они чрезвычайно серьёзно относились к столярному делу и к воспитанию своих троих детей». Эби считал, что для его профессии всё едино, сидят ли в их городе социал-демократические или национал-социалистические чиновники. «На то, что пришёл к власти Гитлер и началась новая война, он смотрел как на своего рода стихийное бедствие – грозу или снежный буран» и не успел изменить своего мнения, не успел осознать необходимости сопротивления, поскольку «при налёте английских бомбардировщиков на Майнц его жена, он сам, их дети и подмастерья за какие-нибудь пять минут... разлетелись в клочки вместе со всем домом и мастерской».
Элли, встретившая на прогулке своего партнёра по урокам танцев, толстощёкого Вальтера в коротких штанишках, которые были слишком тесными для его крепких ляжек, и хихикающая от удовольствия, впоследствии вышла за него замуж и совершенно не возражала, когда он, «представительный эсэсовец, распоряжавшийся транспортировкой, навсегда увёз арестованного мужа Лени».
Отто Фрезениус, русый угловатый семнадцатилетний юноша, возлюбленный Марианны, – лучший мужской персонаж рассказа, характер честный, прямой, по-юношески непосредственный и безоглядный. «Нет, Отто Фрезениус, если бы он вернулся невредимым с войны, не сделался бы ни штурмбанфюрером, ни доверенным лицом гауляйтера. Печать честности и справедливости, которая уже теперь лежала на его мальчишеском лице, делала его непригодным для такой карьеры и такого рода деятельности». Но когда началась Первая мировая, Отто был слишком молод и неопытен, чтобы не поддаться «патриотической» истерике газет и красноречивых ораторов. Он записался в студенческий добровольческий батальон и почти сразу погиб от пули французского снайпера.
Если бы Отто выжил и они бы с Марианной, как планировали, поженились, Марианна не отказалась бы позаботиться о ребёнке Лени. Отто Фрезениус, несомненно, заранее бы нашёл средство и для того, чтобы помочь самой Лени спастись бегством. Он жил бы со своей женой душа в душу, и ему удалось бы передать Марианне «такие черты справедливости и человеческого достоинства, которые не позволили бы ей предать подругу». Но Марианна, потеряв любимого, оказалась совершенно одна в своём безутешном горе, т.к. именно в это время Лени познакомилась с отпускником Фрицем из семьи железнодорожника, который позже стал её мужем, и когда Марианна после гибели Отто на долгое время окуталась чёрным облаком отчаяния, Лени сияла, как румяное, спелое яблоко. «Вот почему обе девушки какое-то время чуждались друг друга – просто по-человечески, как чуждаются друг друга горе и радость».
Марианна – тот же тип женского характера, что Эльза и Элли, всецело разделяющего со своим мужем всё: судьбу, идеалы, интересы, вплоть до ошибок и преступлений. Две из них, Марианна и Элли, – даже не «душечки», а «бонни» (подобно персонажу из фильма «Бонни и Клайд»). «Марианне пришлось выслушать от своего мужа Либиха, которому она тоже поклялась в вечной верности, так много нелестных слов по адресу мужа её школьной подруги, что у неё самой пропало всякое дружеское чувство к девушке, столь мало заслуживающей уважения». Густав Либих не просто был эсэсовцем, но и сильно гордился своим чином штурмбанфюрера, а Фриц, муж Лени, не хотел вступать ни в штурмовые, ни в эсэсовские отряды. Когда Густав Либих заметил, «что муж Лени пренебрегает такой, с его точки зрения, честью, он обратил внимание городских властей на нерадивого соотечественника».
Полный отказ от того, чтобы размышлять о жизни и иметь своё мнение, привычка полагаться во всём на мужа, если он есть, или на государственную пропаганду, если его нет, – это и есть показатель совершенно слабого, «женского» характера и отсутствия в нём черт индивидуальности. Это полное растворение в муже, полное слияние с ним, будь он хоть героем, хоть посредственностью, хоть подлецом. Доведённое до предела обезличивание, стёртость «необщего выражения лица», говоря словами классика. Очень женское, трагическое свойство слабых и неразвитых душ. Их внешняя красота обманчива: когда их мужем оказывается «клайд», они становятся верными «бонни», помогая совершать преступления, а замужем за посредственностью они вместе с мужьями в полной гармонии плывут по течению, в русле государственной политики, и полностью придерживаются «духа века» в морали и нравственности, не отклоняясь ни на йоту. Когда модно читать, из них получаются блестящие интеллектуалки и эстетки с узкими, сухими душами. Когда культура в государстве по значимости сведена почти до пустого места и модна шикарная гламурность и некоторая испорченность, они умеют быть очаровательными пустышками с замашками стервы – странная помесь амазонки-охотницы за мужчинами с... домашней собачкой. Это низко, но это вовсе не смешно, а... трагично.
Увы, но трагично это оказывается не только для них самих, но и для мужчин, которые в своём большинстве почему-то предпочитают именно такой тип женщин. В сложной ситуации «душечки» не способны стать мужу духовной опорой, поддержать в верном и мужественном решении – и выбравшие их мужчины зачастую вступают на ложный путь, ведущий их к духовной деградации и опустошению.
Я считаю, что это центральная проблема рассказа, вечная проблема на все времена, которую трусливо обходят вниманием, удовлетворившись чеховской иронией и названием «душечки», чтобы этот вопрос не рассматривать и не решать. То, что Анна Зегерс его, пусть прямо не называя, но поставила, – её огромная заслуга. А то, что ни критики, ни общество – прошлого века и современное – на него не среагировали, не делает им чести. Ведь, в конце концов, именно мать закладывает духовную и нравственную основу будущей личности, и если её душа совершенно стерильна и она способна заботиться только о том, чтобы кормить и физически развивать своего ребёнка, то настоящего, мужественного и независимого человека ей ни за что не вырастить. Стерильный, как и она, ребёнок покорно впитает в себя всё, что в него заложат в детском саду, школе и вузе, и, конечно, то, что будут внушать СМИ. Хоть каким-то противоядием могла бы стать только сама основа, заложенная материнским воспитанием. А значит, и задача воспитания будущих матерей имеет огромное значение.
В советское время из девочек растили таких же сознательных патриоток и передовых работниц, как и из мальчиков, и привитию им своих особенных, женских черт уделялось очень мало внимания. А если учесть ещё то, что в обществе было огромное количество матерей-одиночек с детьми, то нетрудно понять, что такое общество было больное, поскольку женщины-одиночки зачастую растят женственных, изнеженных мальчиков, а сами – наоборот! – становятся мужеподобными, ведь на них лежат слишком тяжёлые обязанности – одновременно и зарабатывание, и создание уюта, и воспитание. Для общества этот неестественный перекос гибелен.
Но сейчас происходит нечто до безобразия противоположное. С самого нежного возраста из малышек растят пустоголовых гламурных кукол и очаровательных стервочек – охотниц за толстыми кошельками. Это я ещё мягко выражаюсь, чтоб не сказать прямо, т.к. стоит посмотреть на то, в чём выступают властительницы и кумиры их воображения из рекламы и шоу-бизнеса, то при почти полном отсутствии этих покровов ясно, на что девочек ориентируют. Вы только представьте, что наши юные, чистые Отто Фрезениусы окажутся женаты на этих куколках... Я уж не говорю о том, какими куколки-гусеницы воспитают их детей, – вопрос стоит, что произойдёт с самими Фрезениусами? Окружённые настырной, прилипчивой рекламой (с обязательной фигурой раздетой девушки возле товара), вездесущими дебильными постельными песенками, плакатами, обложками цветных журналов и т.д., даже те из них, кто начал свой путь развития рука об руку с такими девушками, как Лени и Герда из рассказа Анны Зегерс, сломаются на полпути и сломают семью, не устояв перед настойчивыми и завлекательными соблазнами. Такое общество тоже обречено на уничтожение, поскольку в любом обществе отдельная семья является ячейкой и основой всего огромного государственного здания, страны и народа в целом.
Как пример, посмотрим на судьбу ещё двух девушек из рассказа – двух подружек, Лоры и Иды. Лора, самая старшая в классе, весёлая, общительная, склонная к озорным выходкам, завивала рыжеватые волосы и увлекалась поваренным и любовным искусством. Вместе с Идой она вечно крутила романы всё с новыми и новыми партнёрами по плаванию, по возможности придерживалась только мужского общества и так и не стала на стабильный и ровный путь жены и матери. «...В то время как многие давно уже были примерными матерями, она всё ещё выглядела школьницей, в коротенькой юбке, с большим, ярким и жадным ртом».
С плутовкой Идой, которая тоже славилась миловидностью со своей шапкой естественных кудряшек, её различало только происхождение: Ида была из семьи учителей, у Лоры же отец был простым парикмахером. Но это, в конце концов, оказалось решающим. Лора, пользующаяся полной свободой, как это обычно бывает в очень бедных (и в очень богатых!) семьях, сохранила свои легкомысленные, но независимые взгляды и одновременно крутила роман с любовником-нацистом и с евреем. Её грех именовался «осквернением расы», и любовник, застукавший её вместе с возлюбленным, вне себя от ревности пообещал отправить её в концлагерь. Как и Герда, запутавшись в любовном вопросе и оказавшись без поддержки, совета и помощи, Лора покончила с собой, выпив целый тюбик снотворного. Ида же «покончила с беспутной жизнью, но и у неё дело не дошло до свадьбы – жених её пал под Верденом. Сердечное горе побудило её ухаживать за больными и ранеными», а после окончания Первой мировой она пошла в сёстры милосердия. Её родители были государственными служащими и по долгу службы внушали дочери то же, что и детям в своих гимназиях, поэтому Ида вступила в национал-социалистическую партию. «...Её жажда мести, её ожесточение были всё ещё живы. Она вдалбливала в головы молодым сиделкам государственные инструкции, предостерегавшие от разговоров с военнопленными на дежурствах и от оказания им каких-либо услуг "из ложного сострадания "», и приказывала тратить марлю и бинты только на соотечественников.
8. Анализ понятий «народ», «война» и «родина» в рассказе
Не слишком ли податливы люди к голосам массовой информации, внушающим расовое или национальное ожесточение и ненависть? Не впадаем ли мы при первых звуках дудки войны, как дети в сказке о крысолове, в своего рода массовый гипноз, вынуждающий срочно начинать ненавидеть собственных подруг, учителей, коллег, соседей и т.д.? Иногда начинаешь сомневаться, что мы как вид так уж сильно отличаемся от животного царства: слишком часто выбираем спасение своей шкуры или продвижение вверх по социальной лестнице в стаде (обществе, коллективе) вместо чести, моральных законов (общих для всех народов), преданности своей Родине или любви к человечеству в целом.
Характерно, что ни Ида и Марианна, разделявшие фашистскую доктрину, ни Лиза, признававшая всех людей братьями и помогавшая всем, кто нуждался в помощи, не избежали общей ответственности и судьбы своего народа. В госпиталь, где работала Ида, попала бомба, как и в дом родителей Марианны, где та гостила во время налёта.
«Как могла потом войти в эту голову бредовая идея, что только она, Марианна, и её муж взяли на откуп любовь к этой стране, а потому с полным правом могут презирать и предавать...? – спрашивает Зегерс. – Никогда нам никто не напомнил об этой прогулке, пока для этого ещё было время. Сколько бы сочинений ни писалось потом о родине, об истории родины, о любви к родине, никогда в них не упоминалось о главном – что наша стайка тесно прильнувших друг к другу девушек, плывущая по реке в косых лучах вечернего солнца, – это тоже родина». И в другом месте рассказа потом тоже мелькнёт эта важная мысль: «судьбы мальчиков и девочек все вместе составляют судьбу родины, судьбу народа», поэтому когда-нибудь горе или радость ваших друзей, коллег или соседей может бросить тень или луч света и на ваш путь.
Ещё две судьбы подтверждают тот закономерный итог, что мы все отвечаем не только за свои ошибки, но и за ошибки своей страны и своих родителей. Нетти возвращалась с прогулки вместе с двумя соученицами, которые жили поблизости от её родительского дома, с Мари Браун и Катариной. Обе они были из зажиточных семей, типичный средний класс. В Первую мировую в магазине обоев Брауна разбило зенитным снарядом все стёкла, во Вторую мировую он сгорел вместе со всем семейством владельца фирмы. Катарина, дочь богатого домовладельца, вместе с младшей сестрой, матерью и тёткой погибли под развалинами собственного дома. «Муж Катарины, обойщик, преемник своего отца, помогал в это время оккупировать Францию. Этот человек с маленькими усиками и короткими пальцами обойщика считал себя представителем нации, которая сильней, чем другие нации».
Да, мы пожинаем плоды не только собственных ошибок и преступлений, и дети, как говорит Библия, действительно в ответе за собственных родителей, родители – за детей, а жёны – за мужей. Поэтому мать писательницы ждал мучительный, жестокий конец в глухой деревне, куда она была выслана Гитлером. Но значит ли это, что правильнее ей было отказаться от собственной дочери?
Спросим себя: кто даёт нам право решить, что только мы любим родину и правильно понимаем, в чём её счастье? Государственная пропаганда, прикормленные и купленные ручные СМИ? И поэтому бывшие друзья, коллеги и соседи быстро выносятся нами за скобки нашей жизни, поскольку они нам больше никто? А ведь именно они вместе с нами и составляют такие понятия, как «народ» и «страна»... Предавая их, оставляя их на растерзание властям, мы предаём самих себя и отказываемся от жизни, потому что судьба и ответственность потом всё равно окажутся общими – образно говоря, под одними развалинами...
И это вторая важная проблема, которую поднимает Анна Зегерс в «Прогулке мёртвых девушек». Война, разрушающая любовные пары и оказывающая то или иное влияние на каждую семью, вне зависимости от того, за что она ведётся, это всегда убийство и разрушение. И хотя войны развязывают власти и главная ответственность всегда лежит на них, не желающих сесть за стол переговоров и решать проблемы дипломатическим путём, но и мы все, составляющие вместе воюющий народ, обязательно получим свою долю общей расплаты. Причём, независимо от того, поддерживали ли мы власти, или противостояли им и боролись против войны. И лучшее в этой ситуации – получить свою расплату хотя бы не напрасно, а не просто плывя по течению и не думая собственной головой. От Немезиды и карающей руки судьбы никто и никогда ещё не убежал, и вечно избегать назначенного невозможно, так зачем же откладывать и длить своё гниение заживо? А доля тех, кто выбрал путь премудрого пескаря (из короткой, но славной сказки Салтыкова-Щедрина «Премудрый пескарь»), безразличного к судьбам своих друзей и знакомых, это и есть гниение заживо и постепенное нравственное отравление детей и внуков.
«Мы проезжали под мостом, перекинутым через Рейн, – пишет автор о возвращении с прогулки, – под тем самым мостом, по которому вскоре предстояло ехать воинским эшелонам со всеми мальчиками, пившими сейчас в саду свой кофе... Когда эта война кончилась, по тому же мосту двинулись солдаты союзных войск, а потом – Гитлер со своей новенькой, с иголочки, армией, которая снова заняла Рейнскую область, пока эшелоны новой войны не покатили всех мальчиков страны навстречу смерти».
Добавим: и пока все девочки, лишившиеся своих мальчиков, не стали озлобившимися Идами и Марианнами или всегда и во всём полагающимися на государство премудрыми пескарихами. «Я прошла... сквозь толчею возвращавшихся домой людей, – заключает автор рассказ о прогулке. – Они радовались, что кончился день и предстоит спокойная ночь. Так же как их дома ещё не были повреждены снарядами первой большой пробы 1914–1918 годов, ни фугасами недавнего времени, так и их довольные, хорошо мне знакомые лица... ещё не были тронуты преступлением, сознанием того, что им пришлось быть свидетелями преступления и молчать из страха перед властью государства. А ведь им вскоре должна была надоесть эта чванливая власть и её трескучие наставления. Но может быть, они вошли во вкус всего этого?.. А может быть, этот мирный вечер... и этот скромный уют трудовых будней, которым в эту минуту я наслаждалась с такою отрадой, заключали в себе что-то отталкивающее для тогдашних детей? Настолько отталкивающее, что вскоре они уже жадно впивали вести с войны от отцов и так страстно рвались сменить запыленную или обсыпанную мукой рабочую блузу на военную форму?»
Страшное разложение мозга способна вызвать государственная пропаганда. Последствия её неисчислимы и распространяются на целые поколения – наших детей, внуков и правнуков. Отдавая свою поддержку войне, будьте готовы к общей расплате.
У Анны Зегерс возвращение вместе с классом в родной город происходит мистически: зрение её приобретает присущую ей только в детстве остроту, а разбомбленные и сожжённые дома и здания восстают из руин и пепла: «Когда мы свернули от Рейна вглубь города, сердце сжалось, точно меня ожидало что-то неладное, что-то злое – какое-то ужасное известие или беда, о которой я легкомысленно забыла из-за весёлой прогулки. Но потом мне стало совершенно ясно, что церковь святого Христофора никак не могла быть разрушена во время ночного налёта бомбардировщиков. Ведь мы только что слышали её колокольный звон», «Ни одна пробоина или след пожара не обезобразили родного города, уютного и людного». В ещё не оправившемся от долгой болезни сознании появляются возможные объяснения, это всегда присуще нашему трезвому разуму – искать естественные причины неестественного: «...могло быть и так, что по приказу Геббельса, чтобы скрыть размеры разрушений от бомбёжки, здесь в лихорадочной спешке построили мнимый город, выглядевший прочным и настоящим... Ведь мы давно привыкли к такого рода маскировке и лжи – не только при воздушных налётах, но и в других обстоятельствах, где трудно было до чего-нибудь дознаться».
Здесь я не могла не остановиться, эти слова буквально взывали к тому, чтобы сравнить их с чудовищной ложью родной пропаганды о «покращанні» (улучшении) жизни в стране после Майдана. Бодрые голоса телеведущих и политологов, постановочные кадры из новостей вступали в конфликт не только с реальным положением вещей, которое меня окружало непосредственно или пробивалось через Интернет и зарубежные, в том числе европейские, передачи. – Они противоречили собственным же новостям, отражающим хаос, разруху, разрушение в экономике, в настроениях людей и в их головах, противоречили трансляциям драк в парламенте и столкновений непримиримых и заглушающих друг друга демонстраций на улицах.
«Но дома, лестницы, фонтан – всё стояло на месте» в мистическом возвращении писательницы, потому что всё остаётся прежним в неменяющемся, вечном облике мест нашего детства.
Возвращение на пароходе вместе с классом в родной город описано автором так, как не звучит ни одно путешествие из дальних стран. Ведь между писательницей и городом её детства встали не только материки и океаны и не только десятилетия, но и все печали, боль, горе, руины и пережитый ужас, которые выпали на долю её народа и близких ей людей. Тем сильнее был контраст: «...Пароходик «Ремаген», скользящий по широкой глади реки, мимо деревень, холмов и гряды облаков, – в этой картине была такая нерушимая гармония и ясность, которой нельзя было отнять, которую ничто в целом свете не могло замутить».
Ещё в начале рассказа, описывая свой поход на ранчо в горах Мексики, Анна Зегерс признаётся: «Страсть к необычным, волнующим приключениям, которая некогда не давала мне покоя, давно была утолена до пресыщения. Одно, только одно могло ещё меня вдохновить – возвращение на родину». Чувство родины присуще далеко не всем людям. Кому-то оно не причиняет беспокойства, такой человек легко приживается везде, пуская корни и мгновенно превращаясь в старательного и послушного гражданина новой страны, впитывая её историю и культуру, её язык и её ценности, обрастая местными знакомыми и друзьями и не нуждаясь даже в воспоминаниях о доме, потому что родина для них там, где им богаче и сытнее; а для его детей всё здесь – родное, и для своей настоящей родины они потеряны навсегда. Есть люди иного склада – неспособные надолго задерживаться в одном месте. Что-то их тянет к вечной смене пейзажей и стран. Они вечные бродяги, как кусты перекати-поле, которые, оторвавшись, больше уже нигде не пускают корни. Людей и того, и другого типа можно назвать интернациональными, это граждане планеты.
Но есть и такие, как Анна Зегерс, для которой «при одном только взгляде на милый холмистый край грусть отступала, и вместо неё в самой крови рождались жизнерадостность и веселье. Так всходит зерно в родной почве, под родным небом».
Так всегда томилась и грустила моя мама, вынужденная вместе с отцом, служившим в одном из военных гарнизонов на Сахалине, жить там десятилетиями. И как же она расцвела и воспрянула духом на родной для неё и любимой Украине!.. То, что она пересадила меня на эту плодородную почву уже взрослым сформировавшимся деревом, привыкшим к другим широтам, её не задевало – я же, по-видимому, унаследовала, в том числе, и её сильнейшую привязанность к родине – к земле, на которой выросла... Я понимаю свою маму и Зегерс, очень остро понимаю, потому что Сахалин болит у меня подкожно, бередит и зовёт во снах. Именно поэтому я не хотела бы «осчастливливать» своего сына возвращением на мою родину. Пусть у него будет путь, который он выбрал сам. Но, читая «Прогулку мёртвых девушек», я представляла себе, что это не она, а я снова находилась на палубе, за которой «сверкающий белый серп пены врезался в воду», и в сравнении с этим возвращением в детство «все мои путешествия по бесконечным морям, с одного континента на другой, поблекли и стали бесплотными, как детские грёзы. Нет, они не были и вполовину такими живыми, не волновали так сильно запахом дерева и воды, лёгким покачиванием трапа, скрипением каната», как это путешествие к истокам себя самой...
Автор подходит к родному дому и видит мать, совсем молодую, гораздо моложе, чем она сама, и мать встречает её так, как всегда встречала после обычной прогулки, и не было её тяжёлых мучений в глухой далёкой деревне, и вовсе не умирала она, надорвавшись, без всякой помощи в старости и болезнях. И вокруг так спокойно, словно и отец просто за углом заболтался с соседом, а вовсе не ушёл из мира живых. Вот только ноги подводят, и «лестница, неразличимая в тумане, казалась недосягаемо высокой, невозможно крутой, будто вела на отвесную гору» в какой-нибудь Мексике, и откуда-то, из голубовато-серого тумана усталости, доносился горластый крик индюка, такого же, как во дворе трактира в горах. «Ступеньки застлались туманом, вся лестница раздвинулась в бесконечную глубину, точно в пропасть. Тучи заклубились в оконных нишах, быстро заполняя пространство. Я ещё смутно подумала: "Как жаль! Мне так бы хотелось, чтобы мать обняла меня! Если я слишком слаба, чтобы подняться, – откуда мне взять силы вернуться в далёкое село, где меня ждут к ночи?"». Так причудливо, переплетая страны, континенты и времена, завершается путешествие с призраками.
9. Метод анализа рассказа
Я прошла по всем страницам рассказа, останавливаясь там, где у меня возникали ассоциации с чем-то знакомым, что относилось ко мне или к нашему современному обществу. На самом деле именно это – единственный способ правильно читать и анализировать книги, для того они и пишутся! Автор просто делится с нами своими мыслями и впечатлениями, зашифровывая их в сюжете. Нам надо не спешить глотать страницы, а применять прочитанное к себе, к тому, о чём думаем мы сами. Тогда высекается искра понимания, и за словами автора или его персонажа мы слышим что-то сильно интересующее нас – вне зависимости от сюжета. Даже если сюжет без головоломной остроты. И вот это «что-то», что можно вычитать в совсем не решающих, обычно не цитируемых местах повествования у любого сильного мастера слова – особенно у классиков (старых и современных), – и будет нашей самой важной добычей. Оно как раз и даёт бесценный опыт понимания человека и человечества. И тем этот книжный улов бесценнее, чем с большим количеством стран и временных пластов истории мы познакомимся. Ведь в каждой стране и в каждой её эпохе есть свои, особенные, удивительные и интереснейшие наблюдения, отношения, убеждения и идеи, свои взгляды и способы решения проблем, свои вопросы роста или угасания, сгущающиеся в сознании читателя в золотые слитки всечеловеческого опыта и удивительные, вспыхивающие в озарении мысли. Озарение – вот что случается, когда мысли, отложившиеся в памяти после прочтения каких-то книг, накладываясь на очередной, казалось бы случайный, рассказ, несущий просто последний штрих того, о чём вы узнали прежде, вдруг высекают искру, и в вас вспыхивает необычайная догадка, которая теперь освещает всё, о чём вы думали, с совершенно иного ракурса.
Вот такой не совсем традиционный анализ рассказа получился у меня из намерения сделать разбор произведения прозы.
Но нужно ли везде и всегда делать только шаблонный, догматически мёртвый, стандартный и сухой анализ по-настоящему художественных произведений? Разве нельзя делать анализ так же художественно и творчески, излагая попутно все собственные мысли, вызванные теми или иными словами автора? Мне кажется, от такого внутреннего диалога с автором, выложенного на бумагу, пользу получат все, кто эти мысли прочитает. Подходите к вашему анализу с вдохновением и предельно честно по отношению к собственной совести, и у вас получится не схема, а живой и вполне актуальный, современный рассказ-анализ, даже если вы анализируете произведение историческое или фантастическое.
В конце концов, история, т.е. Вчера, всегда слита с Сегодня и Завтра в одном пространственно-временном поле, так же как сообщаются друг с другом все параллельные реальности различных миров, о которых мы даже не догадываемся. Поэтому вечно будет длиться и эта прогулка девушек-призраков – навсегда живого детства, застывшего в агонии смерти с улыбкой на лице.
21.12.18 – 4.01.19 гг.
Читать ещё по теме Анализ рассказа:
Анализ произведения отцы. Отцы и дети анализ произведения