Я хочу вам рассказать

Катаев ОтецЯ хочу вам рассказать. Хочу рассказать о книге. Анализ произведения отцы. Отцы и дети анализ современного произведения. Проблема отцов и детей в рассказе Валентина Катаева "Отец". Творческий почерк Катаева.


Я хочу рассказать вам о пронзительном рассказе Валентина Катаева «Отец». В рассказе – 21-й год, разруха и нищета, голод и холод, тюрьма и страх смерти, люди на переломе эпох, пытающиеся выжить (что близко и нам), но главное – вечная тема молодых и стариков, родителей, вырастивших детей и ставших ненужными. Два героя, отец и сын, проходят перед нами ярко и подробно на отрезках всего буквально нескольких дней из разных периодов их жизни. И за эти несколько дней мы узнаём их так, будто это кто-то из наших близких, родных, друзей или соседей – настолько вечна сама тема и типичны чувства, переживания, связанные с нею. Наши родители, для кого-то «предки», для кого-то «отстой», «пережитки прошлого» – насколько они нам нужны? И когда нужны, при каких обстоятельствах? Что они нам дали и дают теперь, чтобы выносить их, со всей их стариковской дряхлостью, нелепостью и комичностью, этих «динозавров», «ископаемых», рядом с которыми иногда даже стыдно пройтись перед сверстниками?
Но тема темой. А я была ещё и буквально покорена тем, КАК это написано. Я перечитывала этот небольшой рассказ снова и снова и, возвращаясь из-за какой-то одной живописной детали, служащей отправной точкой моих поисков, назад, набредала на новые и новые характерные детали – и так передо мной развернулось благородное полотно уникального творческого почерка, то, что отличает отмеченного Божьим даром Мастера от ремесленника. Ведь не только у поэзии, но и у прозы есть свои тайны мастерства – и Боже мой, как они красивы!

Отец главного героя... В детстве Пети Синайского это был тёмнобородый высокий мужчина, большой и сильный, красивый и элегантный, с высоким лепным лбом и длинными волосами, в пенсне со шнурком, очень похожий на Чехова. Да, собственно, он и был чеховского поколения и чеховских идеалов русский интеллигент, считавший своей жизненной задачей служение народу. Он даже внешне был скромен и прост и носил ладно выглаженную блузу, подпоясанную узким ремешком, и студенческую парусиновую двубортную куртку с перламутровыми пуговицами. Учитель, священнодействовавший над проверкой эверестов ученических тетрадок и читавший по вечерам лекции всем желающим, он и к старости остался таким же и, немощный, голодный и замёрзший, едва держась на слабых ногах, задыхаясь и тяжело дыша, с остановками и отдыхом на подвернувшихся тумбах, пробирался через весь заледеневший и насквозь продуваемый ветрами город в техникум на уроки. Недаром его любили ученики, старались раздобыть ему лишний талончик в общественную столовую и всегда пропускали без очереди. Это было заслуженное уважение.
Сына он вырастил фактически один, его жена умерла, когда Пете было всего пять лет. И вырастил дельным, толковым, выносливым и не робкого десятка человеком, не сумев передать только чеховских черт – отзывчивости и сострадания. Но и мало кому из его поколения это удалось: это их дети истребляли друг друга в кровавой гражданской войне и добивали в тридцатые тех, кто выжил. Можно сказать, конечно, что время было уже другое, и оно требовало от людей других качеств. Но время всегда другое, и всегда неласковое, а доброта и сострадание стали нечастыми гостями на наших жизненных путях и в мирные, светлые, более-менее обеспеченные годы. Что-то безвозвратно уходит с каждым поколением из самого народного духа, и сороковые остались последним всплеском всеобщего единства и взаимовыручки. Не знаю, может быть, война наоборот сплачивает? Не довелось испытать на себе. Во всяком случае, теперь понимаю обычных обывателей в гитлеровской Германии, которые лишь выглядели едино-одобряющей толпой, а по сути были разобщёнными, устрашившимися, по-человечески эгоистичными и слабыми духом людьми, которым хотелось просто выжить. Они и друг другу не помогали, не то что тем, кто попал под пресс фашизма!
Иван Синайский не любил жаловаться на жизнь и умел видеть всё в более тёплом свете, чем оно было на самом деле. Наверное, поэтому и жизнь всё-таки шла ему навстречу, попадались ему порой не ожесточившиеся сердцем люди. И это были не только ученики, ради которых он жил, пока был способен работать, и не только племянница, забравшая его, уже совсем одряхлевшего, к себе, когда этого не сделал родной сын. Даже соседи, чужие незнакомые люди, которых по ордеру подселили к нему в квартиру, превратившуюся теперь в коммунальную, оказались людьми понимающими – и скорее всего, именно потому, что он сам относился к ним с пониманием и вошёл в их бездомное положение. Это у них старик Синайский сразу раздобыл горячий самовар с хлебом и сахаром, когда однажды ночью к нему вернулся попавший в тюрьму по ошибке, но чудом избежавший расстрела сын. И неизвестно, как продержался бы Петя в эти страшные месяцы заточения, если бы не постоянные «визиты» под окна тюрьмы дряхлого, зябкого, горбящегося, еле стоящего на ногах, но улыбающегося и несгибаемого духом отца и его скудные передачи, которые он выкраивал из своего нищего пайка.
В старости, особенно в последний год перед смертью, Синайский казался в глазах людей, всегда судящих лишь по внешнему виду, жалким, тщедушным, бессильным, несколько растерянным и опустившимся. Мало кто способен видеть другого, даже близкого человека глазами любви, которые замечают не дрожащие руки, шаткую походку, слезящиеся глаза, пористый нос с вечной стариковской капелькой под ним, выпадающие волосы и перхоть, а редкую самоотверженность, доброту и стойкость, готовность быть полезным хоть в чём-то даже в своём слабосилии и немощи, упорное самоограничение и твёрдую решимость не стать никому в тягость. Легко здоровым презирать больного, крепким – слабого, молодым – дряхлого, это большого ума не требует, а значит, не потребует с их стороны и хоть каких-то усилий, какой-то, пусть только моральной, помощи. Неважно, сторонний ли перед ними человек или родной и близкий. Физическая слабость чаще всего отталкивает, внушает омерзение и неуважение просто из-за неготовности пожертвовать хоть малым – крохоткой любви и каплей внимания. А мудрости во внешне слабом человеке – не увидят, мужества не заметят, самоотдачи не рассмотрят. Это так поголовно и безутешно всюдусуще, что редчайшие исключения не составляют правила, нечего о них и говорить. Так нам ли упрекать Петю за то, что он стыдился родного отца и в раздражении испытывал к нему гадливость? Он – не дурной человек, он – обычный человек. Такой, как все. Люди из-за мании величия воображают себя способными на светлый разум и веру во что-то высшее – хотя бы в высшие идеалы. Но можно ли винить «венец природы» за то, что чаще всего он ведёт себя, как обезьяна, а не как прославленные благодарностью и преданностью собаки и лебеди?
Иван Петрович Синайский отличался от «венца природы» именно этим не человеческим, удивительным свойством – пожизненной верностью. Ещё молодым потеряв жену, он так и не женился, оставшись верным её памяти, хранил на стене её портрет и два раза в год, в день её ангела и день смерти, заказывал на её могилке заупокойную службу. И маленькому сыну он был верен, выхаживая в дни болезней и заботясь не только о том, чтобы одеть и накормить, но находя время на приобщение его к культуре – книгам и музыке. Он, рискуя быть раздавленным под копытами, бросился к Пете, когда того этапировали. Свою постель уступил ему, вернувшемуся из тюрьмы, а сам всю ночь просидел на холодном полу. Никогда не просил ни о чём для себя, даже когда сильно нуждался и замерзал, а Петя, получивший хорошую работу и жильё на первом этаже, не догадывался, что мог бы взять отца к себе. А может, всё он понимал, но зачем отец, когда «дело молодое» и нужно где-то наедине встречаться с барышней.
«Озяб, знаешь ли, без перчаток», – робко намекает старик на пороге, заходя в гости к сыну. «Без перчаток, знаешь ли, пальцы зябнут. Башлыка нет. Башлык теперь не по карману», – на ходу, уже прощаясь, говорит он, с сожалением уходя из жарко натопленной комнаты на мороз и ветер, в заледенелую квартиру на верхнем этаже, куда ему и без дров уже не под силу взбираться. Старик не жалуется и ничего не просит, лишь делится невозможностью выдерживать холод, говорит о том, что его зовёт к себе племянница Дарьюшка, с досадой на свою старческую немощь вскользь упоминает о перчатках. По-человечески понятно, почему Синайского приютила еле сводившая концы с концами беременная племянница, к тому же ещё и усыновившая мальчика-сироту, а не встречавшийся с барышней сын, – но почему было не дать старику перчаток? Ведь ради них-то и приходил Иван Петрович к сыну. Хоть и совестно было просить (он и не осмелился, только намекнул), но даже и ему, человеку с внутренним достоинством, невыносимо стало выходить в жестокий мороз с голыми руками. А сын смотрит – и не видит красных опухших рук. Слышит – дважды – горькие слова о невыносимом холоде. И хоть бы что. О, как это знакомо... Не приходилось ли и нам в том или ином случае так поступать с в чём-то зависящими от нас людьми? Не проходили ли и мы по жизни, заткнув уши, чтобы не слышать робких намёков с подспудной затаённой надеждой? А ведь такие люди, как Иван Петрович, не умеющие просить, выдавливающие из себя в лучшем случае намёк лишь походя, вряд ли пожалуются дважды, если их один раз в упор не увидели и не услышали. Вот и Синайский после этого разговора просто молча переселился к Дарьюшке в плохо протапливаемый бедный деревянный дом у самого кладбища. А перчатки ей не за что было купить, и она связала старику уродливые, хоть и тёплые, красные бабьи варежки, вместо башлыка подарив женскую шаль, чтобы было хоть чем обернуть шею. Как параллель для сравнения и контраста, в сцене с зимним визитом отца на столе «девичьи пуховые пахучие варежки нежились... возле сахара, как кролики».
С потрясённым чувством читаешь рассказ племянницы о последних днях дяди. Старик уже не мог работать, заговаривался, часто падал, но упорно сохранял свою независимость и достоинство, кормил скотину, ходил на рынок, сам стирал по ночам своё бельё, несмотря на то, что не хватало ни зрения, ни силы в руках. Конечно, в результате мало что выстирывалось. Но там, где сын, получая в тюрьме от отца передачи со своим плохо постиранным бельём, с ворчанием ухитрялся видеть только «шелуху вшей в неотглаженной рубашке», Дарьюшка видит душевные качества дяди и с восхищением отзывается: «Деятельный какой был старик. Неугомонный! Всё-то он сам, всё сам... Не мог он жить в бездеятельности. Не мог примириться со старостью. Всю жизнь бился, бился, с урока на урок, работал, как ломовая лошадь, и вот надорвался. Не выдержал... Удивительный человек». Странно ли, что у гроба старика при отпевании собралось столько незнакомых Дарьюшке людей – бывших учеников Ивана Петровича из семинарии и техникума...
Поражает в Синайском и его редкое духовное зрение, которым, в отличие от слабого физического зрения, он обладал в избытке: «...он смотрел через пенсне на окно сына. Что он мог рассмотреть на таком расстоянии? Окон было слишком много, и слишком много платков и рук махало из них на волю. Но едва Петр Иванович успевал вскочить на узенький косой подоконник... и взмахнуть своей студенческой фуражкой, как отец суетливо приподымал шляпу... кивал головой, подымал и спускал кошелку и затем торопливо, но уже бодро шёл дальше к тюремным воротам... Он видел, что его сын жив, и больше ему ничего не нужно было в жизни». Синайский спотыкался, слабо различая камни прямо перед собой, но узнавал сына на большом расстоянии, в густой суете платков и рук. А как он понимал сына, как чувствовал его! И в отрочестве, когда Петя сбежал от только-только выходившего его после болезни отца на свидание. И в свой зимний визит, когда он с первого взгляда на барышню понял, что Петя его сейчас не услышит, и заспешил, хотя так хотелось посидеть в тепле. Старик не сердился, не обижался, наоборот, ведь ему так хотелось дождаться внуков, он надеялся, что сын создаст семью.
Особенно поразил эпизод, когда Иван Синайский, как всегда, нёс передачу сыну и не знал, что его уже этапируют из этой тюрьмы, но он останавливается, почему-то разворачивается и спешит в тот конец двора, где конные угоняют Петю. Он не видит его, он вообще не видит дальше своего носа, но он точно чувствует каким-то внутренним зрением, где сейчас его сын и что с ним происходит. А что чувствует сын? «...ужасный стыд перед отцом, и равнодушие и отвращение к нему, и жалость к себе, и страх, что он его заметит, и страх, что не заметит и пойдёт к тюрьме». Что замечает он в отце? Вовсе не то, что тот тащился с передачей «в солнце и в дождь... по щиколотку в пыли или грязи» и за шесть месяцев не пропустил ни разу. Он видит его торопливую рысь, просительную улыбку, обращённую к конвойным, реденькую, задранную вверх бородёнку, кляксы грязи на щеках после падения в лужу, заплаканные, собачьи глаза, отвисшую челюсть и гнилые корешки зубов.
Читаешь – и хочется плакать от жалости и от узнавания таких же примет больной, дряхлой старости, какие были у моей мамы перед смертью – в ней ничего не оставалось от гордой красавицы, какой она была на старых фотографиях, от восхищённых рассказов знавших и любивших её сокурсниц. Как же я хотела, чтобы она спокойно жила у нас в доме, под присмотром, и ждала появления внука!.. Она оставалась в сыром, вручную отапливаемом углём доме, с которым, конечно, не могла толком справиться, ела вредный дешёвый фастфуд, потому что не было сил готовить, не могла толком помыть посуду, постираться и помыться из-за отсутствия горячей воды, и тосковала по детям, но бросить дом и переехать к нам в город не хотела, слишком приросла корнями. А когда переехала, было уже поздно...
Старые родители кажутся нелепыми, как пережившие свою эру динозавры, их советы чаще всего не слушают, над их идеалами смеются. Потом с горечью убеждаются, если хватает ума вспомнить, что в этих советах и рассказах было, в том числе, и немало мудрого, толкового. Но такое бывает редко, а обычно о дающихся советах даже в беде не вспоминают. Почему-то принято учиться только на своих ошибках, когда уже вся жизнь беспросветно поломана, и ничего изменить нельзя. Будьте уверены, «как мы, так и к нам», – значит, и нас дети слушать не станут.
Главный герой рассказа, Петя (хотя, на мой взгляд, автором гораздо больше вложено в образ отца!), – вовсе не плохой человек. Может быть, даже хороший, положительный человек. Начиная с того, что он храбр и добровольцем в совсем юном возрасте отправляется в 14-м году на войну, и кончая тем, как легко и хорошо он сходится с людьми и везде органически вливается в коллектив, становясь своим «в тылу и на батарее, на наблюдательном пункте и под обстрелом, получая посылки и писавши письма химическим карандашом на зарядном ящике». В Пете есть обаяние жизнерадостного, энергичного и довольно доброго юноши, увлечённого азартом жизни. Сразу по выходу из тюрьмы он уже чувствует себя «частью чуждой, но радостной жизни, за которой не пропадёшь, которая зацепит зубцом, как машина, втянет, всё устроит само собой и вынесет вместе с другими куда надо». В нём нет неприятных черт, кроме отношения к отцу. Собственно, и отношение-то это распространённое, типичное, свойственное всем молодым, поэтому упрекнуть за что-то особо было бы трудно, если бы не...
«А небось не согласился бы поменяться участью с сыном! Проклятая стариковская жадность – цепляться за жизнь. Оплакивать сына, и жить, и дышать, и ходить по урокам», – с завистью и злостью думает Петя в страшное мгновение в тюрьме, когда решается его судьба. То есть ты уже пожил – пора и умирать, неплохо было бы поменяться с тобой местами. Звучит кощунственно, несмотря на то, что вполне понимаешь дикий ужас того, чья жизнь только начинается – и вот, по чудовищной ошибке, внезапно должна прекратиться. И если бы ещё не эпизод с перчатками. И если бы не такой жуткий конец. Ведь, получив во время командировки телеграмму Дарьюшки, Петя изо всех сил спешит к ней, надеясь застать отца в живых. Значит, не безразличен ему старик, которого оставалось только стыдиться? Но... во время рассказа Дарьюшки о последних днях жизни его отца Петя «сидел неподвижно и спокойно, ужасаясь своему спокойствию», в то время как она уже и не старалась вытирать покрасневшее, заплаканное лицо. Каменное спокойствие сильного горя? Возможно. Однако вот он как наследник сразу зовёт в комнату отца старьевщиков. «– Что продаётся? – спросил один из старьевщиков. – Всё, – сказал Петр Иванович с нетерпением... Громадные пласты прошлого откалывались и грохотали, сползая вниз по ступеням и заряжая лестницу громом четырёхэтажного эха. Ящики пустели, как жизнь... Клочья писем и карточек устилали пустой пол. На полу лежали иконы. Всё было кончено». Единственная фотография матери в порыжевшей рамке, когда-то с любовью хранившиеся письма, «родные старенькие вещи, среди которых жил и которыми дышал отец, среди которых вырос и он сам», энциклопедии и собрания классиков, к которым в детстве ему прививали любовь, – со всем было покончено, всё оказалось ненужным. «Пётр Иванович спрятал деньги в карман, повесил на дверь замок, отдал ключ в домком и через неделю уехал на север», даже не зайдя на кладбище и не посмотрев, где похоронен старик. И только небо, «как незабываемое отцовское лицо, обливалось над сыном горючими, тёплыми и радостными звёздами».
Конец необычайно символичен. Откалывались и улетали в бездну вместе с человеческими жизнями целые пласты прошлого – истории, веры, идеалов, мировоззрения, привычного уклада жизни, культуры. Вместе с дворянской честью выброшена была за борт и этика интеллигентов-разночинцев, ходивших в народ или посвятивших ему жизнь, этика, учившая жалости и действенному состраданию. Строилось что-то новое, небывалое, ожидалось нечто огромное и радостное, но вместе с тем терялись кровные связи с прежними поколениями, то, что не должно теряться никогда и ни при каких обстоятельствах, иначе сзади на месте прошлого окажется чёрная пустота, и там, где было детство, не будет уже ничего. Ненужными окажутся старые могилы, старые впечатления, всё, что успело озарить своим светом самые ранние годы: сказки, мифы, легенды, песни, поговорки, воспоминания, обычаи – всё, что вместе представляет собой национальную культуру и национальный характер. И тогда бери этого голого, без корней, человека – и лепи из него всё, что хочешь: хоть строителя самого справедливого на земле общества – хоть запуганного раба могущественного тирана, хоть героя-защитника Отечества – хоть послушного воина-марионетку, бездумно убивающего и травящего в газовых камерах миллионы людей и считающего другие народы «недомерками», потому что так за него решили наверху.
Этот рассказ вообще удивительно ёмкий и колоритный, исторический в своём контексте, несмотря на то, что события посвящены разворачивающимся отношениям между отцом и сыном. И в этом одна из тайн мастерства Валентина Катаева. Очень мало места занимают другие персонажи, они – разве что за исключением Дарьюшки – вписаны вскользь, – но как! Маленькие, единичные замечания о просто находящихся рядом людям – и ты уже ощущаешь дыхание эпохи и живёшь чувствами этих людей, вникая в их заботы.
Вот кладбище, где служат панихиду по матери Пети: «Священник в белой и чёрной ризе, как фокусник, кидал во все стороны на цепочке кадило... Прямой, как солдат, дьячок в летнем пальто, благолепно полузакрыв глаза, заострив нос и опустив русые усы, быстро пел и читал и снова пел. Руки его были сцеплены на животе, и большие пальцы быстро крутились один вокруг другого... Два серебряных рубля переходили в сердечном, потрясающем рукопожатии из отцовской застенчивой руки в размашистую руку священника», а в это время «по шоссе конвоиры с голубыми револьверными шнурами и шашками наголо вели арестантов». Кладбище и тюрьма – вот они, опорные пункты человеческого бытия – что до революции, что после! Но я не об этом: вы заметили, как в маленьком эпизоде строящиеся буквально на нескольких деталях внешности характеры сразу приобретают выпуклость от употреблённых автором эпитетов? Рука застенчивая – в этом весь Иван Петрович; у священника, ловко и уверенно кидающего кадило («как фокусник»), рука размашистая, – но скрепляющее их рукопожатие потрясающе сердечное. Кстати, слово, о многом говорящее! Казалось бы, священник-«фокусник», привычный к панихидам дьячок, у которого уже сложился ритуал движений пальцами, – всё это должно говорить о священнодействии как привычке, но нет! Рукопожатие – сердечное. Знак понимания и выражение единой для всех троих искренней веры.
А вот следователь-чекист, решивший судьбу Пети. Маленькая деталь выдаёт в нём матроса – рука с голубым якорем. Типичная для матросов татуировка. Матрос – значит, человек решительный, уверенный в себе и своей правоте, не склонный разводить церемонии. Несколько раз повторённые «вяло вышел», «с вялой тщательностью», «сонные глаза», «рогатые глаза» говорят о недосыпании, физической измотанности, о нескончаемой череде допросов. Видно, много забот было у этого человека! Некогда было ему особо разбираться в чужих судьбах. А вот поди ж ты, заставил себя на ночном допросе вынырнуть из сонного оцепенения и сличить фотографию с Петиным лицом, чтобы убедиться, того ли арестовали. А решительности ему, таки да, было не занимать: «долго переводил взгляд с этого предмета на Синайского, задумчиво сличая и удивляясь, опять сличая, и вдруг лицо его стало железным, скулы натужились желваками, и он стукнул по столу кулаком так, что подпрыгнул чайник», гневаясь на тех, кто прозевал виновного и арестовал не того, кого надо.
Кстати, обратите сразу внимание на усиливающие «железность» характера аллитерации, явно свидетельствующие о том, что начинал-то Катаев не с прозы, а с поэзии: «железный», «желваки», «натужились», а в другом эпизоде «Небывало жестокая железная зима девятьсот двадцать первого года».
Как умело, штрихами передаёт Валентин Катаев то, что вечно и неубиваемо для любой эпохи: «табачные пальцы гарнизонных крыс» перед очередью добровольцев на Первую мировую, вечное канцелярское нудное и томительное ожидание в очередях, свойственное в равной степени и Российской империи («прошения и справки о благонадёжности», «штемпеля и печати», «получить номерок»), и красной бюрократии («Сложная, непонятная с первого взгляда машина биржи, работающая, как видно, на полном ходу, зацепила его среди прочих, втянула, взяла в оборот, потащила к труду из комнаты в комнату, велела заполнить на подоконнике анкету, велела запомнить номер, пугнула "начканцем" и "профсоюзом", показала мельком в конце коридора "Комслуж", где за столом, как за прилавком, некто в пиджаке развешивал хлеб и керосин»). Не Ленин, а чиновники жили, живы и будут жить! И куда мы денемся от посылания «из комнаты в комнату», когда надо сначала измотать, а если сил на сопротивление не останется, отказать...
А вечная, неистребимая сортировка людей по имущественному признаку, даже в общих камерах в тюрьмах! У спекулянтов «был прекрасный белый хлеб и крупная соль, в которую они макали крутые яйца. У них было коровье масло, сахарный песок и настоящий китайский чай. У них были серебряные ложки, стаканы и полотенца». Остальные «подсаживались к мискам с розовой свекловичной похлёбкой и вынимали из карманов деревянные ложки и остатки утреннего пайка – ржаного колючего хлеба. Староста камеры бросал в потное ведро с кипятком щепотку морковного чая». Действуют не законы человечности, когда ты делишься со всеми тем, что прислали тебе из дому, а потом они будут делиться с тобой, – нет, сохранение жизни человеческой, здоровья даже и не является задачей! Действуют иные законы, не имеющие отношения к справедливости. «Справедливость» в человеческом обществе основывается на состоянии, деньгах, имуществе. Почему это называется справедливым, лично для меня – загадка. Из того, что у какого-то человека серебряная ложка, а у его соседа по камере деревянная, вовсе не вытекает, что жизнь первого для его Отечества ценнее. Человек, хлебающий деревянной ложкой из лужёных чанов, иной раз может обладать большими – по сравнению с его состоятельным соседом – внутренними достоинствами, разве нет? Идиотская фраза «Если ты такой умный, почему ты тогда такой бедный?» смешивает понятия, передёргивает карты. Все мы в жизни встречали богатых глупцов и бедных учёных, праведников и героев. Фраза же предлагает всем ориентироваться не на весомость вклада в жизнь страны, а на весомость кармана. Поэтому речь в ней на самом деле идёт не об уме, а о хитрости, изворотливости, беспринципности, ловкости рук, резиновой совести, прожжённом делячестве и т.п., что к глубине ума и неординарности личности не относится. Каждый выбирает для себя приоритеты...
Валентин Катаев интересен ещё и тем, что у него человек плотно вписан в своё время, даже когда ему противостоит, от этого так жива и конкретна эта эпизодическая дама, что, «стоя перед тюрьмой посреди мокрого огорода, кричала кому-то вверх и махала зонтиком», губернские инструктора, которые «тряслись по уездным ярам из волости в волость на селянских подводах, добытых по наряду», дивчата в белых свитках, чьи «разноцветные ленты и мониста стеклярусом карусели мчались в пьяных глазах гармониста», люди, становившиеся «длинными хвостами у распределителей и чайных, дрожа от холода и мечтая о жестяной кружке ячменного кипятку с безвкусной стеклянной конфеткой, выданной сонной девушкой на куске хлеба, мокрого, как замазка». Характерная деталь эта конфетка! Заменитель сахара и вообще ужина, она присутствует и в описании следователя («крикнул он косноязычно, обнаружив прилипшую к языку стеклянную конфетку, и потянулся к кружке») и указывает, что голод тогда коснулся не только простых, не «ответственных» товарищей.
Как колоритны эти мелкие детальки, растворённые в авторской речи между основными картинами! Вскользь указанная «вокзальная площадь и братская могила с плугом вместо памятника», как и «банды чубатых атаманов», которые «рыскали по перелескам и шляхам», уравновешивают описание ночных допросов и того, как чекисты заглушали расстрелы: «В полной тишине где-то внизу, в подвалах... гудело динамо, единственный работающий в городе электромотор, и весь дом прислушивался, содрогаясь, к его непрерывной работе» – и (в эпизоде об освобождении Пети из тюрьмы) «За спиной горел насквозь высверленный электричеством бессонный, как совесть, дом». Гудит динамо, заглушая звуки расстрелов, но где-то там, на площади, стынет под луной братская могила, для которой постарались такие, как начальник карательного отряда, сидевший в тюрьме вместе с Петей, и чубатые атаманы...
Повторы играют очень важную роль в рассказе «Отец». Один раз встретившаяся деталь не врежется так сильно в память, как встретившаяся хотя бы два раза. Потому проходящие по всему произведению эпитеты «прекрасная», «чудесная» и «радостная», относящиеся, как ни странно, к жизни холодного, голодного, неустроенного города (к «замёрзшим слепым домам без воды и хлеба»), где только-только в очередной раз сменилась власть, очень многозначительны.
Петя «думал о своей удивительной, горькой и прекрасной, обыкновенной человеческой жизни... Жизнь его, начавшаяся (в воспоминаньях так чудесно)...»
«Тюрьма была видна с кладбища. Кладбище было видно из тюрьмы. Так в жизни сходились концы с концами, в этой удивительной, горькой и прекрасной, обыкновенной человеческой жизни. Чудесная, ничем не заменимая жизнь!».
«Молодое, чистое, черноглазое лицо с голыми ушами чуждо и радостно посмотрело на Петра Ивановича из зеркала».
«Всё было чуждо и радостно в его родном неузнаваемом городе... Город двигался, работал и жил непонятной жизнью, чуждой и радостной».
«Что-то нужно сделать, как-то немедленно поступить, зацепиться за что-то и быть втянутым в эту чуждую и радостную жизнь, кипевшую в городе вокруг вывески "Биржа труда"...»
«Пётр Иванович впервые почувствовал себя частью чуждой, но радостной жизни, за которой не пропадёшь...»
К чему эта настойчивость, эта чужая, чуждая, но чудесная и радостная жизнь в городе, где всё ещё полувоенная обстановка и расстрелы?
Так ведь в том-то и дело! Жизнь «кипит» вокруг «Биржи труда», освобождается от рухляди старого мира и начинает строительство нового, отсюда её «пустота», «новизна» и «свежесть»: «Пётр Иванович шёл с узлом, как выписавшийся из больницы, удивляясь по дороге пустоте и свежести жизни... Ящики пустели, как жизнь... Ночь летела из распахнувшегося чернозёма, и Петр Иванович встречал её, как новую жизнь, обнажённой грудью...» Жизнь и героя, и страны начинается с нуля – всё позади, и столько впереди!..
Нельзя не отметить мастерское построение автором речи каждого из героев, со своими любимыми словечками, которые тоже повторяются, или с характерной окраской (украинский колорит или детское произношение). Для полковника карательного отряда, ожидающего вместе с Петей расстрела, характерно слово «винтили» (т.е. «видите ли»): «В пятнадцатом году под Краснополем, винтили, когда я командовал батальоном, в мой блиндаж попал восьмидюймовый фугас. У меня просто, без разговоров, потемнело в глазах, и я очнулся только через два часа в дивизионном лазарете. Оказалось – бедро. Но если бы не бедро, а представьте себе... вообще... то я бы ничего, значит, более бы не почувствовал, винтили... Как вы полагаете, Пётр Иванович, э?»
В эпизоде о детстве Пети «– Кука прелесть пуруход, – сказал Петя, по-своему повторяя материнские слова».
Или вот селянин, в хате которого пришлось заночевать Пете во время командировки: «Пётр Иванович выпростал из-под овчины руки и коснулся пальцами курчавого и живого. Оно заблеяло. "Це новорожденные ягнятки, – сказал хозяин, заметив, что инструктор проснулся, – нехай сплят у хати. У хлеву померзнут. Нехай соби сплят"».
Всё в языке персонажей особенное, живое, своеобразное, подходящее тому или иному возрасту, социальному слою и местности.
Город не называется, сказано только, что портовый, но речь селянина – не единственный указатель на Украину и точнее – на Одессу:
«Тютюнник свистал, гукая своих удальцов по горбам Подолии. Ангел развинчивал рельсы и крыл поезда из пулемётов. Заболотный залёг в камышах за Балтой, не пропуская ни конного, ни пешего. Сам батько Махно на мохнатых своих лошадях переходил у Тирасполя замёрзший Днестр, и его тачанки тарахтели контрабандой по мраморным приднестровским дорогам под самым носом у особых отделов и кордонов. В сёлах играли свадьбы и гуляли. Бараньи шапки летели в землю, и кованные железом сапоги дезертиров вытаптывали такие забористые переборы, что белые свитки дивчат сами собой распахивались чёрным барашком, руки сами собой упирались в бока...»
Так, не называя конкретно, не сообщая напрямую, Катаев незаметно передаёт с помощью деталей и биографии героев: «Петр Иванович Синайский, молодой человек в офицерской тужурке с артиллерийскими петлицами и в студенческой фуражке» – можно ли короче и ёмче охарактеризовать студента-добровольца Первой мировой? А ведь это вводная фраза в начале рассказа, и до эпизода с записью в добровольцы ещё далеко, но – и так уже всё понятно.
Мне кажется, поняв, как работает Мастер, создавая произведение, начинающий автор легче освоит это искусство, ощутив, что в нём главное, а что, хоть и мелкое, но тоже очень важное и для чего именно оно нужно. Ну а просто читатель научится обращать внимание не только на развитие сюжета и приключения героев: ему будет открыт и аромат эпохи, и сочность и выразительность речи персонажей, и всё из арсенала художника, что помогает творить красоту и правду жизни, и то, как много мыслей можно извлечь из книги, если читаешь не поверхностно, а с любовным теплом.
И с этой точки зрения рассказ Валентина Катаева «Отец» прекрасно подходит в качестве примера, настолько рельефны и связаны с духом времени его метафоры и эпитеты («Под виселицей фонаря, среди черноты, на полотняной яркой земле качалась многоугольная тень часового», «обморочной черноты горизонта, севшего на обращенные вверх приклады»), его военные сравнения («Железное небо, просверленное звёздами, ехало по крышам, как броневик», «из города по шоссе промчался мотоцикл, подпрыгивая по колеям и стреляя, как пулемет», «сиял пайковый досиня белый колотый сахар, похожий на куски разбитого варваром мрамора», «Улица надвигалась улиткой, ...всей новизной своих красных вывесок и запертых ворот», «Шаги гремели, как брошенные штанги, пистолетными выстрелами», «Фабричные трубы и водокачки, пробитые снарядами гражданской войны, как флейты») и даже синонимы («их вели по широким опустевшим улицам города, где ещё месяц тому назад расхаживали офицерские патрули и дефилировали отряды британской морской пехоты»), настолько выпуклы и живы его хулиганские олицетворения («Углы переулков свистали за спиной в два пальца»). Сразу ощущается тревожный воздух гражданской войны, гарь незаконченных боёв и варварское разорение страны.
Вот на таких вещах лучше всего показывать, чем «берёт» конкретный рассказ. Ведь мы одновременно и следим за увлекательным сюжетом, и погружаемся в атмосферу исторического времени, и обращаем внимание на красоту и счастье жизни, и попутно черпаем для себя столько важных и интересных мыслей и вопросов, над которыми хочется подумать, применяя их к себе.

Вот о чём я на самом деле хотела вам рассказать, сделав анализ этого рассказа. Не «образы героев», как их принято проходить в школе, я описывала, не средства художественной выразительности приводила как мёртвые сухие примеры, а продемонстрировала, как любовно и трепетно пишется художественная ткань произведения, как это увлекательно – писать самому, как это значительно и важно для каждого – уметь прочесть книгу, понимая автора. Если читать ТАК, между вами и автором не будет преграды, вы сразу вольётесь в поток его мыслей, ощутите их направление, вам внятна будет отражённая им живая, реальная жизнь, такая непохожая иногда на современную, но теперь ставшая для вас ясной и даже близкой сердцу. Как хотелось бы, чтобы ТАК читали и обсуждали – а не «проходили»! – литературные произведения, сохраняя их в душе на всю жизнь...
Ведь писались замечательные, но порой довольно сложные и не актуальные для современного молодого читателя книги вовсе не для того, чтобы их, не поняв и не оценив по достоинству, «пройти» в неподходящем возрасте, а для того чтобы внимательно и не спеша, следя за направлением мысли автора, вдуматься, вчитаться и найти для себя что-то очень важное именно тогда, когда ты для этого уже созрел. На себе не раз убеждалась, что на каждом возрастном отрезке, перечитывая, замечаешь именно то, что нужно тебе сейчас, но невозможно было это заметить и принять в сознание раньше. Нельзя ограничиваться изучением лучших жемчужин литературы в школе. Как нужны интересные, увлекательные статьи о них, понятные для молодёжи, и литературные кружки при библиотеках, ДК и тех же школах, где бы проводили диспуты не только по классике, но и по самым современным и актуальным произведениям. Хотя и в классике, и в произведениях исторических или фантастике, даже в фэнтези порой можно встретить целые россыпи актуальных для нашей жизни ситуаций, характеров, идей, потому что всё это – о человеке, а человек мало меняется с течением времени, и его обстоятельства-капканы – тоже.

16–20.12.18 г.

Катаев Отец 



Читать рассказ Катаева "Отец" здесь: http://rulibs.com/ru_zar/prose_rus_classic/kataev/9/j65.html

Не забывайте делиться материалами в социальных сетях!
Избранное: вопросы литературы, литературная учёба, литературный анализ
Свидетельство о публикации № 16133 Автор имеет исключительное право на произведение. Перепечатка без согласия автора запрещена и преследуется...


Стихи.Про

Катаев ОтецЯ хочу вам рассказать. Хочу рассказать о книге. Анализ произведения отцы. Отцы и дети анализ современного произведения. Проблема отцов и детей в рассказе Валентина Катаева "Отец". Творческий почерк Катаева.


Краткое описание и ключевые слова для: Я хочу вам рассказать

Проголосуйте за: Я хочу вам рассказать


    Произведения по теме:
  • Будем помнить и любить...
  • Украинские корни Андрея Тарковского. Дед знаменитого режиссёра Андрея Тарковского Александр вырос в семье классика украинской драматургии Ивана Карпенко-Карого, и воспитывал его человек, влюблённый в
  • Поэт Людмила Десятникова: трагедия судьбы
  • Статья о трагедии судьбы русского поэта Украины конца ХХ века Людмилы Десятниковой, принадлежавшей к "потерянному поколению", о её поэзии и о недавно вышедшей книге "Конец эпохи
  • Павел Баулин: поэт и личность
  • Павел Баулин как поэт и личность. Эссе на день рождения поэта, памяти поэта Павла Баулина. Вот и наступил первый день рождения Павла Борисовича Баулина, который мы отмечаем без него.

  • Надежда Белугина Автор offline 21-12-2018
Спасибо огромное за такой глубокий анализ рассказа. Мурашки по коже от начала до конца прочтения написанного Вами, Светлана Ивановна. Это как же чутко надо воспринимать каждое слово автора! Восхищена. Читаешь, и захлёстывает волна, и трудно дышать. Жаль, если последующие поколения разучатся говорить и писать таким богатым, красивым, наполняющим тонкими, высокими чувствами человеческие души, языком. Валентин Катаев один из моих любимых авторов. Ещё раз спасибо.
  • Светлана Скорик Автор offline 22-12-2018
Очень рада, что Вас этот анализ тронул, Надежда Константиновна. Меня давно уже мучило желание делиться с читателями тем восхищением, которое вызывают некоторые из прочитанных произведений. Кажется, что если не поделишься, счастье от их прочтения будет неполным. Вот и начала разбирать, чтобы высказать всё, что чувствую, чтобы показать, что из авторского повествование вызывает живой отклик. Это первый анализ прозы из моей новой серии "о книгах".
  • Михаил Перченко Автор offline 1-01-2019
Дорогая Светлана Скорик, статья первостатейная, как всегда, когда талант соединяется с восхищением от чужого и такого родного творчества корифеев великой литературы. Талант читателя плюс талант литератора и критика. Блестящая серия "о живописи" пополнилась новой ещё более близкой уму и сердцу читателя-литератора чрезвычайно нужной среди эстетического хаоса и невежества сегодняшней шлягерно-лагерной жизни серией "о книгах". Её ждёт великое будущее. Радуюсь, что мой подарок так чудесно сработал.
  • Светлана Скорик Автор offline 3-01-2019
Спасибо за собрание произведений Катаева и, конечно, за отклик!
 
  Добавление комментария
 
 
 
 
Ваше Имя:
Ваш E-Mail: