Юбилей. Глава вторая

Начало (гл.1) здесь.

Хельга Краузе — дочь социал-демократа, депутата административного округа Шёнеберг.  Её отец мирно скончался в середине золотых двадцатых. Он ещё успел перебраться из посёлка Линденхоф во Фриденау, но был уже слишком истощён, чтобы жить дальше и наслаждаться прекрасной шестикомнатной квартирой на Заарштрассе, 8. Политические интересы отца и особенно его дела мало интересовали Хельгу хотя бы потому, что муж её, Людвиг, потомственный дворянин, традиционно был консерватором. 

О дворянской генеалогической ветви Краузе говорили в семье не очень охотно, потому что времена изменились и потому, что ветвь их сильно обеднела. Собственно, линии Краузе далеко разошлись на Запад и Восток. Правда, Людвиг Краузе охотно вспоминал своего далёкого предка, который присутствовал в свите курфюрстины Софии-Шарлотты, жены курфюрста Фридриха III Бранденбургского, при её встрече с русским царём Петром Великим, проезжавшим теми краями. От этого предка шла линия и в Восточную Пруссию. Это была потомственная офицерская линия. Одним из представителей её был Эрнст фон Краузе из Кёнигсберга. Пути Людвига и Эрнста пересеклись во время Первой мировой войны. Людвиг погиб в её начале, а Эрнст сообщил Хельге подробности гибели родственника, когда после тяжёлого ранения был переведён в Берлин и находился там в 14-15-х годах. Он ещё дал о себе знать после служебного возвращения в Берлин из оккупированной Бельгии, но в 20-м году, выйдя в отставку, исчез. 

Хельга его мало вспоминала. До 1923 года она продолжала жить в доставшемся ей в наследство имении мужа, недалеко от Коппенбрюгге. Здесь  же крепким деревенским парнем рос сын Бернхард. После смерти отца перебралась с сыном в Берлин.

В то же самое время, когда Симон сообщил сёстрам, что имеет определённые виды партнёрства на Бернда Краузе, сын и мать сидели в гостиной и обсуждали текущие дела. 

— Нет, мать, этого делать не надо. Давай подождём ещё немного, — возражал Бернд с молодым задором. 

— Это прекрасная квартира, и память твоего деда дорога, но содержать её  становится всё трудней, хотя ты знаешь, что отец твой любил роскошь и меня приучил. Может быть, всё-таки вернёмся в имение? — просительно пыталась убедить Хельга. 

— Но хозяйство сдано в наём. Арендатора куда денем?

— Собственная потребность! Закон на нашей стороне, — неуверенно возражала Хельга.

— И ты их выставишь? Именно сейчас? Как бы твой отец отнёсся к этой акц... Тьфу ты, уже их понятия в голову лезут! ( Бернд имел в виду национал-социалистов). 

— Берни, ты же знаешь, я вовсе не против евреев. Но Соломон собирается покинуть Германию, у него визы в Новую Зеландию на всю семью. Он об этом сообщил. Или вновь сдавать, или вернуться. Берлин мне опостылел. Эти бесконечные крикливые марши, митинги... Хорошего не жди.

— Мама, я собираюсь... — Бернхард замялся. У Хельги, которая была в курсе амурных дел сына, губы невольно растягиваются в улыбку.

— Неужели? Ты решился? 33 года! Возраст Христа. 

— Нет, мама. Ещё немного подождём. Я должен прочно стать на ноги. Правда, и Штеффи торопит. Ей двадцать пять, и она очень хочет детей. Она была единственным ребёнком у родителей, а рядом с ними жила многодетная семья. Ей всегда было завидно видеть, как братья и сестра заботятся друг о друге, как вместе играют, защищают друг дружку. — Бернд помолчал, призадумавшись. — Сама ещё ребёнок со своими капризами. Что-то изнутри тревожит меня, да и время такое. 

— Она права, ей что же, в тридцать рожать? Женщины рожали во все времена, не ожидая особых обстоятельств. Внуков принесёшь — останемся в Берлине, — улыбается Хельга. — Я уже не молода, хочу внуков. — И уже серьёзней:

— Теперь соберись, согласуй дела и время и отправляйся к Витцману. С землёй и домом надо решать.

          Штефани Нольте, по-домашнему Штеффи, была крестьянской девушкой. Она выросла в селе Флегесен в девяти километрах от города Хамельна. Там с ней и познакомился Бернд, поскольку из всех окрестных деревень и хуторов сельчане съезжались к рыночным дням для закупок в город. Свежий воздух и посильный труд  в домашнем хозяйстве превратили её уже к шестнадцати годам в зрелую женщину, как говорится, кровь с молоком. Кровь формировала её плоть: пышные формы, чувственные губы, правильные черты лица, а молоко взывало к материнской природе, её упругие груди ждали и готовы были принять ребёнка. Она была настоящей красавицей. 

В Хамельне Бернд заговорил с ней, не удержался, предложил подвезти во Флегесен. В его глазах она выглядела особенно соблазнительно, у неё  же парень подозрения на пустой флирт не вызывал. Она села в машину, а у дома должна была проявить гостеприимство. Пригласила войти. Познакомила с отцом. Прошли во внутренний двор и сад, сели за стол. Так и пошло знакомство. Через пару лет отца по службе перевели в Берлин. Они сняли квартиру в односемейном доме в тихом районе Лихтерфельде на улице номер 63, переименованной в 1930 году в Лермоозер-вег в честь одноименного тирольского города. Берлин открыл Штеффи все соблазны большого города. Она влюбилась в него, стала настоящей горожанкой, а её внешность открывала все двери. Это ей очень льстило, но надёжную опору она видела только в Бернде и ждала его...   

Через пару дней, в субботу, ближе к вечеру, Бернхард уже двигался на подержанном Бугатти по направлению к Хамельну по федеральной дороге номер один. Сколько же раз ездил он по этой дороге! Его захлестнули воспоминания. Он, конечно, барин, но физического труда и, в частности, крестьянского никогда не чуждался. «Бэрхен», медвежонок, так звал его отец. В самом деле, парень — косая сажень в плечах, с мышцами атлета, почти двухметровая греческая скульптура. Штеффи это почему-то не очень восхищало, но его добрые голубые глаза всё-таки её покорили. «А ведь красавица. Это все признают, а не потому, что мне, влюблённому, так кажется», — размышлял он по дороге.

          Через четыре часа езды Бернду, миновавшему Хильдесхайм, открылись родные места. Невольно затрепетало сердце, когда он въехал в Лауэнштайн. Отсюда до имения «Вилла Краузе» хоть пешком прямо через лес. Само имение устроилось со своими семьсот пятьюдесятью моргенами² между Лауэнштайном и Залцьхеммендорфом с восточной стороны и горной грядой Ит прямо под каменоломней Крюллбринк с западной. Здесь были излажены им все пещеры, взяты самые крутые подъёмы. Тут росли орхидеи прямо в долинах и на открытых скалах. На склонах зеленели прекрасные буковые леса. С высоких точек открывался фантастический вид на полукруговую гряду Зюнтель от Бад-Мюндера до Хамельна. А между ними поля, поля, поля... И чего бы здесь не жить? Если бы не...

          Но ответить на этот вопрос Бернхард не мог. Сама их вилла из семи комнат, две из которых были мансардными, и нескольких подсобных  помещений, с небольшим садом за домом, располагалась в восточной стороне, примыкая к лесу. Правда, дом давно не ремонтировался. Но комнаты были убраны, и он, уставший от вождения по всё ещё заснеженной дороге и с нанизанными на ней, как ожерелье, деревнями, отмахнувшись от выбежавшего навстречу Витцмана, бросился в постель в комнате, что в мансарде, которая по договорённости сохранялась нетронутой для визитов Краузе.

          На следующее утро завтракали все вместе. Жена Соломона Берта, энергичная и с виду властная женщина, готовила по такому случаю сама. Прислуживала пятнадцатилетняя дочь Анни.

Самуил чувствовал себя смущённым и был как-то не в себе. Он не совсем понимал цели визита, так как сроки выплат за аренду были определены договором, и он их, за редким исключением, выполнял. Он предложил господину Краузе пройтись по некоторым участкам. Бернхард согласился и, поблагодарив хозяйку, они вышли.

— Я, когда был ещё вашим управляющим, разделил пахотные земли на семь участков. Основной клин у нас, конечно, зерновой, но традиционно выращивается и картофель, и свёкла, и овощи с учётом севооборота. А из зерновых на отдалённом поле мы выращиваем экспериментально на слабой почве тритикале.

— Это что такое? — удивился Бернхард.

— Удивительное растение. В принципе, гибрид пшеницы и ржи, но невероятной выживаемости. Мы высеваем этот злак перед ячменём и рожью, так как на рожь концентрируем максимальные трудовые усилия. Знаете, от яровой ржи я отказался полностью. Лишь в крайнем случае, но морозы у нас не канадские, так что урожай ржи не страдает.

— Кстати, Соломон, откуда у вас такие познания, да и крестьянские умения? Насколько я знаю евреев, — Краузе несколько смешался, но продолжил, — евреи больше по торговле, по финансовым делам. 

Витцман внимательно взглянул на Краузе. 

— Нет-нет, я не против, — забеспокоился Краузе, заметив этот взгляд. —  Без торговли хиреют хозяйства, и благополучие страны во многим обязано евреям. Торговое дело мне и самому нравится.

— Да вот знаете ли, господин Краузе, бывает же такое! Люблю деревню. Мой дед, родом из Тюрингии, был кузнецом, а отец шорником. Вот и привыкли к сельской местности. А я, скорее, вернулся к ней. Но если конкретней, я обучался сельскому хозяйству в Лобиттене, это...

— Да-да, я знаю! Это в Восточной Пруссии. Родина нашего родственника по отцовской линии.

— Так вот. Это совсем маленькое село с населением не более ста пятидесяти  человек, но с хорошей школой. Люди преимущественно протестантского вероисповедания. Синагоги там, конечно, не было, — пошутил Витцман. — Затем я продолжил практику в Израильской садоводческой школе в Алеме, фактически пригороде Ганновера. 

—  Я слышал о ней. Её основал банкир Александр Симон. Символично: деньги и сельское хозяйство.

— Я учился там до 1933 года, — осторожно заметил Самуил.

— Понимаю, — Краузе многозначительно глянул на собеседника. — Вы не думайте...

— Наш сосед из Зальцхеммендорфа, — почему-то понизив голос, доверительно продолжил Витцман, — Мориц Хайлброн. Острая сердечная недостаточность. А ведь семья всегда умела ладить с властями. Ах, какие люди! Ещё в 22-м году отец Карл купил земельный участок в две тысячи квадратных метров и построил там величественный жилой и коммерческий корпус. Он способствовал процессу индустриализации городка и обеспечил значительную часть населения работой на небольшой фабрике по производству промышленных товаров. Сами же их и реализовывали. Они, — Витцман кивнул в неопределённую сторону, — уничтожили его дело. Бойкотом. Причём это были не наши люди. Привозили из Коппенбрюгге. С чего бы согражданам терять хорошую работу или эти же товары искать на стороне? Как вам это нравится?  

— Мне это совсем не нравится, Соломон. Маме тоже. Мы не считаем еврейский капитал грабительским. 

— Вот потому, что господин Гитлер думает иначе, приходится покинуть родину. Вы ведь это хотели от меня узнать? 

Берндхард доверительно положил руку на плечо Витцмана.

— Признаюсь вам, господин Краузе, — продолжал Витцман, — мы ведь прежде всего немцы, а потом евреи. Евреи мы по вере. Я могу быть иудеем и в Новой Зеландии. И семья Давидзона, владельца современной скотобойни, тоже как будто готовится уехать в Аргентину. Но Аргентине нужны специалисты сельского хозяйства, потому Роберт и отправил сына Эриха на обучение в лагерь хачшара³ в Силезии на три месяца. Я туда не пошёл, потому что в Палестину не желаю и обманывать никого не хочу.  

— В Палестину готовят сионистские организации, насколько мне известно, — не то спросил, не то утвердительно сказал Краузе.

— Этих лагерей хачшара очень много по Германии, но они почти все сионистские. В садоводческом центре Алем тоже готовили специалистов для Палестины, но гораздо позже, и переселение в неё предполагалось добровольным для энтузиастов, так как школа не была сионистской. Я ведь закончил её в 13-м году и тут же был нанят вашим отцом на работу управляющим, а в 23-м, когда вы уехали в Берлин, взял хозяйство в аренду. Уже накопился у меня значительный опыт, и я прижился здесь хорошо. Моя жена и дочь не страдают от жизни в деревне. Я в Новой Зеландии собираюсь купить ферму и заниматься сельским хозяйством. Это мне по душе.

         В разговоре они подошли к участку, засеянному озимой рожью.

— Я вижу, злак стоит стеной, — восхитился Бернхард, —  сколько вы рассчитываете собрать с гектара?

— Стебель у меня достигает двух метров. Видите, посев розовеет, — показал рукой Витцман. — Это хороший признак, но говорить ещё рано. Очень важно начало сева. Традиционно озимые высевают во второй половине октября. Здесь важно, чтобы не рано и не поздно.

— Когда же вы это делаете?

— Рожь, овёс, пшеница, ячмень. Здесь тоже ведь свой порядок.

— Ну всё же?

— Видите ли, господин Краузе, — ухмыльнулся Витцман, — местные крестьяне меня не волнуют, не конкуренты. Они работают только на себя, а рабочих я нанимаю издалека. Всё-таки это коммерция, и моё зерно лучше, здоровее, доставляется на рынок раньше, а потому и дороже.

— Да полно вам, Соломон! Ваши коммерческие секреты я не собираюсь сообщать конкурентам. 

— Да, конечно. Это и в ваших интересах. Смотрите, если я высеваю рожь в начале октября, то получаю самые высокие результаты сбора и обмолота. Но это только если наши серозёмы насыщенны. Поэтому на песчаной почве я высеваю на неделю-полторы раньше. Важна и плотность высева, разумеется, и среднегодовое количество осадков. Таким образом удаётся собрать с каждого гектара шестьдесят центнеров, причём мы начинаем с конца июля и в непрерывном темпе завершаем со всеми зерновыми и участками в первой декаде августа. То есть преимущественно без помех осадков.

— Я так понимаю, что соответственно вы работаете с пшеницей, ячменём и овсом.

— Разумеется. Но есть ещё и промышленный картофель, свёкла. Эти могут ждать. Остальное выращиваем для себя и для скота.

— Ведь этого не было в те тяжёлые годы?

— Да, в книгах не прочитаешь. Всё даётся опытом и экспериментом. Тогда я не мог рисковать, будучи управляющим. 

— Что ж, Соломон, вне зависимости от нынешнего политического мракобесия — а я вас понимаю — вы, извините, невольно создаёте проблемы и нам.

Краузе задумался. Минуту молчал.

— Мама была склона вернуться, я — нет. Но мне ясно, что сами мы без управляющего не справимся. Где найдёшь такого, как вы? Всё равно что покупать кота в мешке. Будем имение продавать, конъюнктура сейчас не как в

двадцатых годах. 

          И, немного подумав, добавил: 

— Наверно. Сроки у вас конкретные?

Витцман неопределённо покачал головой.

— Я, собственно, приехал узнать у вас: может быть, всё-таки останетесь? Здесь деревня, спокойно. Вряд ли сюда доберутся новые господа. А мы готовы снизить вам и арендную плату. 

—  Увы, Бернд, — взволновался Витцман. Разрешите вас так называть! Вы ведь на моих глазах выросли. Я запросил родственника, он живёт в Веллингтоне и очень ждёт нас. Но дело даже не в родственных узах. Я не строю себе никаких политических иллюзий. Знаете ли — такой трезвый крестьянский рассудок. Могу обещать вам, если обстоятельства позволят, постараюсь подобрать и рекомендовать вам управляющего. 

          На том и порешили.

          В имении Краузе оставался ещё двое суток и, как в калейдоскопе, в его голове всплывали пёстрыми клочьями картины детства и юности без какой-либо внутренней связи, взаимопричинности, единого стержня, подобно тому как не чувствовал он какой-либо генеалогической связи своего дворянского происхождения, обязательных к исполнению традиций или неукоснительных запретов.

— Тридцать три года моей жизни, — думал он, — и жизни страны. Что за судьба у неё! Такое короткое время для общества, для государства — и столько страданий!

Отец обожал обоих Вильгельмов и особенно канцлера Бисмарка, которого считал самым выдающимся человеком всей германоязычной зоны, но в политическом смещении в сторону парламентской монархии видел начало катастрофы. «Нет единой немецкой нации, — говорил он, — нам для единства нужен монарх, поэтому конституционная монархия с допустимыми демократическими и парламентскими чертами для нас достаточна». Бернхард вздохнул. Что бы сказал отец, не погибни он в Первой мировой, когда бы дожил до Веймарской республики? Экономическое положение земельной знати становилось просто угрожающим.

Он хорошо помнил, как в начале двадцатых, прицениваясь к имению, к ним нередко захаживали земельные спекулянты, которые умело пользовались отчаянием и растерянностью людей. Крестьян они обводили вокруг пальца, размахивая перед их носом пачками ассигнаций. «Да можете оставаться в хозяйстве, — говорили они, — работайте дальше, производите, ни гроша с вас не спросим! Вот вам деньги, накормите детей. Только всего-навсего собственник вашего двора сменится. Были вы, стали мы. Всё остальное по-прежнему». И что же? Скупали деревнями и превращали коренных крестьян в наёмных батраков.  

Витцман обмануть нас не дал, потому и выжили. Да-да... Теперь, конечно, другая ситуация... И эти коричневые... До добра они нас не доведут.

Так хотелось пройтись по любимым местам! И воображение восстанавливало картины детства: его любимую пещеру в высокой долине Пёттчер, где он прятал свои сокровища, зелёные луга гряды Ит, где деревенские мальчишки-пастушки пасли коров, и удивительный природный комплекс естественного леса Заубринк-Оберберга, который принадлежал общине Зальцхеммендорф и находился совсем близко от их имения. Свои первые детские ощущения он получал здесь. 

Бернхард вышел к участку, оставленному с прошлого года под пар. Был ясный тёплый весенний день тысяча девятьсот тридцать пятого года. Почва, освобождаясь от снега, пахла здоровьем. Она дышала любовью и ждала семени. И он вдыхал насыщенный запахом поля воздух деревни и вдруг подумал: почему бы всё-таки не вернуться? Он знал наверняка, что Штеффи не по душе сельская жизнь, она пресытилась ею с детства, а он так любит невесту. И в самом деле, развивал он свою мысль, Штеффи такая красавица. И перед кем будет она красоваться, перед коровами? И к чему в селе её наряды? Сложен, однако, мир! Что такое их имение, крошечная точка на такой огромной Земле? И кто такой он? Значительно меньшая и преходящая, ну прямо-таки микроскопическая точка. 

На следующий день, так и не решив до конца своего основного вопроса бытия, он отправился домой в Берлин со значительной суммой денег — годовой арендной платой за имение и инвентарь, которую добросовестно и своевременно выплатил наперёд Витцман.

Продолжение следует
_________________________________________________________________