Хаос в хаосе
История не в том, что мы носили,
А в том, как нас пустили нагишом.
Б.Пастернак.
Борис Пастернак со свойственной ему дипломатичностью дал исчерпывающую характеристику времени. Характеристика второй половины 19-го века – это вершина и расцвет России в том числе в искустве. «Весь девятнадцатый век, в особенности к его концу, Россия быстро и успешно двигала вперед свое просвещение». А дальше оно обрушилося и возникло: «…Небывалое, невозможное государство». Он же пишет о фашизме как о «кривом зеркале нашей революции». А вот о Маяковском «Весь он был странен странностями эпохи, наполовину еще не осуществленными».
Пришло время ломки биографий, время неожиданных негаданных профессий, время, когда многим приходилось рождаться заново и претерпеть все родовые мучения.
Стояло время или шло назад.
Р.М.Рильке
На первых порах после революции, когда, казалось бы, были отменены все запреты и правила, в литературу бросилось множество молодых и амбициозных писателей. Они отрицали все старое, в том числе правописание и культуру изложения, и начали свое языкотворчество.
Больше всех преуспел футурист Владимир Маяковский, который вписался в революционную поэтику агитации и пропаганды. «А моя страна – подросток: твори, выдумывай, пробуй».
Об этой эпохе писал С.Есенин. «После бури вода не сразу становится чистой, так и у людей было много мутного на душе. Прекратилась торговля, нет спичек, гвоздей, керосина, ниток, ситца. Живи, как хочешь. Все обносилось. А купить негде». «Наше едва остывшее кочевье мне не нравится. Мне нравится цивилизация».
«Слух у меня тогда был испорчен выкрутасами и ломкой всего привычного кругом», - Б.Пастернак.
Беспробудная и неописуемая тупость комиссаров. Неповоротливый бюрократический аппарат, выращенный большевиками. Всесилие и бессилие мандатов.
Пора снимать янтарь,
Пора менять словарь,
Пора гасить фонарь
Наддверный.
М.Цветаева.
Блок ждал этой бури и встряски.
Ее огневые штрихи
Боязнью и жаждой развязки
Легли в его жизнь и стихи.
Б.Пастернак.
С.Есенин о происходящем.
«Идет совершенно не тот социализм. Тесно в нем живому. 1920.
Душа моя устала и смущена от самого себя и происходящего.1921.
Передел власти на земле в пользу «самых отвратительных громил».
Друг Есенина журналист Л.Повицкий (1885-1974) неплохо приспособился к требованиям советской действительности. Вот что он писал, в духе времени о В.Хлебникове. «Москва колымага Хлебникова представляла собой сумбурный набор рафинированных строчек психически больного человека».
«На вечере в городском театре состоялось торжественное объявление поэта Хлебникова «Председателем Земного шара». Это «торжество» представляло жалкое и обидное зрелище. Беспомощного Хлебникова, почти паралитика, имаженисты поворачивали во все стороны, заставляли произносить нелепые, церемониальные фразы, которые тот с трудом повторял, и делали больного человека посмешищем в глазах ничего не понимающей и так же бессмысленно глядевшей публики».
Даже в таком казалось-бы образцово-показательном произведении как «Падение Даира» А.Г.Малышкина мы слышим нотки поиска и неопределенности.
Малышкин истинный романтик революции, непосредственный участник штурма Перекопа, о котором и пишет по свежим следам и впечатлениям. Он видит в революции «конец эпохам, основанным на крови», «мировую правду». Автора восхищают законы масс. Командарм «бросает массу на террасу». В этой массе автор видит «вочеловечение» каждого из «множества».
В книге правдиво показаны конно-партизанские дивизии, т.е. махновцы. Она переполнена реалистическими картинами: «В избах набились вповалку, до смрада… выворачивая белье и ища насекомых… Между изб пылали костры и там сидели и лежали, варили хлебово в котелках. Ели и тут же в потемках присаживались испражнятся; и вдоль улиц еще и еще горели костры, галдели распертые живьем избы, и смрадный чад сапог, пота ног, желудочных газов полз из дверей. Это было становье орд, идущих завоевывать прекрасный век».
«Эшелоны шли с севера, из России из городов. В городах были голод и стужа». Голые, босые, голодные освободители были ошарашены видом вольной торговли, сала и колбасы. Но они идут освобождать от всего этого юг Украины и страшно переживают, а хватит ли там для них всего.
Где заканчивается безумие эпохи и начинается безумие автора? И чье безумие индивидуальное ли порождает безумие всеобщее или наоборот. А индивидуальное это всего лишь попытка приспособится выжить, вписаться и растворится во всеобщем безумии, в мире полного хаоса и абсурда.
Александр Платонов, особенно в «Чевенгуре» описывает идиотизм и «механику новой жизни». Он показывает город Чевенгур, в котором для скорейшего построения коммунизма уничтожают все – собственность, личное имущество, право на личную жизнь, даже труд: как источник приобретения чего-то нового. Показана сущность бедняцкой натуры «темной и тоскливой, мечта которой застыла в нелепой и страшной карикатуре». Описывая хаос происходящего, Платонов пользуется особым, тоже искусственным и придуманным языком.
«Чевенгур» сконцентрировал художественные приемы своего времени, это своего рода ирокомическое произведение; в нем высокая трагедия и мистерия и фантасмагория.
В это время (1927-1930 годы), выходят целый ряд выдающихся творений, в которых тесно переплетается патетика и психологическая насыщенность, героизация и предостережение, видимая правда будней и символическое обобщение, гимн и памфлет, трагедия и сатира, комедия, буффонада. Но это был уже конец эпохи самовыражения. Дальше – едино правильный соцреализм. Большинство произведений той эпохи были напечатаны только в конце 1980-х годов.
Мы говорили о выживании поэтов серебряного века в эпоху великих потрясений. Но если клуб питерских литераторов – это изысканные профессорские дети, занятые поисками чего-то неземного, воздушного и непонятного, то московские литераторы преимущественно выходцы с купечества – более приземленные реалисты. И если для одних это был конец эпохи, то для других – начало.
Попробуем для начала разобраться с Ивановыми, среди которых два Всеволода и один Вячеслав. О Вячеславе Иванове на «башне» которого и собиралась изысканная питерская публика мы уже говорили. В 1924 году он имигрировал. Прожил 87 лет.
Всеволод Вячеславович Иванов (1895-1963/68) вошел в нашу литературу отрывистыми и чистыми, но точно вымеренными шагами путешественника, закаленного в странствиях пешком. Его переполнял грандиозный опыт и знание жизни. Об этом он пишет в своих во многом автобиографических повестях и романах: «Похождение факира», «Мы едем в Индию», «История моих книг».
Под впечатлением революции и гражданской войны, где все вроде бы было ясно – вот свои вот чужие, одержим победу и наступит рай на земле, он пишет вполне правильные «Партизанские повести». Это была эпоха надежд и кажущейся ясности. Появляются «Разгром» Фадеева, «Сердце Бонивура» Нагишкина, «Даурия» Седых, «Красные и белые» Алдан-Семенова, «Падение Даира» Малышкина, «По ту сторону» Кина, ранние рассказы Шолохова. А вот дальше началась проза жизни со всеми неурядицами, идиотизмом, расцветом бюрократизма, причудами непа.
Я бы хотел остановится на наиболее загадочных и, не то что фантастических, а необычных книгах В.В.Иванова. И если в повестях «Возвращение Будды» и «Чудесное похождение портного Фокина» за фантастикой видна какая-то реальность, то в ненапечатаном при жизни романе «У» все, начиная с заглавия, переполнено хаосом как окружающей действительности так и, порожденным этой действительностью, хаосом в голове. Попытка осмыслить или хотя бы осознать полную бессмыслицу 1920-начала 1930-х годов, полное крушение нормального привычного мира.
И если в Европе люди переживши первую четырехлетнюю мировую войну считали себя «потерянным поколением», то В.В.Иванов в 1932 году пишет о четырех по четыре года непрерывных потрясениях в России. А впереди еще репрессии, вторая мировая и последний вздох сталинизма – борьба с космополитами.
«Такого времени, которое способно вредить. Скажем четырехлетняя война, закончившаяся телеграммой Макса Баденского от 4 октября 1918 года, гражданское неустройство и внутренние войны в СССР с 1918 по 1922 год; мирная хотя и таящая в себе предначертания весьма грозного свойства добычи от 23 по 27, когда возникает пятилетний план, опять-таки превращаемый в четырехлетний – насаживают нас на 28, 29, 30, 31 годики…Высушливые годики, откуда не смотри… Растяжимость в том значении, что в конце четверочки обязательно в российских мозгах тушиться одно и поднимается на верх нечто иное, часто вывертывая наизнанку первое, образцом совершенства представляя это «иное».
В биографии Всеволода Никифоровича Иванова (1888-1971/83) полно загадок и тайн. Сам он пишет, что прожил три жизни. Воевал в первую мировую, служил в Сибири и Дальнем Востоке у белых. Иммигрировал в Харбин, затем Китай, Корея, Манчжурия. Симпатизировал Муссолини. Тем не менее, вполне благополучно вернулся в 1945 году в СССР и, особо не высовываясь, прожил на Дальнем Востоке до старости и похоронен в Хабаровске. Обычно благожелательное отношение к нему со стороны советской власти объясняют тем, что он работал на советскую разведку. Писал о Владимире Соловьеве, Николае Рерихе.
Анатолий Степанович Иванов (1928-1999/71) вполне благопристойный советский писатель. Довольно известный. Вспомните «Тени исчезают в полдень» и «Вечный зов».
Но история любит повторятся, часто в виде фарса.
