Современный очерк. История ХХ век. Виталий Шевченко.
Она, спотыкаясь и вся сжавшись от ужаса, приближается к окошку и заглядывая туда, с надеждой в заплаканных глазах, спрашивает у раскормленного сержанта:
– Сегодня ночью приехали и почему-то арестовали мужа! Это какая-то ошибка!
Она, спотыкаясь и вся сжавшись от ужаса, приближается к окошку и заглядывая туда, с надеждой в заплаканных глазах, спрашивает у раскормленного сержанта:
– Сегодня ночью приехали и почему-то арестовали мужа! Это какая-то ошибка!
Тот невидяще смотрит мимо и равнодушно роняет:
– Фамилия?
– С-с-сахно, – дрожащим голосом отвечает женщина.
История, о которой хочу здесь рассказать, нет-нет да и всплывает в моей памяти. Как тот поплавок на реке, которого ни ветер, ни волна не могут потопить. Скроется под водой, и кажется уже всё, а через секунду, глядишь, вновь перед вами бодро танцует, как ни в чём не бывало.
Было это лет пятнадцать назад, я тогда работал в вечерней школе. Обыкновенная рабочая двухсменная вечерняя школа на Брюллова, 5. Преподавал в ней историю и обществоведение. Работал ни шатко ни валко, зарабатывал себе на жизнь, не испытывая от этого никаких особых чувств. Тянуло меня писать, но как и что – была полнейшая неосведомленность, да к тому же текучка заедала, обычная школьная суматоха, когда не то что подумать, в гору глянуть некогда.
И вот в один из таких дней, не помню уже когда именно, выпало в расписании «окно» и я находился в учительской, готовясь к следующему уроку. Возле меня сидела старенькая учительница украинского языка и литературы, в тот год она уходила на пенсию и откровенно ждала этого дня. К своему стыду, теперь никак не вспомню ее имени-отчества.
Мы были одни, я колдовал над учебником по истории, она – проверяла какие-то ученические тетрадки. А потом слово за слово, и мы с ней разговорились. Не помню уже как, но разговор наш с литературы и истории перешел на тридцать седьмой год. Время было дремуче застойное, и об этом тогда не всякий заговаривал. Тем более случайные люди, каковыми мы по существу и являлись. Я и сейчас не пойму, почему она тогда разговорилась так откровенно со мной: или увидела мое отношение ко всему этому, или внезапно нашло на неё какое-то откровение, но рассказала она историю своей сестры.
В который раз они приближаются к этому страшному окошку и, запинаясь, спрашивают у мордатого сержанта:
– Сегодня ночью приехали и забрали мужа. Это ошибка, не правда ли?
Тот, зевая, листает конторскую книгу и равнодушно цедит:
– Фамилия?
– Теперь понимаю, что погиб он за то, что любил на праздники одеть вышитую сорочку и ходить по улицам села, – вспоминала учительница пятнадцать лет назад. – Его забрали, а моя сестра не выдержала этого и через год умерла. Остался после них ребёнок, которого я вырастила уже в своей семье. Муж у сестры образованный был, добрый, в доме было много книжек. Все мы его любили в семье, а дети – в школе, но вот забрали – и как в воду канул. За что, неизвестно. Поговаривали, что за национализм. Возглавлял банду националистов, которые хотели совершить переворот в селе и восстановить власть Петлюры. Глупее ничего не могли придумать? А сестра, бедная, прямо зачахла на глазах ровно за год – и всё. А ведь ей не было даже тридцати!
– Помню, как забрали в нашей школе ещё одного учителя. За ним приехали днем на чёрном "вороне". Обычно ведь приезжали ночью, а тут что-то у них не сработало. Только начался урок, наш учитель зашел в класс, прошел к столу, закрыл зонтик, положил его сбоку возле себя, снял калоши, поставил внизу возле стола, сел, открыл журнал – и тут они п о с т у ч а л и.
Он посмотрел в окно, а потом так спокойно говорит нам:
– Це, мабуть, по мою душу!
И начал так же неторопливо одевать калоши, а потом закрыл журнал, взял зонтик и пошёл на выход. Вновь торопливо постучали, он ещё кивнул нам и исчез за дверью. Мы вслед за ним высыпали на школьное крыльцо, он шёл спокойно и медленно к машине, наш маленький и старенький учитель, а т е, молодые и здоровые вокруг него, прямо-таки спешили к машине, пряча от нас, детей, свои бегающие и холодные глаза. И уехали. А на всю мою жизнь так и остались эти последние, прощальные слова нашего учителя:
– Це по мою душу!
Я тогда не догадался спросить у моей коллеги ни как звали их учителя, ни имени сестры и мужа и теперь, наверное, узнать будет невозможно, но пусть и в таком, несовершенном, виде останется память об этих людях, убитых тоталитарным режимом.
Пусть пепел их судьбы и жизни стучится в наше сердце.
Многострадальный пилигрим ХХ века, приблизившись к окошку, к этим вратам ада, говорит, запинаясь, страшные слова:
– Сегодня ночью приехали и почему-то забрали моего мужа. Но он же ни в чём не виноват!
И современный Вельзевул, лоснящийся от жира, равнодушно листая Книгу Исхода, спрашивает:
– Фамилия?
И она, глотая слезы, тихо шепчет:
– С-с-сахно!
