Тогда пишу. Диктует совесть…
М. Ю. Лермонтов
Когда меня начала посещать Муза – не знаю. Думаю, что давно. Вначале я не придавал этому значения. Но когда она стала хватать меня за рукав и тащить к столу, пришлось покориться.
И тут выяснилось, что не все так просто, как казалось моей Музе. Куда ни принесу написанное, везде отвергают. То не актуально, то уже кто-то другой написал, то об этом писать нельзя, то тема мелковата, то ещё что-нибудь найдут. А дома жена, дети, есть-пить хотят, а я, как угорелый, ночью пишу, а днём по редакциям бегаю. Истосковался я, братцы, донельзя. Жена ругает, говорит, мол, бросай своё писательство и иди на завод, как все люди, триста рублей будешь отхватывать ежемесячно и ни за что не отвечать. Но как я могу идти на завод, если еженощно терзание души, смущение сердца, видение всякие являются. Еле успеваю записывать.
Намедни принёс в редакцию целый роман под названием «Прекрасная жизнь». Сказали, зайди через две недели. Зашёл, внешне спокойный, а сам внутри полыхаю – подошло или нет? Ведь сварганил о колхозном крестьянстве, со стороны темы вроде бы не должны подкопаться. И герои все положительные, кроме одного, председателя колхоза – дурак дураком. Избрали его по рекомендации райкома партии, думали, справится, ведь сам Григорий Петрович слово замолвил, а он такого наварганил, такого нахомутал, десять умных не разберутся. В конце романа в душах колхозников зарождается сомнение: а не выгнать ли его нам к чёртовой маме, пока не развалил колхоз? Но это так, тоненькой-тоненькой ниточкой, где-то за горизонтом проходит. Я-то думаю, что должно подойти, – а как они, враги мои, и самый главный – литконсультант Маралов? К нему попал мой роман на рецензию.
Прикипел к нему взглядом, молчу, а во взоре у меня всё можно прочесть:
– Не топи, дай выплыть, век не забуду!
Да где там, и надежды не оставил! Роман бесконфликтен, события изображены однобоко, действительность представлена односторонне, лучших людей эпохи не видать – и пошла писать губерния! Еле остановился. Была бы моя воля, тут бы его и порешил. Не засть людям света! Уже и руку поднял, да кто-то отозвал меня в сторону и говорит:
– Иди в бухгалтерию, там тебе гонорар за статью есть.
Ну, не статья, а статеечка, но всё-таки приятно. Побежал туда со всех ног и семь рублей 78 копеек оторвал. Немного легче стало, всё же не с пустыми руками иду домой. А дома жена увидела мой торжествующий вид и спрашивает с надеждой в голосе: что, приняли рукопись? – а я ей вместо ответа гонорар звонкой монетой как одну копеечку в руке протягиваю. Она как глянула на него, так и заплакала. Тоскливо так заплакала.
Знаете, этот плач меня и доконал. Оставил деньги на столе, вышел во двор и думаю: надо что-то делать, так дальше жить нельзя. Надо начинать Vit’у Nuov’у. Окинул просветлённым взором окрестности и вижу – вокруг нашего дома порядочный шмат земли пустует. «Православные, – спрашиваю, – никто садить ничего не будет?» Дело как раз весной. А православные даже и головы в мою сторону не кажут. Ну, я весь пустырь и засадил картофелем. Поливал, окучивал, полол целое лето. Где что и взялось. Взошёл картофель, будь спок.
А осенью я его быстро передислоцировал на местный рынок и продал. Гонорару вышло – что за твой роман. Жена весёлая ходит, и я повеселел, глядя на неё.
На следующую весну православные весь пустырь поделили. Нам как первооткрывателям тоже досталась латочка. Но это было уже не то. Гонорару на ней не соберёшь. Задумался я, что делать дальше. И хотя по ночам по-прежнему писал, но ставку на это делать нельзя было.
И тут меня опять осенило. А что если ударить по ремонту квартир? Белить, штукатурить умею. Ещё в армии старшина вечно приставал.
Как задумал, так и сделал. Как говорится, лиха беда начало. Вначале я набился к своему соседу сделать ремонт. Сделал так, что приходили со всей улицы смотреть. Сосед не знал, где меня посадить, как меня благодарить. Взял я с него умеренно, дабы не оттолкнуть желающих. Потом ещё одному на нашей улице отремонтировал квартиру. Сделал её как сказку. Вьетнамской плиткой обложил все стены на кухне, в ванной и туалете. Наклеил обои финские в комнатах. Словом, пошла обо мне слава по всей улице и прилегающим кварталам. Народ повалил так густо, что пришлось очередь устанавливать, кому за кем ремонтировать. Озолотился я, про литературу забыл. Где там! Времени свободного нет отдохнуть, не то что с Музой уединяться.
А на той неделе пошёл я по одному адресу ремонт делать. Прихожу, звоню – открывает дверь мне... кто бы вы подумали? Ни за что не догадаетесь – сам Маралов собственной персоной! Он меня не узнал, ведь в рабочей одежде я, на голове капелюх.
Признал он меня где-то под конец ремонта. Говорит, лицо мне ваше знакомо, где это я вас раньше видел? Ну, я и бухнул: писатель я, роман вам свой приносил. «Да вы что, – изумляется он, – не может быть!» Всё может быть, говорю, как у Достоевского, лучше жизни не придумаешь. «А ваш роман о чём?» – спрашивает он. О колхозной жизни, отвечаю. «А-а-а, – говорит, – припоминаю, свежо так, и фабула, и образы выписаны, особенно понравился мне председатель колхоза, неординарный тип». Остолбенел я – не ожидал такого, ноги сами подкосились, капелюхом об пол: не губи, родимый, говорю, дай вылезти в люди, век не забуду.
А квартира блестит, как куколка. Он осмотрел свои аппартаменты преображённые и говорит так ласково: ну, чего это вы изнервничались, поднимайтесь, писатель, нехорошо, приходите завтра ко мне с романом, мы что-нибудь придумаем.
На другой день утром я уже стоял под его кабинетом с рукописью. И что вы думаете – напечатали! Свершилось то, что я так жадно ждал. Ну, думаю, други мои, теперь пойдёт как по маслу. Казалось бы, что ещё надо? Признали, второе издание романа готовлю, иллюстрированное. Недавно на телевидении краем уха услыхал, что есть мысль его экранизировать. Жена уже давно перестала ругать…
Всё это так, не спорю, но теперь, когда я увидел свою фамилию на обложке романа, я понял, какую ответственность взвалил себе на плечи… Я почувствовал, что каждое слово, которое выходит из-под моего пера, должно быть п р а в д о й. Нельзя иначе.
Вчера, например, иду задумавшись по проспекту Металлургов. Вдруг останавливает меня Иван Александрович Хлестаков, говорит:
– Одолжи двадцатник, поиздержался я, а ох как охота сходить в питейное заведение!
Пришлось дать, могу теперь себе это позволить. Расстался с Иваном Александровичем, иду дальше и думаю себе: «Вот какой молодец Николай Васильевич – пустил в мир столько типов, непохожих друг на друга, живущих теперь каждый своей особой, самостоятельной, жизнью… А мне хотя бы одного бессмертного типа вывести, чтобы шёл он через века и страны, помогая людям в их нелёгкой, окутанной столькими проблемами, жизни… Хотя бы одного…»
