Черно-БЫЛЬ

Я сразу должен предупредить, что никаких документов, подтверждающих написанное, у меня нет. Надеюсь только, что найдутся те, кто, в случае необходимости, смогут и захотят подтвердить написанное мною. Итак...

1.

Время действия – апрель-июль 1988 года. Место действия – жилая (окрестности села Ораное) и рабочая (тридцатикилометровая) зоны ВЧ 34003 КВО.

Но сначала – повестка. Вечером, после работы, она обнаружилась в почтовом ящике. Предписано: явиться на следующий день к 9.00 в комнату №...

Являюсь. Дальше всё происходит в темпе чаплиновских фильмов. Убыть – немедленно. (Вы не забыли? год 88!) Медкомиссия – тут же, в подвале. «Челюсти есть?.. Нет?.. Годен!.. Падучей страдаете?.. Нет?.. Годен!..»

Вопросы – не плод больной фантазии, настоящие. Но тон, которым их задавали врачи, не оставлял никаких сомнений в абсолютной формальности происходящего. Не формальным был только анализ крови, а он, как вы знаете, нормальный практически у всех. И потому годны были – все. По определению.

Уже потом, в части, я столкнулся с солдатом-сердечником, которого так и не отпустили, несмотря на приступы, пока он не выслужил свой срок.

Уже потом, в части, от шахтеров из Донбасса я узнал, что им вообще не понадобились никакие медкомиссии и прочая ерунда, т.к. за ними ночью приезжала милиция и отправляла как арестантов.

Итак – годен! Проездные документы – в зубы, вечером – на вокзал.

Билетов, как водится, нет. Иду к коменданту. Комендант – сама любезность. Уже через 20 минут я обладатель чудесного билета: фирменный поезд, купе, нижнее место!

Утро. Киев. Вокзал. Здесь нас собирают, сажают в кузов тентованного грузовика и везут в Белую Церковь на вещевой склад – обмундировываться. Обмундированных сажают в Икарус и долго везут в Иванковский район, в окрестности села Ораное – на «сортировку».

«Сортировка» – это пункт распределения.

Двадцать ноль-ноль. Выкрикивают мою фамилию, и мы (нас человек 8–10) идём за провожатым в жилую зону. Молчим. Всё... свершилось!

Девять вечера. Темно. Но в штабе горит свет, перед штабом – небольшая кучка офицеров в ВСО – так называлась форма, которую нам выдавали. «Офицеры есть?» – спрашивают они нервной скороговоркой. «Есть», – говорю я (на мне уже ВСО, но погоны ещё в чемодане). «Есть?! – возвращается ко мне радостно-тревожное эхо. – К кому?» «К Калгину», – называю я фамилию, вписанную в мобпредписание, и вхожу в штаб, куда за мной врывается несколько офицеров в ВСО. Оказывается, что этот самый Калгин, на чью замену я прибыл, уже каким-то чудом убыл. И теперь у тех, кто набрал свою «дозу», есть возможность уехать, не дожидаясь замены.

Возникает недолгий спор; наконец, всё решено. Счастливчик, которому меня отдали, чуть не на руках несёт меня в офицерский вагончик моей будущей роты. «Спать будешь здесь», – говорит он и показывает койку на втором этаже. «С неё все сменяются вовремя», – чуть не подпрыгивает старлей и улыбается улыбкой нобелевского лауреата.

Мне пока всё это не понять. Понимание придёт позже. А пока просто любопытно, и я радуюсь вместе с незнакомым старлеем. Страха нет. Просто немного тревожно. А потом мы сидим впятером (я и четверо жителей вагончика), пьём запрещенную водку и закусываем моим сухим пайком – сосисочным фаршем. Пьём за здоровье и за отъезд. За скорый отъезд.

2.

Ну, раз уж зашла речь о замене, дозе и сроках, то давайте я с этого и начну. Я надеюсь, никому не нужно объяснять, почему срок службы ликвидатора измерялся дозой облучения. Но, к сожалению, мне придётся вас просветить в вопросе о том, чем производились измерения. Это вы по наивности полагаете, что доза облучения – а в просторечьи «доза» – измеряется дозиметром. В реальных условиях она измерялась инструкцией.

По замыслу организаторов, каждый человек, призванный для ликвидации последствий аварии на ЧАЭС, должен был отслужить определённый срок (именно отслужить срок, а не проделать определённую работу) и получить за этот срок не более определенной, установленной на данный отрезок времени, дозы. В 86 году это было, кажется, 25 бэр, в 87 – 10 бэр, к моему приезду – 5 бэр (биологический эквивалент рентгена). И никто ни при каких условиях не смел перешагнуть через установленный рубеж.

С дозой понятно. А вот как её, определённую, увязать с определённым сроком? Ну, поскольку вы были когда-то советскими людьми, то я думаю, вы уже догадались. Конечно, нужно разделить предельную дозу на желаемый срок и вывести предельную суточную дозу; и ни при каких условиях выше этого предела не писать. И не писали! Именно поэтому я слово «доза» беру в кавычки.

Да, нам выдавали дозиметры, и доза облучения должна была измеряться ими. Но – не измерялась. На самом деле происходило это так. Каждый раз, уезжая в зону, мы брали с собой слепопоказывающий дозиметр типа ДП-5. Каждый день вечером все – и кто ездил, и кто не ездил в зону – должны были зайти в штаб к секретчику и сдать свой дозиметр для снятия показаний суточной дозы на специальном приборе. Эти показания затем должны были быть вписаны в книгу регистрации.

В действительности же никому показания вашего дозиметра не были нужны. Все знали, что за поездку в определённую часть зоны запишут столько-то и что никто на показания дозиметра внимание обращать не будет. Поэтому ровно через две недели по приезде я вообще перестал сдавать свой дозиметр на контроль. Но дозу мне продолжали писать регулярно. Как и всем остальным.

Мало того, суточную дозу могли неожиданно урезать, как было через две недели после моего приезда. Означало это, что с завтрашнего дня на той же самой промплощадке будут писать, допустим, на треть меньше, хотя со вчерашнего дня на этом месте ровно ничего не изменилось. А это грозило либо удлинением срока, либо необходимостью более плотно ездить в зону (о чём ниже).

Наверное, теперь вы поймёте, почему самым популярным вопросом при встрече ликвидаторов разных частей был «сколько набрал?», т.е. когда на свободу. А писали разное в разных частях зоны, и все роты, конечно, стремились захватить промплощадку, где пишут побольше, потому что истинной разницы – не знал из нас никто, а уехать домой поскорее – хотелось всем.

Я не стану писать о радиологическом контроле. Скажу только одно: при мне у двух новоиспеченных радиологов два прибора давали совершенно разные показания. Оставляю это без комментария.

3.

Вы можете сказать, что кое-что в моём изложении кажется вам не вполне логичным: вот срок, вот доза: набрал своё – езжай домой. Да не тут-то было! «На что того боле, коли дана дураку воля». Это не я, это народ сказал. А я расскажу вам, как это в жизни выглядит.

Батальон – войсковое подразделение определённой численности; и поскольку организация работ была возложена на армию, то количество людей, призванных на ликвидацию аварии, определялось не количеством работы, а укомплектованностью подразделения. А что значит, когда работа на двоих, а есть трое, знаете? Правильно! Поэтому на работу в зону ездили не все. А в тот день, когда ты не ездил в зону, тебе писали «фон». Т.е. практически ничего: на «фоне» ты мог набирать дозу до конца жизни – точнее, все шесть месяцев переподготовки.

Из вышесказанного вытекает два вывода: а) нужно правдами и неправдами стараться попасть на работы, где пишут больше; б) фон можно превратить в наказание, какого ещё свет не видывал!

Не спешите, я всё сейчас расшифрую. Начну с пункта «б». Знаете ли вы, что, хотя срок службы ликвидатора, в основном, не превышал 3–3,5 месяца, мобпредписание выдавалось сроком на полгода? Вот здесь-то и была собака зарыта, этим-то и подавлялись любые попытки возмущения и неповиновения.

Жить приходилось в условиях, далёких от комфорта. Офицеры, те хотя бы жили в вагончиках на четверых. Солдаты же жили в армейских палатках на умопомрачительное количество человек. Лагерь располагался в лесу, вблизи болотца. Летом душили комары, весной и осенью было сыро, зимой холодно, т.к. дракон (печка на солярке) не при любом морозе обогревал одинаково. Кроме того, я должен вам напомнить, что солдатам и офицерам, призванным на ликвидацию, было от 30 до 45 лет – не мальчики уже.

Что же можно предпринять, чтобы держать в узде большое количество людей, самой системой организации аварийных работ обречённых на безделье?

Их нужно наказывать! А как? Не пускать в зону! Писать «фон»! А на «фоне» заставлять через день ходить в идиотские наряды – например, собирать дёрн в лесу и обкладывать им дорожки в жилой зоне. И это сорокалетних мужиков!

Кроме того, нас ведь никуда не выпускали, как зэков. Рядом было село Ораное, городок Иванков, но ни там, ни там я не был ни разу. Увольнения не полагались.

Через месяц люди, лишённые дома, работы, свободы действий, изнывающие от вынужденного безделья, готовы были ехать куда угодно, лишь бы вырваться отсюда. Теперь понимаете, что за наказание было не ездить в зону?

Попробуйте рассказать кому-нибудь, что вы просто так, без всякой пользы для окружающих, рвались получить побольше рентген под шкуру! Посмотрим, сочтут ли вас при этом нормальным. Но так было здесь! И это – чистая правда.

Теперь про пункт «а». Батальон наш назывался ремонтным. Мы должны были ремонтировать технику, которая обслуживала зону: автомобили, бульдозеры, военно-инженерную технику и т.д. Должны были, но... Но об этом потом.

Да, так вот, у нас в батальоне было несколько передвижных мастерских, где стояли станочки: токарный, сверлильный, точильный... На этих станочках умельцы лихо делали ножички, которые, как в ножны, ввинчивались в футляр от дозиметра. Ножички делали из износившихся клапанов автомобильных двигателей. Ничего, что некоторые из них слегка светились, т.е. излучали, – зато это была шикарная чернобыльская валюта, ходившая по всей зоне и имевшая стабильный спрос. С этой валютой можно было подкатиться к ротному и плотненько поездить в зону, к начвещу – сменить сапоги на ботинки, получить новое ВСО, ну и мало ли ещё чего...

Как используется эта техника по назначению, я не видел ни разу. Но допускаю, что такие случаи могли быть. Правда, потом эти ножички уезжали на гражданку, но кому до этого было дело, если дяди с большими звёздами на погонах сами были не равнодушны к этим игрушкам и сами использовали их как валюту для своих нужд!

Был ещё один (официальный) путь уменьшения срока службы – командировка. В такую командировку и попал ваш покорный слуга, чему и обязан своевременным выходом на волю. Командировки были в саму зону, там располагались некоторые части. Например, прибалты, к которым послали нас. Мы изумительно отбездельничали полторы-две недельки (ни работы, ни нарядов, ни построений) и вернулись назад. Смысл командировки заключался в том, что в чужой части до нас никому не было дела и тетрадь учёта дозы вёл не подконтрольный части секретчик, а мы сами. И писали её, сообразуясь со здравым смыслом, а не с инструкцией. Правда, потом местные власти ставили на нашу тетрадь печать и подпись, но они как-то не очень смотрели, что подписывают, тем более что для частей, живших в зоне, не было понятия «фон».

О том, что наша командировка никому не нужна, знали, кажется, все, кто нас туда посылал. Знали и то, что пишем мы там – что хотим! Но не держать же нас действительно по полгода? Да и лишних людей в части таким образом становилось меньше. А я за своё доблестное безделье даже письменной благодарности удостоился. Хотите покажу?

Уже после нашей командировки нашёлся один умник, который за две недели написал себе все недостающие для отъезда бэры, – а прослужил он к тому времени всего около двух месяцев. Был страшный скандал. Его обещали вывести на чистую воду. Но всё так ничем и закончилось: один комбат другого подставлять не захотел, а документ был с печатью, официальный, и пахло прокуратурой. Так этого наглеца и отпустили. Правда, командировки после этого надолго прекратились, к ужасной жалости всех оставшихся невольников.

4.

Теперь о работе. Собственно, это и должно было быть самым главным, ради чего нас сюда согнали. Так вот, основным занятием большинства ликвидаторов было... безделье. Безделье откровенное, организованное, спланированное, доводившее людей до идиотской деятельности вроде изготовления ножичков. Нет, конечно, машины с людьми отправлялись в зону регулярно (кроме выходных и праздников), но организацией работ в зоне не занимался практически никто. Я вообще ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь в батальоне хоть раз упомянул о работе.

Как уже было сказано выше, мы были ремонтным подразделением, призванным ремонтировать автотехнику, обслуживающую зону. Но ни я, ни абсолютное большинство моих сослуживцев никакого отношения к автомеханике не имели. Мало того, в один прекрасный момент оказалось, что даже шофёров-профессионалов и то недостаточно, и потому машину, над которой я был «старшим», водил солдат, окончивший профессиональные курсы, – но до того, кроме Запорожца, ничего не водивший.

Машины, в которых мы ездили в зону и по зоне (а это были разные машины) вконец износились, резина у них оказалась смертельно лысой. Но ни резины, ни каких-либо других запчастей в рембате не было. Что уже говорить про ремонт чужой техники!

Нет, помню, некоторое время было несколько человек, которые пытались заниматься ремонтом: снимали детали с одних изношенных машин и ставили на другие. Один солдат за это даже грамоту получил. Страшно понравилось генералу, как он усердно лежит под машиной и пятиминутную работу за три часа делает (т.к. ни о хороших инструментах, ни о приспособлениях никто подумать ни удосужился).

Кстати, о профессиональном составе: я технолог-металлист, со мной в домике жили шахтёр и металлург, моими приятелями там были строитель и юрист. А совсем недавно я встретил художника, призванного в тот же рембат в 87 году. Он так же отбездельничал свои три месяца, как мы в 88-м. Только вот ноги у него теперь плохо ходят, и он собирает документы на инвалидность.

За то, что не работа была главной целью нашего пребывания в зоне, говорит, как мне кажется, ещё один факт. Весь наш трудовой день продолжался совсем недолго. Ведь как ни крути, а мы всё же находились в зоне повышенной радиации. К двум часам дня мы обычно были свободны, – а с того времени, когда прекратились обеды в самой зоне, так и раньше. Но никому почему-то не приходило в голову организовать в разгар длинных летних дней вторую смену, чтобы побыстрее выполнить положенную работу. Так о каких чрезвычайных работах идёт речь?! Но это я так, к слову.

В зону мы приезжали следующим образом: сначала подъезжали к границе тридцатикилометровой зоны – к селу Дитятки, где был расположен пункт санитарной обработки ПуСО-1. Здесь солдаты переодевались в грязное ВСО и грязные сапоги (офицерам переодеваться не полагалось, даже сапог не меняли, а ведь земля была одинаковая для всех!), а на обратном пути купались и переодевались в чистое. Затем ехали на ПуСО-2, где меняли чистые машины на грязные. И уже оттуда ехали на рабочее место – промплощадку.

Приехали. В 80 случаев из 100 работы нет. Если есть работа, то нет чего-нибудь, что позволило бы её сделать. Бродим по площадке возле ремонтных боксов до обеда. (Наша промплощадка была в нескольких километрах от 4-го блока, в пяти шагах от знаменитой сосны-обелиска). Обедаем прямо в зоне, под самой трубой. Часто во время обеда происходит выброс, но внимания на это никто не обращал. Раздавался хлопок, над трубой вспыхивало красивое белое облачко – и всё становилось как прежде. Обедали мы в АБК, в огромном зале, куда напихивали все части, работавшие в этот день в зоне.

Перед зданием АБК вся земля засыпана песком. Перед дверью – мелкий поддон с марганцовкой – для мытья сапог. В обеденном зале пыль и грязь, толковище, гул... У каждой части свои повара, свой обед... Жуть!

Однажды (я уже отслужил полсрока) нагрянула на обед в зону какая-то медицинская комиссия. Ну и бушевал же майор-медик по поводу обедов под трубой, грязи и прочих зонных прелестей! С тех пор мы ездили обедать домой, в батальон. Так ведь июнь 88-го!

А до этого после обеда мы ехали обратно на промплощадку и (даже если работы не было) дожидались определённого времени, когда можно будет уехать в Лилев, где нас ожидала колонна. Без колонны двигаться по зоне было запрещено. Армия это или не армия?! И ещё около часа ждали, пока съедутся все машины со всех промплощадок.

Наконец, все съехались. Теперь обратным порядком: ПуСО-2, ПуСО-1 – в жилую зону.

Но это для тех, кто попал на работу. Для тех же, кто остался в жилой зоне, был либо какой-нибудь идиотизм вроде утрамбовывания новой площадки для автомашин, устройства нового фундаментального забора... или просто безделье. Зато регулярно выпускались «Боевые листки» – обязательная работа для офицеров, призванная отражать выдающиеся заслуги личного состава.

Да, чуть не забыл, были ведь ещё люди, которых записывали в списки работающих в зоне (такие списки составлялись на каждый день), но которые в этот день в зону на самом деле не попадали. Например, повара, банщик. Это ведь тоже были солдаты, но в зоне им делать было нечего. Так не служить же из-за этого по полгода! Ну, и писали их в списки, и никто не возражал. Теперь они тоже ликвидаторы. Хотя, если честно, они-то действительно работали, а не как мы, извините, груши околачивали.

Кроме них, дуриками в списки попадали кадровые офицеры. Не каждый из них мог или хотел ездить в зону ежедневно, а за каждую поездку полагалась дополнительная зарплата. Так не терять же! Зато теперь вовсю ищут фальшивых ликвидаторов. Напрасно ищите, панове, напрасно. У того, у кого надо, всё чин-чинарём. Не усердствуйте.

5.

Замена. Если б вы знали, какое сладкое и какое изматывающее это слово... Это вам только кажется, что никаких проблем здесь быть не может. Они были даже у солдат, которых меняли партия на партию, баш на баш! Но вы могли проштрафиться или просто не понравиться ротному – и вашу замену можно было слегка (недельки на 2–3) подзадержать. Ведь выпускать на работу в зону переставали с таким расчётом, чтобы можно было держать вас на фоне месяца полтора-два.

Зачем? Для сохранения численности. Разве не помните?

А вот с офицерами было сложнее. После того, как вы набирали определённое число бэр, из части в ваш родной военкомат посылали требование на замену, и сменить вас мог только персональный сменщик. Вот почему так радовался тот, кого сменил я! Ведь как повезло! Сменщика ждать не надо!

А сменщиков-то ещё и воровали! Да, на сортировке. Кто пошустрее да поудачливее, мог увести сменщика – и поминай как звали. А обворованному – ох, не позавидуешь! В зону он ездить переставал. Уехать не мог. Тынялся целыми днями по жилой зоне. Я прослонялся так в ожидании замены две недели, через день заступая на сутки в наряд на КПП жилой зоны. Тюрьма – и ни за что.

Но две недели – это не срок. При мне один прапорщик ходил ругаться в штаб сектора и грозился ехать в округ, в Киев. Ему полтора месяца не шла замена, и он от тоски чуть из кожи не выпрыгивал. Правда, после похода в сектор его отпустили. Но ведь полтора месяца мариновали на «фоне»... Система, однако!

Кстати, понятие «фон» тоже было весьма условным. Например, поскольку офицеров не переодевали, они приносили грязь в жилую зону. Периодически засвечивались одеяла в вагончиках, сапоги, пилотки... В домиках и палатках стояли телевизоры, нелегально вывезенные из зоны. Дорожка мимо офицерских вагончиков в штаб была выложена из железобетонных плит, железные скобы которых слегка светились, а мы по ним топали сто раз в день. А так, вокруг был, конечно же, и фон.

Добавлю ещё об одной штуке, о которой многие знают, но стыдливо умалчивают: вместе с нами на ликвидацию этих самых последствий посылали кадровых офицеров, отслуживших своё в Афганистане и оставшихся в живых. Я хотел бы заглянуть в глаза тому, который это придумал, – но вряд ли удастся. Уверен, что он и сегодня при власти. На ответственном месте. Мемуары о славных делах своих пишет.

6.

Ну вот, пожалуй, и всё. Осталось рассказать вам про отъезд. Но сначала попробуйте вспомнить, как оперативно, со скоростью нас везли сюда. Вспомнили? Вот и хорошо. А теперь поедем обратно.

Кончено. Всё. Свободен! Мне выданы документы на дорогу. Больше я здесь никому не нужен. Я вышел за ворота жилой зоны и только тут понял, что вернуться домой будет совсем не просто. Обратный путь лежал опять через Белую Церковь, где я должен был сдать обмундирование. Оставить же его в части и не гонять людей в противоположный от Киева конец – видимо, ну никак нельзя было.

В Киеве на вокзале дым стоял коромыслом. Билетов не было и не предвиделось. Чернобыльцы разных округов (сибиряки, москвичи, прибалты...) волна за волной накатывали на коменданта, и воздух загустевал от отборного мата. Ни сесть, ни лечь! Наконец, к ночи на нашем направлении образовалась ударная группа, которая вломилась к коменданту и со зверскими рожами предъявила ультиматум. Комендант куда-то скрылся на полчаса, а когда появился, сказал, что к ближайшему поезду прицепят общий вагон и посадят максимальное количество дембелей.

Так и было. Посадили максимальное количество. Мы просто сидели друг на друге. Даже на третью полку забирались по двое. Но Бог мой, какое же это было счастье! Мы ехали! Домой!

7.

На этом можно было бы окончательно поставить точку, но для многих и многих все предыдущее было только началом. И дальше об этом.

«Как ни странно», но те, кто там побывали, стали болеть. Вам кажется нелепой эта фраза? Напрасно. Чиновникам Минздрава, и прочим чиновникам тоже, она кажется совершенно нормальной.

Иначе чем объяснить, что в 1992 году сняли 1-ю категорию, дающую хоть какие-то реальные льготы, с тех, кто заболел вследствие облучения (о чём есть заключение специальной комиссии), но не стал еще инвалидом?

Иначе чем объяснить, что ликвидаторы, имеющие инвалидность, но не имеющие заключения комиссии о связи заболевания с пребыванием в зоне повышенной радиации (а получить заключение при нашей медицинской бюрократии – ой как не просто!), получают пенсию обыкновенную, а не как инвалиды Чернобыля?

Иначе как объяснить вообще всё, что происходит с законами, которые становятся всё наглее и которые даже в таком наглом виде всё равно не исполняются?

Мало того, я своими ушами слышал, как минздравовский деятель с телеэкрана доказывал на полном серьёзе, что многие «больные ликвидаторы – обыкновенные симулянты», поскольку все свои нынешние болезни приписывают пребыванию в зоне.

Но он ни слова не сказал о том, что японская статистика определяет латентный период радиационного поражения (имеются в виду не критичные дозы), в 3–4 года.

Знаете, всякий, кто попал под следствие, пользуется правом презумпции невиновности. У больного, чья болезнь плохо поддаётся современной диагностике, похоже, такое право в этой стране отсутствует. Вас изначально считают если не симулянтом, то человеком, пришедшим урвать льготы любыми путями. А они, льготы, поставлены в прямую зависимость от болезней.

В прошлом году я столкнулся с врачом, который работал в зоне на скорой помощи в 86-м году. Теперь он стал вдруг терять сознание и падать. Я хотел бы, чтобы вы тоже услышали, сколько времени, нервов и здоровья (которого и так немного) ушло у него на то, чтобы получить инвалидность! Как он говорит, только случай помог. Его лечащий врач была на суточном дежурстве, и её позвали больные, когда он поздно вечером упал в коридоре. Иначе он никогда бы не доказал свою болезнь.

Правда связь он так до сих пор и не получил. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. («Связь» – просторечие; заключение комиссии о связи заболевания с пребыванием в зоне.)

Да, так вот, поскольку изначально считается, что вы не столько больны, сколько хотите заболеть и получать льготы, то и отношение к вам в больнице и на комиссиях соответствующее. Тот врач, со скорой помощи, через своих коллег добывал лекарства, которыми его потом лечили. А ведь это был специализированный чернобыльский центр! Правда, с теми, у кого не было возможности доставать лекарства, было проще: лечили тем, что есть, или не лечили совсем. Лечение – это вообще отдельный разговор, но несколько фактов я хотел бы привести.

Сломался энцефалограф. Чинили его, чинили, да так и не починили. Ну и ничего! Больные, страдающие заболеваниями мозга, обошлись и без энцефалограмм. И даже «диагноз» получили!

Начали колоть лекарство. Сделали несколько уколов – и оно закончилось. Начали колоть другое – кончилось и оно. Тогда закончили третьим. С таблетками то же самое. Может, с точки зрения медицины оно и ничего, но с точки зрения больного...

А одного моего знакомого на ВТЭКе спросили, кем он работает, и когда услышали, что он директор школы, сказали, что директор школы с таким заболеванием обойдётся и без инвалидности.

Я хочу ещё раз повторить, что всех нас изначально считают жуликами. Иначе чем объяснить тот факт, что в 1993 году чиновничий аппарат затеял тотальную проверку чернобыльцев?

– А действительно ли Вы были на работах по ликвидации?

– А справочку из военкомата?

– А справочку из бухгалтерии с места работы, откуда были мобилизованы?

– А это какая-то плохая справочка. Пошлите-ка вы запросик через военкомат в архив части, где вы служили...

И так обивали пороги все ликвидаторы, больные и здоровые, доказывая, что штамп в военном билете не поддельный, что болезни настоящие, и что они, к сожалению, живы, живы, живы!

А потом были дикие очереди за новыми удостоверениями, в которых больные, здоровые и инвалиды – без разбору – выстаивали долгие мучительные часы, а перед тем несколько месяцев вызванивали, узнавая о наличии своей фамилии в списках.

Спрашивается, ради чего затеяна была вся эта чехарда? Да, есть среди чернобыльцев симулянты, которые вовремя подсуетились, нашли кому дать – и теперь у них всё в порядке: и инвалидность, и связь, и пенсия, и здоровье. Но их единицы, и из-за них, ей-богу, не стоило издеваться и унижать тысячи честных людей!

Да, есть те, чьи удостоверения не стоят ломаного гроша. Но они есть и сегодня (кто бы что мне ни доказывал!), уже после грандиозной проверки, и будут и дальше, даже если этих проверок будет миллион. А почему – я, наверно, вам уже объяснил.

Мне кажется, я уже понял, что происходит: мы им мешаем, мы – афганцы, чернобыльцы, пенсионеры, малоимущие, многодетные... – мешаем им быть счастливыми!

Если народ мешает счастью своих правителей, надо избавиться от такого народа. Я понимаю, что задача эта непростая, и решается она не вдруг. Но мы, молчаливые и покорные, так усердно помогаем им двигаться к счастью, что, я думаю, у них должно выйти хотя бы это. Пусть и не сразу.