Всех скорбящих

Елена, как же чудно и приятно

сплетать тебе из чувств и дум занятных

венок – от знойных сил замысловатый –

о радости, о солнце, о любви.

Я жил – как пел!..

Но тёмные раскаты

пронизанного елями заката

родили стон: и ужас красноватый

возник из древних тайников крови.

Елена! Я отпрянул от окна.

За ним всходила странная луна.

И я припомнил всё, что будет дальше.

Но даль закрыли башни и стена.

И ты вошла – румяна и ясна.

Такой – какой восходишь ты из сна.

Но только мягче, чуть родимей даже.

А за окном –

как пёстрые грома –

звенели между елей терема.

Струились церкви стрельчато верхами.

Меж ними –

шеи вытянув: лихи! –

красно орали в небо петухи.

Шатры построек, споря с петухами,

сияли тёсом, дранью, лемехами –

как луковичным светом шелухи.

Что было? Будет дальше? Подскажи!

Но звон луны летел сквозь витражи

и косу серебрил на смуглой коже.

Ещё подумал: боже! как похоже

на ель – что пирамидит этажи

и льётся тенью по озёрной дрожи.

Но гром копыт ворвался в прошлый слух!..

Ещё на башнях отблеск не потух,

ещё на спице терема петух –

волшебный страж –

на запад кукарекал,

когда двуконные тумены тьмы,

зайдя с востока, расплескали реки –

и жёлтый ужас разорвал умы.

Прощай, Алёна!

Нету нас навеки.

Я был повержен у восточных врат.

Сквозь муку видел вырезанный град

и весь набег –

клинки, косые лица.

Петух орал – но поздно: тлела спица.

Огонь! Огонь по кровлям, как закат,

багрово бил – но жутче во сто крат.

Укрылись в храме Божьем мать и брат.

Но стал им храм пылающей темницей.

Как быть нам с горем памяти людской?

Ведь ты бежишь –

огнём, стернёй, тоской.

Твоя коса летит наклонно сзади –

шатровой башней, рухнувшей в посаде.

И сзади –

в мыле, в топоте, в надсаде –

летит по следу оголтелый всадник,

хватая косу гибельной рукой.

Забыть ли вскрик из тьмы, из будылья:

«Спаси-помилуй, матушка-земля!

Не от лихой сумы, не от разора. –

Спаси-помилуй дочку от позора,

от чёрного железного огня.

Упрячь! обороти в слезу меня!..».

И обмер в изумлении степняк:

внезапно чернь лесная расступилась,

и пал под ноги всаднику овраг,

и в нём –

лучом рассеивая мрак –

струя ключа заплакала, забилась.

А он – вися над жерлом родника –

не косу девичью держал в руках,

а пику самой злой и жгучей ели.

И ель дугой пружинила. Скрипели

все петли кольц ствола, всех веток петли.

Вот-вот, спружинив, зашвырнут туда,

где кровью истекали облака

и звёзды о просторах смерти пели.

По-волчьи грызлись пни из-за коня.

Лешачья рысь возникла на лесине.

Очнулся вершник, ахнул: «Чур меня!» –

и вспять, и вскачь –

с оглядкой –

по стремнине

ударил прочь от слёзного огня,

от колдовской необоримой сини,

расплёсканной лесами по равнине.

Алёна! Кычет над бедой орлан.

И я – едва опомнившись от ран –

срубил обочь посада, над протокой

храм на крови – возглавием к востоку.

И пять веков летят вдоль горьких окон

то чёрный вран, то огненный буран.

Елена! Дай мне жизнью смерть объять.

Подходят годы – и отходят вспять.

А он стоит –

во память всех скорбящих.

И между туч, и меж лучей палящих

шатёр горланит петухом опять!

Опять я вижу не шатёр, а ель.

Не ели, а в огнище цитадель.

И пахнет память времени – полоном.

И я бегу –

со злобою, со стоном –

туда, где ели тень ручьём зелёным

виясь течёт сквозь золотую мель

и светится ночной косой Алёны.

Елена, дай мне луг под колыбель.

Я отосплюсь за все века навзрыд.

Переживу в любви позор и стыд.

Чтоб –

пробудившись на словах завета,

как на холмах всемирного совета –

привстать из молодых зелёных слов

и вдруг узреть три солнечные света

трёх золотоголовых куполов!

Елена! Ты ли в солнечную вязь

идёшь – навстречу ласково светясь –

тропой веков – то ласковых, то сирых –

вздымая на руках –

как два кумира,

как два прозренья в будущее мира –

два малых человеческих дитя...