Елена, как же чудно и приятно
сплетать тебе из чувств и дум занятных
венок – от знойных сил замысловатый –
о радости, о солнце, о любви.
Я жил – как пел!..
Но тёмные раскаты
пронизанного елями заката
родили стон: и ужас красноватый
возник из древних тайников крови.
Елена! Я отпрянул от окна.
За ним всходила странная луна.
И я припомнил всё, что будет дальше.
Но даль закрыли башни и стена.
И ты вошла – румяна и ясна.
Такой – какой восходишь ты из сна.
Но только мягче, чуть родимей даже.
А за окном –
как пёстрые грома –
звенели между елей терема.
Струились церкви стрельчато верхами.
Меж ними –
шеи вытянув: лихи! –
красно орали в небо петухи.
Шатры построек, споря с петухами,
сияли тёсом, дранью, лемехами –
как луковичным светом шелухи.
Что было? Будет дальше? Подскажи!
Но звон луны летел сквозь витражи
и косу серебрил на смуглой коже.
Ещё подумал: боже! как похоже
на ель – что пирамидит этажи
и льётся тенью по озёрной дрожи.
Но гром копыт ворвался в прошлый слух!..
Ещё на башнях отблеск не потух,
ещё на спице терема петух –
волшебный страж –
на запад кукарекал,
когда двуконные тумены тьмы,
зайдя с востока, расплескали реки –
и жёлтый ужас разорвал умы.
Прощай, Алёна!
Нету нас навеки.
Я был повержен у восточных врат.
Сквозь муку видел вырезанный град
и весь набег –
клинки, косые лица.
Петух орал – но поздно: тлела спица.
Огонь! Огонь по кровлям, как закат,
багрово бил – но жутче во сто крат.
Укрылись в храме Божьем мать и брат.
Но стал им храм пылающей темницей.
Как быть нам с горем памяти людской?
Ведь ты бежишь –
огнём, стернёй, тоской.
Твоя коса летит наклонно сзади –
шатровой башней, рухнувшей в посаде.
И сзади –
в мыле, в топоте, в надсаде –
летит по следу оголтелый всадник,
хватая косу гибельной рукой.
Забыть ли вскрик из тьмы, из будылья:
«Спаси-помилуй, матушка-земля!
Не от лихой сумы, не от разора. –
Спаси-помилуй дочку от позора,
от чёрного железного огня.
Упрячь! обороти в слезу меня!..».
И обмер в изумлении степняк:
внезапно чернь лесная расступилась,
и пал под ноги всаднику овраг,
и в нём –
лучом рассеивая мрак –
струя ключа заплакала, забилась.
А он – вися над жерлом родника –
не косу девичью держал в руках,
а пику самой злой и жгучей ели.
И ель дугой пружинила. Скрипели
все петли кольц ствола, всех веток петли.
Вот-вот, спружинив, зашвырнут туда,
где кровью истекали облака
и звёзды о просторах смерти пели.
По-волчьи грызлись пни из-за коня.
Лешачья рысь возникла на лесине.
Очнулся вершник, ахнул: «Чур меня!» –
и вспять, и вскачь –
с оглядкой –
по стремнине
ударил прочь от слёзного огня,
от колдовской необоримой сини,
расплёсканной лесами по равнине.
Алёна! Кычет над бедой орлан.
И я – едва опомнившись от ран –
срубил обочь посада, над протокой
храм на крови – возглавием к востоку.
И пять веков летят вдоль горьких окон
то чёрный вран, то огненный буран.
Елена! Дай мне жизнью смерть объять.
Подходят годы – и отходят вспять.
А он стоит –
во память всех скорбящих.
И между туч, и меж лучей палящих
шатёр горланит петухом опять!
Опять я вижу не шатёр, а ель.
Не ели, а в огнище цитадель.
И пахнет память времени – полоном.
И я бегу –
со злобою, со стоном –
туда, где ели тень ручьём зелёным
виясь течёт сквозь золотую мель
и светится ночной косой Алёны.
Елена, дай мне луг под колыбель.
Я отосплюсь за все века навзрыд.
Переживу в любви позор и стыд.
Чтоб –
пробудившись на словах завета,
как на холмах всемирного совета –
привстать из молодых зелёных слов
и вдруг узреть три солнечные света
трёх золотоголовых куполов!
Елена! Ты ли в солнечную вязь
идёшь – навстречу ласково светясь –
тропой веков – то ласковых, то сирых –
вздымая на руках –
как два кумира,
как два прозренья в будущее мира –
два малых человеческих дитя...
Всадник стих, храм на крови стихи.
2 Проголосовало
