Сказание о Рыцаре Поэзии

Посвящается Григорию Гайсинскому

У него тогда была не очень красивая внешность. Не то чтобы некрасивая, но, во всяком случае, не романтическая – это, по моим наблюдениям, почему-то для талантливых людей часто даже характерно. Чернявый с сединой, брови густые, нависающие, цвет лица изжелта-смуглый. И рост слишком маленький, и вес – взглянуть не на что, кожа да кости. В общем, не Голиаф и даже не Давид. Очки, которые ему шли, он ещё не носил. Если б не явная печать интеллигентности на всём его облике – типичный портной из захолустного местечка. Недаром он так любил старинные песни на идиш.
Но глаза горели, голос звенел, неугомонная жажда жизни и – неразделённая – любовь к ней переполняла бодростью и азартом и гнала, гнала заражать своим безумным весельем знакомых и пока незнакомых...
Вообще-то по профессии он, кажется, инженер. Вероятно. Но не уверена – хотя и знаю по рассказам этот давний факт его биографии, – потому что представить этого человека инженером не удалось бы никому из нас, его «питомцев», его любимых «птенчиков». Нашим «выводком» он занимался совершенно бескорыстно и даже во вред себе. Потому что, во-первых, собирал нас на рабочем месте, где он должен был с юными любителями техники что-то там моделировать. Мы же занимались тем, что учились пачкать чистую бумагу. А это никак не относилось не только к обязанностям тех, кто посещал станцию юных техников (как совершенно справедливо пытался внушить Рыцарю Поэзии директор), но не относилось даже к слову «дело» вообще. Поскольку «делом», за которое получают зарплату, это определенно стать не обещало. Кроме того, занятия с нами шли во вред Рыцарю Поэзии потому, что собирал он нас чаще всего вечером, по завершении рабочего дня. То есть когда его «жертву ждал уж Аполлон», то бишь жена, вполне готовая высыпать на него ворох семейных обязанностей. Он же, получается, от них «отлынивал» – из-за нас, которые, если рассуждать по-умному, производством товаров и другой полезной деятельностью город осчастливить не могли, а значит, и тратить на нас время не стоило.
Но ведь это по-умному! Рыцарь Поэзии так не умел, что жена «знала давно» и охотно подтверждала нам дословно это знание всякий раз, когда наталкивалась на нашу «могучую кучку» у себя дома, никак не ожидая такого подвоха. Поэтому, чтобы не разочаровывать человека, мы старались оказываться у неё нечасто. Жаль! Один вид, одно рассматривание огромных книжных богатств этой прочно запущенной квартиры приводил в неописуемый восторг. Здесь находилось всё, о чём в то время мог мечтать культурный молодой человек: толстые томики зарубежных и русских поэтов, в том числе в советский период запрещённых, и даже эмигрантов; самые передовые литературные журналы, на которые в областной библиотеке стояла огромная очередь; собрания фантастики, зарубежных детективов, фэнтези, анекдотов, исторической, приключенческой, философско-религиозной литературы самых разных направлений и замечательные грампластинки.
Собственно, кроме бесчисленных книжных полок от пола до потолка, в квартире почти ничего и не было. Кроме жены, двух  сыновей и невесток с их год от года увеличивающимся потомством. Как они ухитрялись проживать между Эверестами книжных полок, я не знаю. Впрочем, жена с младшим сыном и невесткой не так часто находились дома, временами допоздна пропадая в филармонии. Так что «делом», сами понимаете, там тоже не пахло – какая у певиц классических арий и романсов может быть зарплата! Вторая невестка сидела с младшими детьми, поэтому надежда оставалась только на старшего сына. Но этот сын, который вроде тоже получил инженерное образование, – что, опять-таки, трудно представить, – активно занимался совсем не тем, чем занимаются инженеры. А именно, вёл в городе одну из эзотерических групп (не скрою, что кое-кто считал её довольно сомнительной по психическим последствиям для тех, кто туда ходил). Кроме того, он проповедовал горный туризм – в том числе, в собственной семье. Поэтому его младшенький, едва успев родиться, ещё в ползунках и с соской, очутился в горах вместе с почти одновозрастными с ним старшенькими.
Дети получились своего рода тоже «экстремальными». И не только из-за ранней причастности к туризму. Просто все они почему-то пошли породой только в своих мам – такие же беленькие, светленькие, как ангелочки, – и не имели ничего общего с остальными взрослыми, явно не похожими на представителей «титульной» нации. Что интересно: Рыцарь Поэзии «горел» русской литературой, вместе с младшим сыном обожал петь песни на идиш, но все в семье старались общаться с малышами на украинском языке, в его западном варианте. Чтобы, значит, вырастали они гражданами передовыми и сознательными («свідомими»). Поэтому видеть и одновременно слышать весь этот семейный разноплеменной цветник в полном составе казалось очень забавным.
Но к «цветнику» я вернусь позже, потому что рассказать всё-таки хотелось именно о главе семейства, а фактически – о самом бесправном его члене.
Таких людей, как наш учитель, я в то время ещё не встречала. Он был Человек! А все люди вокруг выглядели просто «жителями», «гражданами», «покупателями», «клиентами», «прихожанами», «пациентами», кем угодно, но только не Личностями. Они жили для себя. Он жил – для нас. И для своих «юных техников». И для всех, юных или юных только душой, кто хотел знать и соглашался слушать сей «источник знаний».
В своей ленинградской студенческой и послевузовской, уже запорожской, молодости он писал стихи. Как меня уверяли его друзья и ровесники, очень даже неплохие. А вполне вероятно, что гораздо больше, чем просто «неплохие». Но вкус к настоящей Поэзии он имел тончайший. Безукоризненный. Поэтому рано понял, что Мандельштама из него не получится. На меньшее же он был не согласен и ликвидировал все свои рукописи.
Зато он организовал большой и активный клуб любителей поэзии. Его «культурные мероприятия» отличались полным отсутствием казённого подхода и искусственного красноречия, до сих пор повсеместно присущих этому городу. Он сам торчал из человечества, как цветок из кактуса, и «мероприятия» его ничем не походили на шаблон. Поэтому клуб гоняли с места на место, лишали прибежища и, в конце концов, приблизительно к середине восьмидесятых таки лишили. Но как только набрала силы перестройка и из общего кокона выпорхнуло новое независимое государство, которому явно было не до того, чтобы обращать внимание на любителей поэзии, наш будущий учитель, уже в летах и отягощённый голодным семейством, всё-таки не выдержал и дал в городской газете объявление. Мол, ищу молодые писательские таланты. Приходите тогда-то и туда-то.
Так в начале 90-х и образовался наш «ДОМ» (Доверие, Общение, Милосердие) – кружок, из которого выросли все, кто сейчас в городе является ведущими представителями русскоязычной литературы. Но – представителями «неформальными», потому что официально, по дословному высказыванию одного члена очень национального Союза писателей, «у нашому місті немає російських літераторів». Видимо, так же, как в советское время у нас «не было секса».
Вы спросите, как учил нашу компанию этот седой, вдохновенный и изящный, как спичка, Рыцарь Поэзии. Думаете, устраивал «показательные разборки», стандартные «избиения младенцев», которые и по сию пору присущи официальным литстудиям? Ни-ког-да! Он учил нас, прежде всего, собой, своей высочайшей культурой и образованностью. Ленинградской культурой – что ни говорите, а лучшей в стране. Это в его кружке я познакомилась с творчеством Цветаевой, Гумилёва, Волошина, Мандельштама, Пастернака, Бродского, Тарковского, которые в мои школьные 70-е годы не входили в программу по русской литературе. (Поэтому, за неимением лучших образцов, я долгое время ориентировалась только на Маяковского, Рождественского, Вознесенского и Евтушенко). Не хочу ничего плохого сказать о названных, но в конце 20-го века не знать тех, кто был вершинами ещё на заре столетия, – просто абсурд. Наш учитель открыл для меня целую страну – страну Поэзии высокой, сложной, изощрённой, концентрированного сгустка  человеческой души и философской мысли одновременно. Честно говоря, в украинских провинциальных литстудиях такой поэзии не часто учат и сейчас, потому что ТАК НЕ МЫСЛЯТ. Ведь человек не просто пишет лишь на том языке, на котором думает. Он пишет именно на том УРОВНЕ, на котором ДУМАЕТ. А если образы подбирать способны не все, хотя многие, то думать, я вас уверяю, способны только единицы. И здесь не в людях дело, а в современной системе образования, которая – по крайней мере, в этой стране – до сих пор построена на запоминании «единственно правильных» догм. С одним-единственным нововведением: раньше это были партийные догмы, а теперь сами знаете, какие. Но тоже внедряемые в государственном масштабе. И при всём при том ровненько-материалистические до приторности. И выращивают у нас повсеместно такие же, как и раньше, вульгарные и неглубокие «юные дарования», которые, хотя что-то там и «проходили», но «и только», вот именно. И, значит, огромнейший пласт человеческой культуры, основанный на внимательном, аналитическом изучении духовно-философских понятий и представлений, ими понимается весьма-весьма туманно и легкомысленно. Даже с какой-то иронией и издёвкой. Мол, «не продвинутое» старьё, сказочки, макулатура всё это. Макулатуры, не спорю, хватает. В том числе и среди произведений, претендующих на духовность. Но бездуховная литература от этого не становится ни душевнее, ни тоньше, ни даже умнее. Потому что душу, сердце любой поэзии, за борт выкинули, а в философии, в мышлении ограничились отрицанием и пофигизмом, т.е. равнодушием. Или стандартным житейским здравым смыслом. А стандарт – он и есть стандарт, к поэзии это отношения иметь не может по определению.
Учитель же оказался для нас катализатором мышления, поскольку глубоко знал не только поэзию, но культуру вообще: театральное и кино- искусство, живопись, музыку, историю, фольклор, философию и различные религии. Зачем он стал инженером, я не знаю. (Наверное, затем, зачем родители упорно пытались сделать из меня переводчика. Желательно технического, на заводе. Лишь бы подальше от привлекавших меня истории, философии и литературы. Что им, в конечном счете, не удалось. Но разве трагедия упущенного времени – это не страшно?). Своё трепетное отношение к культуре и духовности учитель передавал нам – естественно, индивидуально и посильно: насколько глубоко каждый из нас соглашался это впитывать. Фактически, мы проходили ещё один, дополнительный «университет». Те из нас, разумеется, кто ориентировался на бескорыстное служение Поэзии, а не на развлечение и интересный способ времяпрепровождения в её лице. Мистическая настроенность учителя даже несколько пугала некоторых «домочадцев» из тех, кто придавал большое значение разуму. Потому как, ясное дело, не все считали, что им стихи «диктуют», и не все «видели» с учителем одни и те же «сны», причем в этих «снах» якобы полноценно «общаясь». Но Рыцарь Поэзии никому свою метафизику не навязывал и с каждым говорил на темы, которые данного человека больше интересовали. А ещё он старался обратить наше внимание на то, что технической стороной дела поэзия вовсе не исчерпывается; что поэт, не владеющий хотя бы азами знаний о мировой культуре во всех её проявлениях (будь то театр, живопись или музыка), является человеком ограниченным и мало открытий способен дать миру.
Наш кружок не был тусовкой, но не имел никаких признаков и обычной литстудии. Наверное, всё строилось просто на доверии к руководителю, на его безусловном авторитете. Поэтому то, что для меня тогда казалось новым и странным, я не отвергала сразу, с порога, как это обычно свойственно молодости, а «укладывала» на дополнительную полочку в памяти, с «грифом»: «После обязательно разобраться». И именно то, что учитель в нашем творчестве одобрял и поддерживал, со временем действительно оказывалось нашими удачами. Интуицией он обладал поразительной.
Благодаря этим встречам мы в своём «выводке» хорошо узнали друг друга, что само по себе для начинающих поэтов очень важно. Мы учились на удачах и ошибках своего поколения, и разве это не является ускоренной школой творческого роста? Пару лет спустя жизнь дала мне возможность сравнить эту «школу роста» с различными литстудиями нашего города. Не во всех из них «у руля» стояли люди, способные стать для меня авторитетом. А если нет доверия к человеку, не обязательно захочешь прислушиваться к его даже дельным замечаниям. К тому же, везде царила одна система: люди старшего возраста, окружавшие руководителя, «давили» чужие мнения (в том числе правильные) просто потому, что были отягощены годами. И значит (а почему это так значит?!) обязательно умнее. В нашем же кружке, нашем «ДОМе», как мы его называли, все свободно высказывали свои мнения. И учитель просто высказывал своё. Без давления. Хотя к нему, как раз-таки, и прислушивались. Но нам нравилось, что он не «давит» и что мы, его ученики, более-менее одного возраста друг с другом, плюс-минус десять лет. Возрастное совпадение и совпадение этапов творческого роста способствовали нашему ускоренному поэтическому становлению.
Нами – «домочадцами» – увлечения учителя не исчерпывались. Он обладал прекрасным голосом и как человек верующий пел в церковном хоре, много лет исповедуя православие. При этом – не без влияния старшего сына – он всё больше и больше погружался в совершенно экзотические для нашей страны культы и философии – мистические и опасные штучки, после которых так «расширялось сознание», что «закрыть» его многим последователям уже не удавалось. Когда учитель рассказывал нам о различиях между православием и исламом, о новых для нас религиозных направлениях, таких как бахаи или «Новая Эра», это было только просвещением. Он просто показывал существующую в современном мире ситуацию. Но постепенно у него стали появляться идеи о слиянии всех верований и обрядов в единых любящих объятиях экуменизма, вера в новоявленных псевдоиндийских «святых», «раскрывающих чакры» всего за несколько сеансов, и тому подобные увлечения.
Каким образом произошло его превращение в поклонника иудаизма, как родилось решение всей семьей уехать на историческую родину Рыцаря Поэзии и его жены, я не могу себе представить. Мы с ним к тому времени уже года два-три не виделись, лишь изредка звонили друг другу. Но этот вопрос в беседах, конечно, не всплывал. За полгода до так ошеломившего меня отъезда этого семейства в Израиль я навестила учителя и получила эмоциональный шок: передо мной находился другой человек. С полным равнодушием к поэзии. С потухшими глазами. Разговаривающий, как любой неофит, только о своём «коньке» – теперь это был иудаизм. И весь какой-то потерянный, «помятый». (Только спустя много лет я узнала, что ночью в подворотне его жестоко избили какие-то подонки, что не могло не сказаться на здоровье.) Он заболел бессонницей, страхами, потерял веру в то, что для его внуков возможно будущее в этой стране. Вообще говорил странные вещи. И совершенно не реагировал на мои рассказы о себе, о наших «домочадцах», о планах. У него это «отболело», наши пути явно расходились. Перед его мысленным взором маячили прекрасный Иерусалим и новая жизнь, полная сбывшихся надежд.
После отъезда в Израиль от учителя пришло только два письма, которые, кстати, просто не могли быть написаны таким человеком, как он. Нет, стиль оставался прежним, полным очарования жизни. Но казалось, будто их писал не тот, кто захлёбывался от любви к мировой культуре, а самый обычный, типичный мужчина солидного возраста. К тому же до кончиков ушей погружённый в Израиль, как будто за его пределами нет и не может появиться ничего стоящего. 
Я часто задумываюсь над судьбами людей, с которыми меня жизнь сводила очень тесно, а потом вдруг навсегда разводила. Бывают такие окончания судеб, что только диву даёшься, настолько это не вяжется со всеми предыдущими этапами биографии человека. Возможно, многих из нас подстерегает такой переломный момент, когда нас ставят перед испытанием, перед выбором: зачем живём. Или: как. Или: для кого (для чего). И в зависимости от того, что мы предпочли, развёртывается наша дальнейшая судьба, с совершенным игнорированием всех прежних заслуг. Человека как бы проверяют на прочность. Берут и взвешивают: а намного ли потянет твоя душа, если...?
Но... он оставил здесь, в Запорожье, после себя нас – «домочадцев», которые до сих пор его помнят и любят. Дышат Поэзией. И по мере возможностей передают свой опыт другим. Значит, эстафета состоялась. Уверена в этом.

2007 г.

______________________________________________________________________________

Ольга Лебединская. Некролог

22.02.18 г. в Израиле умер Григорий Самуилович Гайсинский, мой первый Учитель и ценитель поэтического творчества, мудрейший и светлейший человек. О нём трудно сказать в двух словах.

Удивительный человек. Человек-эпоха. Человек-событие. Несущий Культуру. Умеющий выслушать и поддержать так, как не умел никто другой.

Он поддерживал нас, юных поэтов, художников, артистов.

Он интересовался нашей жизнью и понимал те наши чувства и мысли, которые мы не понимали в себе сами. Прогуляла почти весь курс в университете. Мы беседовали с Григорием Самуиловичем часами напролёт. Я приходила, как правило с подругой. О чём говорили? Обо всём. И даже больше. О Культуре. О мире. О вселенной. О главном и важном. О высоком и далёком. О близком и болящем.

Он отличал настоящее от надуманного и искусственного. Не давал упасть с небес. Он ценил и уважал в нас стремление к творчеству. Он выращивал в нас нежно и бережно наши дары. Как? Угощал чаем и книгами. Просто умел слушать. И слух на поэзию у него был абсолютный. Такого больше не встречала.

Он интересовался нашей самодеятельной музыкальной группой "Кайфана". Однажды мы пели вместе на улице. Григорий Самуилович оказал нам такую честь своим присутствием!!! Мы были в восторге.

Любовь к хоровому пению во мне разжёг тоже Григорий Самуилович. Он притащил меня в хор железнодорожников, до которого я так тогда не доросла. Репертуар там был чудесный: Моцарт, Рахманинов, Дебюсси, Равель, Чесноков, Леонтович и др. Но мы там вместе пели около 2 лет. Потом были церковные хоры, хор синагоги...

Потом Учитель ввёл ( внёс на руках) с трепетом и любовью в еврейскую культуру, которую нельзя не полюбить... Люблю и трепещу...

Что интересно - всё так и осталось, как завещал Григорий Самуилович.

Я пишу стихи и рассказы.

Пою в двух-трёх хорах.

Обожаю еврейскую культуру.

Рисую.

И пишу статьи для газеты "Шабат шалом".

Я так и не нашла своего любимого Учителя в Израиле. Увы.

А так хотелось бы встретиться.... И поговорить... Есть о чём.

Мы так многое успели.

И столько всего не успели!

С уважением и теплом, О. Л.

Ещё о Г. Гайсинском: Мостики времени; Михаил Гайсинский. Памяти отца

______________________________________________________________________________

Вера Астахова: