Стихи и звёзды: космическая поэзия Валентина Устинова

Валентин Устинов анализ стихотворения Стихи и звёзды: космическая поэзия Валентина Устинова. Анализ космической баллады «Окликание звёзд». Урок 4 из «Уроков Валентина Устинова».

Уроки Валентина УСТИНОВА

Урок 4. Баллада«ОКЛИКАНИЕ ЗВЁЗД»

От любви до звёзд – целую блистающую огнями скатерть раскинул перед нами великий русский поэт Валентин Устинов, поэт мощный, былинный, чьи философские баллады накрепко связаны с устоями русской души и так же широки и глобальны, как широка русская душа и как глубоки залегающие в ней стихийные силы. О таких балладах можно сказать «космичны» – даже когда речь не о космосе.Но как раз сейчас перед нами стихи из космического цикла – густые, насыщенные неожиданными образами и великими идеями; поэзия космогоническая, замахнувшаяся на святое святых – познание сути человека и Бога. Написать такое мог только русский Дант, как проницательно сказал об авторе великолепной космической баллады другой русский современный поэт и литературовед, Валерий Кузнецов. Я бы сравнила неординарный талант Устинова – по накалу, по глобальности обхвата, по матёрой силе речи и удивительной сочности изображаемого – с автором «Слова о полку», которым зачитывалась в детстве, и с его Бояном. Всё в этих стихах крепко, выразительно и совершенно по-русски: вот встал человек – и закинул голову, и пошёл в звёздное небо так же сильно и уверенно, будто казаки за солью, через весь Чумацкий шлях, то бишь Млечный путь. – А как же иначе? Где наша не пропадала! Это космонавты пускай летают в ракетах и тяжёлых скафандрах, плотно окружённые аппаратурой. Это астрономы пускай выслушивают далёкий космос радиотелескопами и посылают на его исследование космические приборы и системы. А наш человек любит, чтобы всё было просто и естественно, от души к душе, глаза в глаза – вот вам и свидание с Вселенной.Но нет, не так-то и сразу вошёл в небо Валентин Устинов по своей звёздной мерцающей стерне.
                    ...По голубой стерне
я вздумал было выбраться к луне.
Но что-то злое, низкое, холопье
мешало мне идти по вышине.

Сначала была извечная маета русской души: одиночество, чьё-то непонимание, чьи-то постоянные укусы и раздражение, дрязги, склока, тоска и скука, какие-то порывы наобум, напропалую – и падение, падение в холодное, скользкое, невыносимое, чего в себе боишься и стыдишься, – мрак:
сомнений в тех, с кем некогда дружил,
тоски о тех, кем зряшно дорожил,
тех дум, из коих плот ночной сложил, –
пал на меня – и тень скопилась в бездне.

К свету в себе приходят через муки вины и скорби, через пламенное раскаяние и слёзную молитву. «Окликание звёзд» и есть полёт души и парение молитвы, хоть и выраженное не церковными словами. Но чувство в этих стихах сквозит неподдельное – разутое и босое чувство покаяния и бесконечной тяги к чему-то Высшему. Окликание ли звёзд, воззвание ли к Богу, а может, вопль к своей собственной душе, заблудшей в земном прахе из костей и грехов, – кто знает? Но с такими чувствами когда-то шептали последнее «прости» небу и клали голову на плаху. И стоит ли удивляться, что современный человек уже на пороге XXI века, отягчённый научными знаниями и обкраденный на знания душевные, интуитивные, врождённые, которые в нас топтали, да недотоптали, вдруг перевернул в себе всё житейское, вывернул душу наизнанку – и вышел духом налегке прямо на небесные пажити?Вот он, с силой хлопнув дверью с досады и горечи, «будто бы захлопнув / в душе светящийся квадрат любви», выходит «в ночь – в пырей, осот, люпин, / в неясные расплывчатые хлопья / листвы и звёзд». Весь ещё в липком, суетном, назойливом – «рваных воплей выбросы и космы». Хочется просто глотнуть свежего воздуха и выдавить, выжать из себя то, что мешает жить в гармонии с собой. Зловонное, зловещее, змеистое. Выползающее зелёным гадючьим шипением аллитераций: з-з-зссс...
Мне было стыдно.
              В сердце злые духи
вопили – издеваясь надо мной.
Я заблудился – и стезёй земной
шёл вниз и вниз, топча хвощи и дудки.

Что он знал до сих пор об этой чёрной бездне, разверзшейся над головой? Вечное безмолвие и пустота, преисподняя, где корчатся в холодном горении погибающие светила. Верил, как все, что мироздание пустынно, что все потуги найти собратьев по разуму среди мрака горних просторов ничтожны, если даже собратьев по душе – при дневном свете да со свечечкой в руках – не отыскать.«Я чёрный хаос принимал за космос», «я ещё не знал, не ведал звёзд». Тогда что заставляет сердце биться о рёбра, а уста – выдавливать непослушными губами нечто запредельное, абсурдное, слишком тонкое, чтобы его можно было заценить устоявшимся и плотным термином «оксюморон»? «Прозрачный мрак», «бессмертный морг», «прокричал, не разжимая губ» – алогизмы, доходящие до соединения несоединимого. Значит, человек доведен до крайнего, пограничного состояния, когда либо – либо. И природа зеркально отображает внутренние противоречия, возникает эффект внутреннего и внешнего параллелизма. С одной стороны, психологического:
Такая безнадёжная тоска
сдавила дух в бессмысленных тисках,
что одиночество – пылавшее как уголь, –
взяв из души в ладони, я ласкал...

С другой – болотные миазмы низины, которыми буквально пропитаны конструкции параллелизма синтаксического, построенные по одинаковому принципу: и это и то, и ещё вон то...
МошкА и гнусь, соцветья и коренья,
метан и вонь, гнилые испаренья –
вся слизь и погань гибельных болот
мешались, драли душу и одежду...

Но, преодолевая их волевым толчком («Но я пролез – поверх, пониз и между»), отрывисто дыша и напрягая все силы (отсюда замена параллелизма с «и... и» на асиндетон, т.е. бессоюзие при перечислении: «И лёг ничком – душой, тоской, надеждой / послав во тьму последний свой оплот»), человек продирается через заболоченную ложбину к свежему течению реки. И не случайно река открылась глазам поэта только тогда, когда, «не ведая звёзд», воззвал он, тем не менее, именно к звезде, вернее, к её поэтическому символу-образу из стихов своего поэтического собрата. Помните звездуМаир Фёдора Сологуба – поэта из созвездия лучших поэтических имён серебряного века?
Звезда Маир сияет надо мною...
Вы слышите ли, Фёдор Сологуб?
Ведь это вы шепнули в душу миру
про вечную заветную звезду.
Она взошла в моём созвездье Лиры.
Я слышу свет заветный – я иду.
Откройте же земному суть паренья!..

Это апострофа – обращение к умершему как к живому и к неодушевлённому как к одушевлённому. Вроде как чисто риторическое, но работает! Заветная звезда откликнулась. Что-то в душе дрогнуло, и сознание начинает воспринимать пейзаж уже абстрактно, как вечные идеи, блуждавшие по трудам мистиков и философов и даже долетавшие в озарения поэтов. Нет ни реки, ни гнуса и хлюпающей ряски, ни своего, напоённого тоскою, тела. Лишь кружение звёздв чёрном потоке. Река Стикс, свет в конце тоннеля, переход души то ли в подземное царство Аида, то ли в райский сад Апостола-ключника Петра. Сказывается душевное родство с Данте, навеявшим свои ассоциации.
Река молчала чёрною трубою.
И лишь её винтообразный хвост
клубил меня сквозь бездны за собою.
«Наверно – Стикс!» – я вспомнил и забыл.

Вечная тайна перехода от жизни к смерти. Момент скачка от состояния пограничного отчаяния к озарению поэт воспринимает сначала как смерть, поскольку «полонён тоской», похожей «на шутку смерти, алчущей и алой»:
Громадный миг я плавал в пустоте,
которой нет бездонней и угрюмей...
И понял вдруг: «Погибла плоть – я умер»...

Неужто миг в громадной пустоте
и есть то пресловутое паренье?
Вся эта скука – то, что я искал?!..

Труба сужалась, скорость нарастала.
И звон – как будто колокол забил...
Я полетел, но тело вдруг отстало –
когда? зачем? – я вновь уже забыл.

Обратите внимание, автор уже во второй раз говорит о забывании: «"Наверно – Стикс!" – я вспомнил и забыл», «когда? зачем? – я вновь уже забыл». Эта забывчивость ещё будет повторяться, и у неё есть глубокое значение.Но всему своё время. А пока – идёт момент осознания, человеческая суть раскрывается, освобождается от телесных покровов и начинает воспринимать мироздание по-новому, не так, как прежде:
...я глянул вверх. И синие созвездья
летящим псом, блистающей треской,
беспутной девой, яростью медвежьей –
открылись мне...

Огни хватали тьму как псы...

Очень зримо выражена амплификация – нагнетание в тексте повторяющихся конструкций, однородных средств художественной изобразительности, когда пустая чёрная бездна вдруг начинает говорить красками звёзд: «оранжевой – воскликнуть о страданье, / зелёной – известить о состраданье / и красной – о прощенье и борьбе». Такая взволнованная речь с эмоционально окрашенной лексикой и поэтическими приёмами, основанными на параллелизме, сравнении или противопоставлении, называется эмфазой. Валентин Устинов своей страстной и взволнованной исповедью души буквально захватывает ваше внимание и уже не отпускает его до самого конца. Великое торжество бесстрашной искренности, когда человек не боится показаться ни смешным, ни слабым, ни подверженным страстям. Вы словно ощущаете, как его душа встрепенулась и впервые ощутила себя собой:
Я не успел постигнуть, но решил,
что невесомость – убыванье тела
и тяжесть возникающей души.
Опять несло, коверкало, крутило.

Эти новые для души ощущения, конечно, внушают ей опасения, колебания, неуверенность и страх:
Что мне грозит – неведомому праху,
отринувшему тело как рубаху,
чтоб обрести безвременный полёт?..

Впечатления нарастают, в них даже сложно сразу разобраться. «Переход в иное бытиё», т.е. процесс брожения, переплавки души и сути, рождение нового человека, Устинов, «земной тщетою облетая», передаёт потоком метафор («ножи стужи, вскрики огня»), олицетворений («бессмертное пространство выжигало / земные дни», «скорость обжигающей рукой / меня тащила сквозь трубу горнила»), эпитетов («дымный выдох воли – из души», «из тьмы в огонь внезапного светила», «открылась громозвёздной сферой»).В своей пламенной космической поэзии Валентин Устинов широко применяет два довольно редких приёма: драматического солецизма – так я называю случаи, на первый взгляд похожие на ошибку (солецизм), когда используются старинные правила грамматики и морфологии, встречаются непредусмотренные сочетания различных частей речи с не теми предлогами и не в тех падежах; и катахрезы – когда смешиваются пространственно-временные понятия, виды ощущений и восприятий (зрение, слух, осязание и т.д.). А на самом деле подобные вещи в наиболее напряжённых местах произведения, подобно архаизмам и алогизмам, только помогают раскрытию образов и служат полной передаче авторских чувств. Так ярче всего можно показать разрыв между обыденным и несказАнным, невероятность, исключительность этих мгновений в жизни людей.Сначала – вроде как нечаянно проскользнувшее «клубил меня», потом – чаще и гуще: «звёздные облака» у поэта «настали», словно утро или вечер, потоки света «заревели», да к тому же «мимо головы», он уже летит «сквозь голоса» светил, которые орут ему в лицо низким «красным басом», «солнечно – как гонг», и на «белый вскрик» рождающейся голубой звезды он сам отвечает «горячим баритоном». Всё переплелось в тугой клубок – звук и цвет, жара и холод, тактильные ощущения и душевные свойства. Потеряна ориентация в пространстве. Всё выходит за рамки нормы, поставлено с ног на голову. Хаос чувств. Здесь и «просторная отвага», и звёздная «восторженная влага», и стон «слепой и тленный», и «волос молитвы», который «едва сочится».
Очень сложные приёмы, которыми надо виртуозно владеть, иначе велика опасность впасть в нелепость и простую безграмотность, и то, как мастерски использует их Валентин Устинов, вызывает безграничное уважение. Только большой поэт обладает такой невероятной отвагой – не боится полностью обнажать все свои чувства, признаваться в том, что космос его души порою перехлёстывает границы здравого (скорее замшелого, закостенелого) человеческого смысла.
Вновь появляются оксюмороны («ощутил неощутимой кожей», «высокая бездна»), антитеза, т.е. резкое противопоставление («чёрный Стикс – стал белою рекой»). Возникает даже неожиданный для темы космоса термин «бушприт», т.е. выступ на носу парусного судна: «руки в звёзды высветив бушпритом», – термин неожиданный, но очень уместный, поскольку сразу от одного слова возникает образ летящего по мирозданию парусника. Уголь одиночества растаял: «и уголь канул в угол / бесплотной бездны». Устинов играет аллитерациями, как каламбурит, легко и свободно (помните о «смерти, алчущей и алой»?), но это не шутки, а раскрепощение таланта, рождённое свободой души. От «лунного веера жил» – лучей лунного сияния, – перешагнув через свою упавшую тень, творя омонимичной рифмой («Но тень тянулась от меня – я жил!») и в избытке раскрывшихся духовных сил не чураясь даже глагольных рифм, поэт, –
сгорев до жгуче малой точки –
как феникс из огня, возникнул вновь
в ликующей от жизни оболочке!
И вскрикнул! ибо вдруг постиг – Любовь.

Вот он, момент экстаза или невероятного озарения, когда человек распахнут, внутренне готов для принятия нового (нового ли?) знания и способен его вместить. Любовь совмещается с добротой, верой, стремлением и мудростью – это и есть «вечный свет и мера» космоса. Вера и стремление, – которые в жизни, увы, приводят порой к неслыханным зверствам религиозных войн, инквизиции, терроризма, – ничто, если они не облагорожены, не уравновешены «вечной мерой» – мудростью и добротой.Чтобы донести такие важные, хотя, на первый взгляд, простые истины (а их в космической поэзии Устинова хватает!), стоило написать эту насыщенную, густую, сложную, но столь жизненную, удивительно чело-веческую балладу, – ведь уже в самом названии «чело-век» заключена разгадка. «Чело» (ученик) и «век», т.е. время. Человек и есть ученик Времени, ибо совсем недаром у Валентина Устинова ещё в самом начале исповеди прорывается мельком оброненная, но ключевая фраза: «И одиночество – огромнее, чем мог / представить ум, воскреснувший на малой / земле, похожей на бессмертный морг...». И эти роковые «забывания» не говорят ли о том, что человеку есть, что вспомнить? – То, что было до этого рождения и будет в жизни (жизнях?) иного, неведомого времени. Живи, человек! Учись, человек! Ты выбран Временем для этого маленького отрезка века, чтобы пройти свой, тебе предназначенный путь, постичь свои, тебе предназначенные истины. Но не думай, что этим конкретным путём и ограничен, ведь хотя Время конечно, но Вечность – необозрима, а ты – вечен...
И то, что мнилось дьявольским созданьем –
сцепленьем косных и случайных сил,
бесчувственных к познанью и страданьям,
явилось вдруг разумным мирозданьем.
И лик его был дивен и красив!

Заглянув «сквозь семизвёздные сферические двери / в необозримо необъятный мир», поэт постигает для себя – и открывает своей космической поэзией для нас – красоту, гармонию и, главное, разумность и целесообразность мироздания, основанного на единстве (братстве) и любви: «Все страсти солнц и робкий зов венер / во мне дышали», «всё проникал единый равный смысл. / И ведал я в теченье беспредельном / чужие мысли и свои – раздельно / и общно – как одну родную мысль», «И я узнал: Любовь вокруг кружила». Не веруя в Бога, поэт почувствовал Его разлитую в мире любовь и ощутил Его присутствие.«Какая бездна и какой простор! / Какая стынь, но и жарынь какая!», «ясный кипеньсолнечных даров», – передаёт Устинов параллельными восторженными восклицаниями и лаконичными апокопами (укороченными словами с окончанием на мягкий знак), к тому же построенными на принципе хиазма – перекрёстного расположения, – волнующее чувство слияние с миром и ощущения от его удивительной разумности:
Не может быть, чтоб пусто! Как в лесу:
«Ay!» – воззвал с сомнением. Но разом
я осознал с собою рядом разум –
не плоть его, а существо как суть.
Как чудно было чуять, что горят
его глаза протяжные, оленьи...

Такие эпитеты, как «протяжные глаза», называют ассоциативными, потому что то, что сначала выглядит нелепым, если вчитаться в контекст, оказывается самым точным и подходящим, основанным на наиболее уместной ассоциации. Ведь речь здесь идёт именно о бесконечности и вездесущии Высшего Начала: «Он рядом был – и разом в отдаленье».Часто ли вы задумываетесь о природе вещей? Часто ли пытаетесь понять для себя, как устроено мироздание, каковы границы человеческих возможностей, существует ли в мире то, что мы называем чудесным, волшебным, какие законы позволяют ему быть и порой громко заявлять о своём существовании даже трезвым материалистам? И в этом тоже признак масштаба личности, огромной, кряжистой, стойкой, упорной в стремлении затащить читателя в свои поэтические выси. Эти космические строки огненной поэзии переводят на понятный человеческий язык «шёпот звёзд»: «Ты сам в себе движение и мост / вдоль времени через пространства бездны», «Ты рождён из боли; / и по-земному – всемогущий бог. / А суть движения – в душе и воле». Но ведь разве не это уже было сказано в Новом Завете, только в виде притчей и другими словами? Ты – бог, вы – боги, вы – тоже Его сыны и дочери, и в вашей воле двигаться, развиваться и приходить в меру совершенства, приближаясь к своему Отцу.Валентин Устинов как истый ученик своего Времени – XX века – остаётся на позициях агностика, но его буйная поэтическая речь всё-таки истинно соразмерно выражает бездну Вечности и пространства, густо засеянного семенами невнятных (для нас) существ и жизней. Недаром он не только в своём творчестве, но и в жизни всегда утверждал, что поэт – это человек, живущий на земле, и дух, осваивающий Вселенную.
                                  ...звеня,
зелёные стрижи метеоритов
пронизывали искрами меня.
Стенающие вопли выводил
туманностей полуболотный ил.
Меня хватал из дикого угла,
тянул к себе и ненасытно каркал
неистовый сверхплотный чёрный карлик...

И было мне отважною игрою:
под сердцем сладкий ужас ощутив –
мелькнуть над странной чёрною дырою,
чтоб уловить иных миров мотив...

Я ощущал на всём большом пути
сочувственное близкое вниманье...

Бурлящий разлитой (т.е. расширенной до нескольких строф) аллитерацией восторг переходит в точную формулу знания: «Благословенен будь, / мой путь, которым шли земные боги, / чтоб краткий смертный разум повернуть / к отваге в постижении Любови». Почему же «к отваге»? Разве в понятии «любовь» заключено что-то опасное? Нет, но так уж устроен человеческий ограниченный разум (ограниченный именно в данном времени и в данном месте): всё, что хоть чуток переросло его сегодняшнее знание, пугает, и проще забыть. То, что хочется забыть, отвергают, отталкивают. В том числе и такое всеобъемлющее понятие как «Любовь». Проще понимать её как «любовь». Да и «любовь» как слово уже давно стёрлось с нашего языка. Теперь всё чаще с него слетает сладострастное «секс». Но за «Любовью» стоит единство (братство) всего во всём: планет и звёзд, метеоритов и чёрных карликов, деревьев и птиц, трав и зверей, человека и Бога: «в нём солнцем пыхал жёлтый девясил – / и оттенял собой полёт фазаний».И на последней ступени слияния со всей Вселенной поэт окунается в искрящиеся, бурные потоки аллитерационного, теперь уже солнечного с-с-ссс, которые выражают переход от страха к содружеству:
И всё пронизывал такой горячий ток
единого божественного счастья –
что я последний страх в себе исторг
и стал – как все – содружеский восторг
сочувствия, сознанья, соучастья.

Вы, наверное, уже думаете, что эта космическаябаллада – сплошные кружева розовой романтики, что поэт впал в беззастенчивое отрицание реальности. И тут из бездны выплывает одинокий вопль, чья-то тоненькая, как волос, жалоба-молитва:
               ...ужас бил крылами слабых слов.
«За что?! – ломилось в душу мне. – За что?!
Ну пусть умру – Бог ведает: невинна!
Но дети... почему и в чём повинны?..».
И снова вековечное: «За что...».

Поэт был поражён «небывалой сутью мира: / где, чтоб спасти, желалось убивать». Он чувствует: между ним и мирозданием всё равно остаётся незримая стена, как ни была бы сильна и горяча его любовь. Он, «неук», «неофит рая», ещё не понимает «всей бездны откровений / бессмертного спокойствия Любви»:
Я мог внимать – любовью освещая
порывы душ на поприщах земных,
но в них не жить – пусть даже защищая.
Творя – закон Вселенной запрещает
вторгаться волей в разумы иных,
ещё по-детски девственных созданий
всеобщей материматерии Любви.

«Матери – материи» – опять великолепная игра звуковой стороной слова оттеняет и усиливает впечатление от тех важных космических законов, которые Валентин Устинов освещает в произведении «Окликание звёзд».Итак, «усилием души» поэт «потушил» состояние всепонимания и всепринимания. Он не хотел принять и признать справедливость существования муки, своей и чужой, не смог примириться с тем, что, рождённый из боли, человек (как и любое другое подобное ему существо Вселенной) весь свой путь развития невольно строит как раз на боли, особенно своей, потому что лишь своя боль ТАК учит, что забыть – нельзя...И навязать прямой путь к счастью, глубокое понимание жизни и правильный выбор тоже нельзя. Вообще вторгаться своей волей в судьбы чужие, ломать их, не чая того, с благими побуждениями, – совершенно бесполезно, т.к. мудрости и счастью нельзя научить, пока человек сам для этого не созрел. Можно только создавать благоприятные условия для созревания. Но кто у нас, на постсоветском пространстве, дошёл до этого понимания?! Единицы. Ломали в одну сторону, теперь ломают в другую – результатов ноль. А ведь нужно только одно – гармония, сотрудничество, единение, но – при спокойном и мудром принятии «необщих черт» каждого, понимании, что не могут люди, находящиеся на разных этапах своего развития, мыслить одинаково.
А потушив своё всезнание, всеведение, поэт увидел грядущее любой Земли, обречённой быть попираемой стадом тех, кто законы космосане принял и забыл:
Тот алый глаз мне волю иссушил.
Тот алый глаз мне сердце присушил.
Он рос – как налетающий прожектор.
Он занял весь сведённый болью сектор.
И вдруг рванул – как огненный пузырь...

Не дай Бог летающим по космосу огненным объектам притянуться к нашей бурлящей негативом и страдающей пароксизмами войн несчастной Земле – подобное притягивает подобное...Отринувший мироздание Любви за то, что в нём остаётся так называемая «несправедливость», остаются проходящие свой путь на ошибках, несчастиях, крушениях надежд и боли, ограничивающие себя забыванием своего бессмертия и всезнания существа, поэт вышвырнут назад, к болотной низине у реки:
И я увидел поле, мрак и мост.
Вся гнусь и погань гибельных болот
взвилась ко мне – впиваясь в кровь и душу.
И я воскликнул: «Бога нет! Я трушу!
Не ведаю, в чём обрести оплот!».

И всё-таки не зря был этот миг озарения, миг понимания всего и вся, космизм духа: «вздох Любви – отчаянно прощальный – / нашёл меня и замерцал в груди»:
Ты богом был и выбрал путь – иди
его стезёй – земною и печальной.
Умри за тех, кому даруешь свет.
Но искупленья нету в смертной боли.
Ты прав в своей неправде: Бога нет.
Но есть Любовь; и есть душа и воля...

Вам показались трудными для понимания или скучными эти слова, облитые кровью сердца? Не стоит спешить с выводами – быть может, в спешке и отвращении к размышлению просто сказывается обычный человеческий максимализм – желание достигать всего и сразу, без труда. А разве последнее не есть самым очевидным признаком впадения в романтизм и отрыва от реальности? Нет-нет, вовсе не поэты с философской жилкой выпадают из здравых представлений, а обычные, стойкие в своих предрассудках и страстях, крепко привязанные к своим желаниям и заблуждениям люди. Максималисты. Те, для кого привлекательно звучат слова «лёгкая нажива», «внезапное возвеличение», «счастливый случай». Или те, кто хотел бы осчастливить всё человечество быстро и сразу, неважно какими методами. Только глупость и упрямство невежества ослепляет глаза настолько, чтобы ставить свою и чужие жизни на кон лишь в угоду собственному нетерпению. И ничего, кроме повторяющихся страданий и невероятных испытаний, не поможет максималисту выйти из горнила искупления очищенным и твёрдым. Новым человеком, с новыми принципами и представлениями о жизни.«Искупленья нету в смертной боли»? Не стоит понимать буквально. Разве нет искупления в земном смертном пути, когда это стезя полезных для духа страданий? А когда ты умираешь за Истину, за святые понятия Отечества, народа, за своих близких или тех, кто доверен тебе, чтобы их вести, – его тоже нет? В строчках поэта речь скорее идёт о распространённом понимании искупления – чужими руками, чужой смертью. Твой удел земной и печальный, но – это удел бога, – говорит поэт, – ибо и Христос принял смерть, как пастырь за стадо, и у тебя тоже будут возможности отрастить душу и волю, дабы самому, собственными страданиями и самопожертвованием заслужить искупление и прозрение и из слепца и отрицателя стать всем, стать Любовью Вселенной. Слиться с ней. Если ты вспомнишь, что твоя жизнь бессмертна и вечна. Что на себе мы испытываем лишь фазы перехода от одной формы жизни к другой, являя свои новые возможности.Что означают в этом контексте слова «Ты прав в своей неправде: Бога нет»? Думается, дело не в том, что Валентин Устинов остаётся агностиком. Вопрос глубже – в понимании слова «Бог». Ведь люди, увы, в своём большинстве вкладывают в это слово что-то уж слишком узкое и земное: некое Существо, наделённое необыкновенными качествами и свойствами, но вполне ограниченное Своим подобием нам. Это распространённое понимание я когда-то назвала в одном из стихотворений «старцем на облака ватном престоле». Обкромсанное, изуродованное, скукожившееся понятие, не вмещающее ничего из Любви и Её «вечной меры» – мудрости, доброты, космизма духа, братства всего во всём. Такого – ватного – Бога, конечно, нет. Но Он есть, есть как То, что нас создаёт, ведёт путями боли и духа, и уничтожает, и вновь замешивает из глины, чтобы мы росли и вспомнили. И разве не Его воплощением – в глиняном, но отнюдь не грешном – людском сосуде был Тот, Кто въехал в Иерусалим, чтобы погибнуть за Своё стадо?
А тем временем поэт, оказавшийся в болотной низине, в исходном пункте своего необыкновенного путешествия в духе, «по скату ночи, по стерне, / по шорохам, по липкой пискотне» и «влача на башмаках по тонне торфу» (ощутите великолепие гиперболы!), «стал медленно вздыматься на Голгофу» – Голгофу холма, дома, своего временного и временного отрезка жизни в этой Вечности,– «осколок света стиснув в пятерне». Света, оставшегося от озарения Любовью.
Нашарив в темноте квадрат двери,
я пробил вечность – словно полночь – мерно.
Огонь любви ударил изнутри –
земной, несправедливой, грешной, смертной,
но с проблесками веры и зари,
но с бликами Любви – единой в мире...

Начав своё повествование с двери («И дверью хлопнув – будто бы захлопнув / в душе светящийся квадрат любви – / я вышел в ночь»), Устинов замыкает его приёмом кольца, опоясывая произведение и застёгивая на петли той же двери.
Я поднял свет, стекавший на ладонь.
«Мне страшно!» – повторил в ночные шири.
Молчала ночь – и я шагнул в огонь.

Надо ли продолжать говорить после этой грандиозной исповеди о Несказанном? «Молчала ночь – и я шагнул в огонь». Остановимся и помолчим. Ведь каждого из нас ещё ждёт огонь последней исповеди перед небесной метаморфозой и ужежжёт огонь человеческих страданий, «но с проблесками веры и зари»...20–22.10.2015 г.

Статьи о Валентине Устинове:

Урок 1 «Город гонок»


 При перепечатке статьи ссылка на источник обязательна.

Не забывайте делиться материалами в социальных сетях!
Избранное: анализ стихотворения, Валентин Устинов, стихи о космосе, литературная учёба, поэтические приёмы, литературный анализ, образец анализа стихотворения
Свидетельство о публикации № 9804 Автор имеет исключительное право на произведение. Перепечатка без согласия автора запрещена и преследуется...


Стихи.Про
Валентин Устинов анализ стихотворения Стихи и звёзды: космическая поэзия Валентина Устинова. Анализ космической баллады «Окликание звёзд». Урок 4 из «Уроков Валентина Устинова».
Краткое описание и ключевые слова для: Стихи и звёзды: космическая поэзия Валентина Устинова

Проголосуйте за: Стихи и звёзды: космическая поэзия Валентина Устинова



  • Раиса Пепескул Автор offline 24-10-2015
Колоритная поэзия, интересная личность.
  • Светлана Скорик Автор offline 24-10-2015
Он уже три недели в реанимации, не приходит в сознание...
  • Валерий Кузнецов Автор offline 24-10-2015
Спаси, Господи, поэта...
  • Виталий Челышев Автор offline 25-10-2015
Спаси, Господи...
 
  Добавление комментария
 
 
 
 
Ваше Имя:
Ваш E-Mail: