Символ огня в поэме Валентина Устинова

Символ огня в поэме «Огонь». Уроки Валентина Устинова. Урок 5. Поэма «Огонь», Валентин Устинов. Лирическо-философская поэма с коротким, как вспышка озарения, названием «Огонь».

Уроки Валентина УСТИНОВА


1. Зачин

«Любимая, что мнится вечерами?» – интимно и так старомодно-сентиментально, как в старинных романсах, звучит зачин лирическо-философской поэмы с коротким, как вспышка озарения, названием «Огонь».

Любимая, что мнится вечерами?
Когда в спирали запад и восток
закручивают звёзды над полями,
мне тяжко видеть на стекле их пламя –
как будто бьётся каменный цветок,
ломая чёрный мрамор декабря.

«Что мнится», «мне тяжко видеть» – звучит так задушевно, так проникновенно, и запад с востоком настраивают на серебряный лад созвучий, на согласный хор светил за стеклом и тихую жалобу сердца... Но отчего-то с первых же нот мелодии становится тревожно. Может быть, виноват образ каменного цветка (да ведь и мрамор декабря – тоже камень), может, и глагол подобрался тревожный («бьётся, ломая»), а только это вступление – словно предупреждающее вас перед взрывом тихое нарастающее потрескивание парового котла, проникающее в ленивые думы и смущающее ворчливыми интонациями аллитераций: чр-пр-кр-мр-бр... Красивые здесь метафоры – звезда, цветок, мрамор, а вместе – всё равно уже насторожило: а вдруг это и не про любовь?..
Не про любовь? Но как же «Любимая, что мнится...»?!
Мне всё казалось, что вдали – в апреле
стихи и письма всё ещё горели,
из близких душ – далёкие творя.

Вот ведь и «близкие души» так тепло ложатся на сердце, «стихи и письма» подхватывают романсовый настрой и обещают грустную, но светлую сказку чувств. А эти ласковые, нежные «ле-ли» невольно вызывают образ Леля светлокудрого... Так хочется помечтать и не обратить внимания на возникающий коварный огонёк. Но – слово сказано! «Горели».

Лирический герой (далее – ЛГ) – если не сам Валентин Устинов, которому как поэту это как раз бы пристало, – пытается отвлечься от тяжёлых дум чтением книги о Джордано Бруно (помните, был такой средневековый поэт, монах и мыслитель, погибший на костре инквизиции?). Не получается – постоянно притягивает взор подарок любимой: «на столе / так гибельно белел огонь тюльпана – / прожилка кварца в мраморной стреле». И тут же: «В каменоломне / ты выломала каменный огонь», – продолжает после «бьётся каменный цветок, / ломая чёрный мрамор декабря» цепочку лексического подбора глаголов автор. Бить, ломать, крушить. И гореть.
Ну да, конечно. И гибель Джордано Бруно случилась именно на костре – через три столетия ему на том месте поставили памятник. «Гибельно белел»... Какая невероятно спаянная ассоциативная цепочка!
Нет, так отвлечься не получится, мысли всё время будут возвращаться к тому, что тревожит сердце («сердце напряжённое свело мне»). – «Невмоготу! Я вышел». И ЛГ выходит в осень, где «за домами / листва летела в гибель, в тёмный стон». Но и осенние яркие листья слишком напоминают огонь, и сердце, стонущее в огне страдания, не получает облегчения. Листья шуршат, как сгорающие любовные письма, как сожжённые на костре стихи и научные труды Джордано Бруно, до 1948 года находившиеся в «Индексе запрещённых книг». Тома «нечитаных, несчитанных листов»...

Итак, с выходом на улицу появился образ листвы. На некоторое время она отвлекает нас от огня и камня.
«Листва летела в гибель, в тёмный стон». Летела... в стон? Нет, это не ошибка. Есть такой художественный троп – катахреза, неожиданное совмещение в одном словосочетании лексических значений, в обычной речи никогда не стоящих рядом.
А следом – оксюмороны (употребление в одной связке слов с противоположным значением): «белел огонь» и «живой восторг умерших погонь».
Какая логичная цепочка алогичных приёмов! Фактически оксюморон – это доведённая до 100%-тов катахреза, а катахреза – это не 100%-ный оксюморон, и здесь они плавно продолжают друг друга.
Второй из оксюморонов сразу же подкрепляется расширенной метафорой со словом из одного лексического ряда: раз есть погони – значит, был и побег?
Вот ласточкой порхнула у колена
баллада-лист, отделкою блеснув,
про злое иго и побег из плена –
из тьмы зимы в зелёную весну.
В ней летних дней былой весёлый почерк.
В ней истины нащупанный исток.
В ней даже запятая – будто в почке
пружинно изогнувшийся листок.

Летящая листва, шуршащие листы-страницы – и отсюда лист-баллада о метаморфозах.
Это расширенная метафора – образ листа со стихотворением и одновременно листочка с осеннего дерева, которое зимой стоит голое, чёрное, словно умирает, но весной снова взрывается бурной зелёной молодостью. Расширенная – потому что занимает не одну строчку, как обычно, а целых две строфы.
Посмотрите, как интересно оформляет свою поэтическую речь автор – поэма только начинается, ещё даже завязка действия не произошла, а мы уже столько успели ощутить и узнать, как бы погрузившись в атмосферу «Огня»: вечер, закат, лирические страдания ЛГ в комнате, подарок любимой женщины, чтение книги, наконец, осень – и маленький побег в прошлое – в весну, с которой было столько связано, в которой расцвело и сгорело чувство вместе со стихами, им вдохновлёнными.
А вы обратили внимание на то, что внутри расширенной метафоры присутствует один из видов сравнений – неявное сравнение, когда оно выражается не при помощи сравнительных союзов и союзных слов «как», «как будто», «словно», а падежом, родительным или творительным? В данном случае – творительным: «порхнула ласточкой». Кстати, и ласточка очень уместна – символ весны, так же как и почка!
«Злое», «зимы», «зелёную», «запятая», «изогнувшийся» – всего лишь малозаметная, не бросающаяся в глаза аллитерация, – а мы словно слышим звуки первых весенних пчёл, прилетевших на распустившуюся соцветьями молодую яблоню.
Весна-весна, порывы чувств, расцвет молодости, сил и желаний... Столько успевает произойти, столько открытий совершает человек!
Видимо, не случайна и анафора, т.е. единоначатие – три раза восклицает автор: «В ней...». Похоже, для ЛГ очень важно то, с чем связана эта баллада-лист. Мы помним: для него это не просто осенний листок, а символ его сгоревших стихов. Должно быть, именно о них говорится «весёлый почерк» и «истины нащупанный исток». И эта конструкция не обошлась без точного лексического подбора, образующего сцепление ассоциативного ряда: баллада – почерк – запятая. Крепкая цепочка образов, связанных с письмами и стихами, сгоревшими в апреле.
И вот мы уже заинтригованы. Так что же случилось? Почему надо было всё сжигать? И кто сжёг – ЛГ или его любимая?
Но и листва ненадолго помогает лирическому герою уйти от мыслей, вернее сами листы вдруг становятся символом летящих мыслей – олицетворением: «И были мыслям улицы тесны. / И мысли, как листва, катились к порту».
И олицетворение увенчивается асиндетоном, т.е. бессоюзием при перечислении: «к морю, к богу, к чёрту...». Куда угодно! Лишь бы подальше от себя.
Но через листья, вдоль пустой стены
я брёл – куда-то к морю, к богу, к чёрту...
В сиянии невидимой луны
светились эротические сны.

2. Завязка

«Эротические сны» лишь подчёркивают направление мыслей лирического героя. Назойливые воспоминания о сгоревшей, оборвавшейся любви, о разрыве с любимой женщиной вызывают у ЛГ чувственный, притягательный образ самой женщины, с которой связаны далеко не одни только лирические страницы прошлого, но и боль, страдания, горечь разрыва. И всё равно – чувственная, страстная сторона оказывается сильнее! «Вдали – в апреле», где сжигались стихи и письма, остался «пепел свободы», а здесь, сейчас, на осенней улице у причала – «лишь рабство добровольное в крови». И это притом, что, как, вздыхая, признаётся ЛГ: «меж нами – только звёздный ветер чужих миров».
Так всё-таки о любви или о страсти эта поэма, а может, ещё о каких-то связанных с ними вопросах? И в чём разница между ними? И можно ли каждое из этих чувств отдельно назвать любовью?
Тогда что такое любовь?!
Вот он, главный вопрос, который преследует лирического героя на протяжении всего произведения.

Образ листвы стремительно сменяется камнем. Листья «копились под скульптурой, за скалой».
Какая-то старуха по колени
входила в них, шуршала в жухлой пене
измызганною дворницкой метлой.

Это второй персонаж поэмы. В поэме их всего три: ЛГ, Джордано Бруно и эта старуха. Женщину, о которой думает герой, нельзя считать персонажем: она не действует, не говорит, о ней не сообщается почти никаких сведений, мы знаем только, что она занимает мысли ЛГ.
К старухе неожиданно и обращается герой поэмы со своим наболевшим вопросом:
И вдруг спросил – с безумием в крови:
«Эй, бабушка, далёко ль до любви?» –
«А всю-то жизнь, милок, а может, боле...»
Я замер.

Он потрясён небывалой точностью и глубиной ответа на свой непростой вопрос, к тому же сформулированный иронично и скорее метафорически, чем прямо. В отличие от нас ЛГ понимает смысл ответа, потому и протестует: «Эй, не надо так о ней!», но – «правда эха жгла черней огней» (здесь тоже один из видов непрямого сравнения).
Не будем спешить с обоснованием ответа старухи – давайте вернёмся к нему ближе к концу, когда мысли ЛГ вырисуются отчётливо.
«Эй, бабушка, далёко ль до любви?» – «Любимая, далёко ль до любви? А что ты можешь мне теперь ответить...» – продолжает эпифорой Валентин Устинов невесёлые думы своего героя. Эпифора – приём, противоположный анафоре (единоначатию).
Думы не просто невесёлые – они физически сгущают тьму вокруг, так темно и пусто в душе у ЛГ. «И было так бессовестно темно», «жгла черней огней» и вот теперь – «Я потемнел от невесёлых дум». Подбор лексики намеренный – для передачи непролазной темноты и мрака.
Но тут пространства гневно загудели –
как будто их крылом века задели:
«Поистине лишь грубый, грязный ум
так тратит мысль на вопль о женском теле...»

Обычно мы говорим «тратить время на», это устойчивое словосочетание. Валентин Устинов заменил лишь одно слово, и получился каламбур – игра словами, когда заменяется одно из слов в выражении или вставляется дополнительное. – Так подчёркнута истина о преходящей, недолгой жизни всего плотного, органического по сравнению с вещами мира тонкого. Тратить не просто время, а даже мысль на преходящее – безумно. И аллитерация гр тоже помогают этому пониманию, поскольку создаёт эффект грубости и неопрятности от слова «тело».

Кстати, а вы обратили внимание на то, как Валентин Устинов работает с поэтическими приёмами? Они у него совершенно ненавязчивы. Не выпирают намеренными памятниками собственной изобретательности, как это, увы, столь часто случается сейчас даже у сильных, известных поэтов.
Почему-то считается признаком хорошего тона чуть ли не в каждом стихотворении изощряться в каламбурах (где надо и где не надо), выделывать цирковые трюки с необычными рифмами (далеко не всегда в русле логики развития основной идеи; очень часто они уводят совсем в другую сторону), да и лексика порой не подбирается органично – авторы стараются щегольнуть редкими словами: экзотизмами, макаронизмами (т.е. иностранными словами, причём иногда при написании некоторые буквы в слове заменяют латинскими), нужными и ненужными терминами и т.д.
Я вовсе не сторонник однообразно ровной классической поэзии, без попыток исследовать возможности языка, и сама люблю смелый творческий эксперимент. Но одно дело эксперимент или уместное, спорадическое употребление разнообразных поэтических приёмов (в том числе самых современных) и совсем другое – вот такое выпячивание собственного мастерства, которое мы массово наблюдаем. Уж очень оно бывает некстати, забивая, заглушая содержание, мысли автора, а там, где их нет, подчёркивая пустоту и бессодержательность цветистого словесного фонтана.
Не то у Валентина Устинова. Устинов владеет широким набором художественных средств выразительности, но для него они – не самоцель. Он идёт от глобального – от поисков решения каких-то драматических вопросов в человеческих взаимоотношениях, от экспедиций в глубины истории и философии, от собственных умных, толковых наблюдений за жизнью и тенденциями развития общества. Не могу сказать, что такой подход свойственен многим поэтам – по-моему, это как раз и нехарактерно. А ведь только это определяет масштаб личности. И если ярких опытных мастеров художественного слова у нас можно найти и далеко от столиц, иногда – довольно неожиданно – в совершенно глухой провинции, то найти человека пишущего, который и сам по себе, вне своего мастерства, является личностью, отличается энциклопедичностью знаний и государственностью мышления, способен не просто на обычный эпатаж и браваду, а на изумительную честность поэтической исповеди души, на рискованные броски в глубины человеческого подсознания, тайн пола и даже в спорные научные, эзотерические и богословские экскурсы... – да где вы найдёте таких? На весь огромный русский мир, со всеми его ближними и дальними заграницами включительно, – единицы!
Вот чем меня так «зацепила» поэзия этого автора – Валентин Устинов, как никто другой из его современников, в своих произведениях проявляет себя не только мастером слова, но и мыслителем космического масштаба, исследователем человеческой психики, разведчиком речевых богатств языка, хранителем народной этики и эстетики и тонким врачевателем язв души. Как сказочный богатырь, творит он свои уникальные поэмы и баллады – какие-то магические колоссальные сооружения, чей замысел способен осилить и понять не каждый читатель. И ведь при этом – никаких перегибов в методах творчества!
Так и в поэме «Огонь»: на всю поэму берётся только два стержневых, центральных образа (огонь и камень), лексика подбирается подходящая для передачи драмы отношений, зачастую даже фонетически соответствующая ей (те же аллитерации или внутренние поглощающие рифмы, как «нечитаных, несчитанных»), и особые приёмы совершенно неназойливы. Но главное всё же – в изумительно точном, гармоничном лексическом подборе и в крепкой спайке одного приёма с другим. Они взаимно переплетаются и естественно, органично усиливают друг друга.

3. Диспут с Джордано Бруно
Я задохнулся: «Кто тут? Кто?!» – но сам
уже припомнил старого трактата
колючий шрифт, от коего цитата
была ещё язвительней глазам.

«Старый трактат», «колючий шрифт» (т.е. готические буквы) и архаизм «от коего» подготавливают читателя к перенесению времени действия в средние века.
«Кто здесь с ехидством лисьим / насыпал слов – аж душу замело?..» – адресуется в пустоту ЛГ, ведь вокруг – ни души, если не считать старухи-дворничихи да статуи (помните – листья «копились под скульптурой, за скалой»?).
Отчего возникает гипербола (преувеличение) «насыпал слов – аж душу замело», понятно: душа и так болит и томится, а тут как наступили на любимую мозоль – растравили душевную рану. В анадиплосисе, т.е. подхвате в начале фразы конца предыдущей фразы («так праздно... / Так разно...») слышится растерянность.
«Бабуля, кто здесь? Так умнО, так праздно...
Так разно – глубоко и безобразно...» –
«А кто? Ну, ты. Ну, я. Да вот монах...» –
«Какой монах?»
Но я уже приметил:
на круглой тумбе, длинной как пенал,
в сутане из калёной чёрной меди,
среди цветов...
И я его узнал.

Отвлечёмся от лирического героя. Вспомним, о ком он читал накануне: великий ноланец (родившийся в г. Нола, неподалёку от Неаполя) Джордано Бруно, памятник которому установлен в Риме на Площади Цветов (Campo dei Fiori – Кампо деи Фиори), на месте казни. Джордано был сожжён за вольнодумство, поскольку распространял ересь. Но, кроме собственной трактовки христианства, Бруно был известен и как учёный, поэт и философ, чьи мысли о бесконечности Вселенной, о множественности миров и о гелиоцентричности позднее развил Галилей.
У ЛГ происходит мысленный диспут с Джордано Бруно о трактовке любви, он приводит мыслителю сентенцию другого философа, Платона, из диалога «Пир»: «Любовь – это бессмертие...», подразумевая под словами Платона об Эросе чувственное начало в человеке.
Меж век,
сомкнутых бронзой, высверкнуло пламя:
– Как низок и презренен человек,
что в свинском вожделении годами
изводит мозга светлый эликсир
на роспись мук в прелюбодейском смысле
и в гордом «Пире» разума и мысли
находит только рабской страсти пир!

Возмущение учёного вульгарным пониманием идей Платона выражено через сочетание низкой («в свинском») и высокой, архаичной лексики («вожделении»).
А каламбур «тратит мысль на вопль о женском теле» находит своё продолжение в метафоре «эликсир мозга» («изводит мозга светлый эликсир / на роспись мук в прелюбодейском смысле»).
Явившийся из дум о прочитанном и из собственного ада чувств лирического героя Джордано Бруно не согласен со столь низкой трактовкой Платоновского диалога, с буквальным пониманием Эроса, который для натурфилософов был воплощением стремления к развитию и продолжению жизни во всём – в человеке, животном, растении, природе, космосе. Т.е. воплощением движущего начала. Поскольку все тела сами по себе инертны и неподвижны, то существует нетелесное, вечное начало, которое ими движет. Для натурфилософов это – идея, знание, духовное вообще, в том числе любовь к Красоте, и в частности – любовь к истинной науке и к поэтическому творчеству. Всё живое, пока оно живо, стремится порождать, ибо оно смертно, а ему так хочется утвердить себя навсегда!
Лишь к истине любовь подъемлет души,
рождая героическую страсть
ту страсть познанья, что сжигает, сушит,
но дарит смертным над бессмертьем власть...

«Героическая страсть» и «рабская страсть» – таково противостояние, выраженное устами явившегося философа. Порождение духовное – и порождение телесное. Тяга к знаниям и творчеству или даже тяга к любимой, духовно близкой женщине, но не ради одного лишь обладания ею, с одной стороны. – И тяга к грешному красивому телу при неразвитой душе с одной целью – добиться физического обладания, т.е. чувственность без любви, с другой стороны.
Слова о рабской страсти как плети хлестали лирического героя, отсюда оксюморон «горячий холод».
Горячий холод бил в лицо.
Соседи –
одна с метлой, другой в огне из меди –
вгоняли в суеверную тоску.
Брела душа по звёздному песку.

«Суеверная тоска» – так ЛГ называет все учения, оперирующие понятиями «душа» и «высшее (небесное) начало», будь то эзотерика, натурфилософия или религия. Его страсти отвергают всё, что требует смирения, аскетизма или хотя бы равновесия, гармонии между разумом и тягой к обладанию. Побуждаемый задуматься об идее Вечности, он зябнет одинокой душой среди холода и мрака бездушного космоса, не видя и не ощущая в нём ничего, кроме пустоты.
Но всё-таки я стоек был в беседе:
– Лорд Байрон, двести лет спустя, в «Манфреде»,
признал, томясь, устами мудреца,
что «древо знания – не древо жизни». –

Но медный вздох коснулся струн лица:
– Он заблуждался в горе по Отчизне...

Катахреза «медный вздох» и метафора «струны лица» (т.е. мимические мускулы), стоящие непосредственно перед ответом философа, привлекают особое внимание к самому ответу, побуждают задуматься над ним.
«Он заблуждался в горе по Отчизне» – здесь местоимение «он», конечно, относится к Байрону, вынужденному по политическим причинам жить вдали от родной Англии. Но в равной мере это относится и к самому Джордано Бруно (отсюда вздох). Вовремя бежавший от заключения в тюрьму и спасшийся Джордано много лет ездил по Европе, преподавал, писал книги, но, не выдержав разлуки с родной землёй, вернулся и по доносу попал в тиски инквизиции. Ностальгия и оказалась непосредственной причиной гибели учёного.

Отвлечёмся ещё на минутку от содержания и пристальней взглянем на средства художественной выразительности, в данном случае – на лучший из приёмов, которыми Валентин Устинов добивается исключительной точности в передаче своих мыслей. Это – единство образной системы, т.е. мотивированный подбор лексики. Как с начала поэмы и до конца путешествуют по ней «огненные» образы, так в локальных её моментах последовательно применяется лексика, относящаяся к тому или иному понятию. В данном месте поэмы – то, что относится к памятнику: «в сутане из калёной чёрной меди», «меж век, сомкнутых бронзой», теперь вот – «медный вздох».
– Пусть так. Но как тогда Вы объясните
Ваш вскрик, слетавший со страниц не раз:
«Моргана! Донна! Так же Вы любите
ноланца, как он страстно любит Вас!»?

«Вскрик... не раз» говорится о любовной поэзии Джордано Бруно, посвящённой любимой женщине – донне Моргане. Напоминание об этой непростой, драматической истории вызывает боль у философа, его страдание передаётся посредством психологического параллелизма – ответного потрясения в природе: «Качнулся воздух. Чёрный вихорь с моря / ударил в грудь, деревья сокрушил», с последующим нагнетанием накала путём применения асиндетона – бессоюзия при перечислении:
– Молчите! Не касайтесь всуе горя
и радости моей души. Я жил
желал, страдал. Мне были ненавистны
вульгарность, похоть, ханжество рабов.

И вот, наконец, прямое выражение космической идеи Любви, наиболее полно освещённой в балладе Устинова «Окликание звёзд». Вообще очень желательно читать оба эти произведения вместе, как и статьи с их анализом. В балладе большее внимание уделено космосу, в поэме – философии любви, но в целом сам вопрос неразрывен, поскольку нет полного понимания огня небесного без огня земного, как и наоборот.
Но я постиг восторг свободной мысли –
и тем познал высокую любовь.
Ту, гордую, что славит бездну: здравствуй! –
сквозь смерть взлетая к звёздным берегам.
Ту, что творит из тли энтузиаста
и человека, равного богам!..

Для тех, кто не знаком с философской притчей, известной Валентину Устинову и выраженной им в словах «славит бездну: здравствуй!», процитирую её основной момент: «Каждый принёс свои мечты: ...я орошу все пустыни; я открою все тюрьмы; я уничтожу все мечи; ...я утру все слёзы... Но самый маленький обратился к зажигающимся звёздам и сказал: "Здравствуйте, братья!", и в этом дерзании привета ушло его "я"».
Дерзание, научное и творческое, «восторг свободной мысли» – это и есть высокая любовь – Любовь. И слово «секс» по сравнению с этим понятием даже не профанация, а просто песчинка перед звёздной бездной. – Вот с каким пониманием любви знакомит читателя Валентин Устинов устами философа, явившегося на зов мысли лирического героя поэмы.

4. Пожар

Этот пламенный ответ Джордано Бруно вызывает душевное содрогание у ЛГ, и грянувший ливень словно передаёт ту бурю эмоций, что разразилась в его душе:
И снова грянул вихрь, стволы клоня.
Отчаянье тяжёлой мокрой тушей
упало с гор, дождём вломилось в душу...

Психологический параллелизм поддержан олицетворением («отчаянье упало») и непрямым сравнением («тяжёлой мокрой тушей», «дождём»). ЛГ в отчаянии понимает правоту философа. Двойная анафора (первая при этом является ещё и внутренней рифмой: «Я – раб. Я – слаб») – как чёткие признания разбуженной совести, вонзающиеся в мозг:
«Он прав. Я – раб. Я – слаб. Я правды трушу.
Живу в огне, но нет во мне огня...»
Я вздрогнул,
вспомнив злое дело дня...

Вот когда читателю становится всё ясно в ситуации с сожжёнными письмами: их сжёг сам ЛГ, –
когда чадили, плавились, как свечи,
все – от случайной до печальной – встречи,
все наши тайны, планы, взгляды, плечи –
отлившиеся в письменные речи...

На одну строфу – одна сквозная аллитерация «ч», одна внутренняя рифма («от случайной до печальной») и четыре параллельных: свечи, встречи, плечи, речи.
Густая печаль. Бессилье отчаяния. Чад без надежды на чудо.
И опять огонь становится центральным, самым важным образом-символом. Вспыхнули и сгорели не только письма – сгорело само высокое чувство искренней любви, а то, что осталось – «вожделение», «эротические сны», – лишь дымящий пепел от костра. В душе уже нет места былым планам и близости душевной, только холодный костёр уязвлённой гордости, чёрный пепел боли и ненависти, угли неутолённого мщения.
«Бабуля! Эй! Не скучно ль без огня?
Собрать бы эти мысли – да поджечь их!..» –
«Какие мысли? То листы, милок...» –
«Листы! Они горят, бабуля, тоже!..»

«Рванул озноб – и закипел на коже», – взрывается оксюмороном отторжение Любви. Ночные урны «как бутоны при зарожденье ярого огня» раскрывают свои венчики-жерла, готовые глотать порции пороха – «копны листьев», а ЛГ, «правый в человеческой печали,
несправедливый в бешенстве своём», грабит, гребёт осеннюю красу, топчет ногами, вонзается каблуками в «жилки строк» (прожилки листьев), швыряет в жерла урн аллитерации («охапки» – «охряные груды») и анафоры: «как в рыжее чистилище костров. / Как в рыжее чистилище...»
Сейчас над ним довлеет лишь одна мысль, одна идея – выместить в злом огне пожара свои обиды, сокрушить и растоптать даже память о былом чувстве. Листья для него олицетворяют стихи и рассказы, посвящённые любимой, а огонь – очистительное пламя чистилища. Достав из кармана её подарок – «прекрасный и проклятый / тюльпан из кварца – огненный кристалл», он словно спичкой, чиркает связкой гремучих аллитераций пр-кр, заключённых в этой метафоре, уснащённой катахрезой «прекрасный – проклятый». Остраннение («И рыжее ударило в глаза! И заревело яростно и слитно!», «успеть схватить – и в рыжее попасть!») – приём описания известной вещи как неизвестной, как будто её видят, но не узнают. Но ЛГ– вот именно! – находится словно в чаду бушующего огня мщения, пелена чёрного дыма – угара от вымещаемой злобы – застилает его сознание, и остраннение – лишь поэтическое оформление реального состояния души.
Швыряются в огонь связки аллитераций (п-с-т) с внутренней рифмой «попасть – пасть» («Попасть – как пасть судьбой пропащей в топку, / как головою в пышущую пасть»). Швыряются пригоршни перечислений с бессоюзием – асиндетон («Листва! Листы! Рассказ! Эклога! Ветка!», «Мечты, любовь...», «Без памяти, без слёз, без снисхожденья – / казнил. Пытал, терзал, палил огнём») вместе с пылающей эпифорой («Туда! В огонь! / Как всемогущ огонь!») и анафорой («Несу – как будто граблю / себя. Несу – и нет во мне души»).
За полминуты словно сгорает всё, что родилось под пером от этой прекрасной и страстной любви – «труд и поиск века, / оформленные в слово, как в закон». Последняя фраза – блестящий афоризм с лаконичным определением сути поэтического слова.
Лирический герой – «раб огня», раб пылающей злости, горечи, обиды, в нём взрывается рабья готовность «крушить, глушить, душить», и параллельно взрываются в огне ветки жгучих оксюморонов: «Я бил тебя в слепых ночных виденьях», «с любовною палаческой повадкой», «до жгучих капель» пота над губой», «безумно сладко».
И это было так безумно сладко,
что в ужасе перед самим собой,
пред бездной в сердце, бившей в барабаны,
я ахнул, листья выронив из рук...

И с последней охапкой веток ЛГ, наконец, приходит в себя, роняя хиазм – обратное, крестообразное расположение элементов в словосочетании («перед самим собой, пред бездной в сердце»), – хиазм, который переходит в аллитерационную, барабанную дробь олицетворения – «бездной в сердце, бившей в барабаны».

5. Площадь цветов

Я недаром утверждаю, что при всём своём прочном классицизме – впрочем, идущем не от советского традиционализма, а от народных былинных и эпических традиций Руси и высокой европейской классики Данте, Шекспира, Гёте (сочетание редчайшее!), – Валентин Устинов остаётся абсолютно современным поэтом, современным именно сегодняшнему дню, новым тенденциям начала XXI века. Метареализм – вот что явно выразилось в постоянном смещении временных пластов, появлении и исчезновении действующих лиц, колеблющихся состояниях сознания, присущих его произведению. Поэма «Огонь» – не просто философская – она натурфилософская и одновременно метареалистическая. И в этом удивительно крепкая, органическая связь западноевропейских и русских поисков. Пусть мне называют самые блестящие имена русской литературы рубежа веков – но Валентин Устинов, лишь он один сумел соединить в себе то, что до него умели соединять всего два человека – Пушкин и Тютчев. После – не было никого. Даже Цветаева, в творчестве которой так естественно соединились древнегреческие, романские и русские народные влияния, даже Цветаева, в поэмах которой уже видны первые признаки метареализма, – и та не имела третьей составляющей – философско-эзотерической натурфилософии и космогонии. А Устинов – имеет. И в этом – величие и потрясающая глубина такого богатырского явления, как Валентин Устинов.
Но было поздно:
урны – как тюльпаны –
цвели кровавым пламенем вокруг.
Зачем они так празднично полощут?
В каких они родились временах?
«Эй, бабка, где ты? Это что за площадь?
Куда девался с площади монах?!»

Каменные урны-тюльпаны возвращают нас к огненному кристаллу – «тюльпану из кварца», а «кровавый» и «празднично» вплотную подводят к страшному зрелищу из средневековья – публичному сожжение еретиков, которое обставлялось как спектакль, да таковым и было для любопытной черни. Месса да казнь – других зрелищ тогда не знали.
Внезапно мёртвым смрадом засквозило.
Чумные псы катали кость в золе.
И чёрная старуха – вражья сила –
явилась вдруг верхом на помеле.

Мрт-мрд, – рассыпались пеплом аллитерации, и чумные псы уже терзают останки мёртвых. Смрад, мрак, Мордор, смерть, – так ты уже сам мысленно дополняешь лексическую цепочку.
А старуха? Где же бабка, сметавшая листья? Вместо неё – какая-то ведьма верхом на помеле!
И каркнула: «То – Кампо ди Фиори!»
И засмеялась: «Жди монаха, жди!»...

И высветилась в памяти цитата
из книги «Пир на пепле»... –

шествует длинный ряд синтаксических анафор – предложений, начинающихся одинаковыми конструкциями. Атмосфера ужаса нагнетается. Ни монаха, ни бабки, ни осенних листьев, ни знакомой площади – перед нами площадь казни и псы, готовые броситься на мертвечину. А цитата из философского диалога Джордано Бруно «Пир на пепле» словно говорит: вот сейчас сам всё увидишь – и пепел, и пир.
«Кампо!» – каркнула ведьма, и вслед за аллитерационным эхо (карк – камп) захрипел «заржавленный засов» (опять же – «как пёс»!), и «в дым листвы вошло средневековье».
И... и... – снова продолжается нагнетание анафор, усиленных катахрезой запаха («пахла болью») и перекрёстным расположением главных членов в смежных строчках, т.е. хиазмом: «стены пахли – пахла дыба».
И стены пахли плесенью и кровью.
И пахла дыба болью голосов.

А на смену запахам – потрясающая звукопись. – Единая фонетическая система, обусловленная темой. Цельная аллитерационная композиция.
Ж-ж-ш, – мерно шествует серая стена дождя и монахов в сутанах, усиленная гиперболой («от молитв дрожал»). «Монахи шли, как серый дождь вдоль пашни. / От их молитв дрожал Иерихон», – аллюзия отсылает нас в библейский город Иерихон, рухнувший от звуков труб.
Так шелестят одежды инквизиторов, молящихся о Смерти. Так жжёт предчувствие адской боли ещё до самой боли. Так дрожат жертвы пред грозной молитвой аллитераций.
Ж-ж-ш, – приближается грузным шагом ражий палач, налитый вином, как бурдюк: «Грузнел палач – от винных будней ражий».
Бубнящие, булькающие звуки б-бо-б-ба-б-бу («И, как бойница в шпиль булыжной башни, / врезалась прорезь в каждый балахон») – и снова мерный шелест одежд и скрежет железа:
Тлетворный воздух был космат и рыж.
Шла стража.
И коты – чернее сажи –
на факельное шествие, на стражу
мяукали с коньков высоких крыш.

Факелы, море огня, космы пламенных языков – отсюда катахреза «воздух был космат и рыж». Тлетворный запах смерти. И цвета как символы. Серый цвет сутан и дождя – как символ золы и пепла, чёрный – олицетворение сгорающей жертвы, рыжий – огонь страданий. Так крепко связывает Валентин Устинов пласты из разных времён, зажигая в читателе все виды чувств: зрение, слух, обоняние и осязание.
А цвета вдруг переходят... в цветы. Это же Кампо деи Фиори – Площадь цветов! И запах уже не тлетворный – душистый. «Сияли в бочках, заплетались в пряди / цветы, цветы... На всех углах цветы!».
Рощи роз. Огненные созвездия маков. Бутоны тюльпанов. И асиндетон непрямого сравнения (творительный падеж) снова сменяется анафорой («Чтоб... Чтоб...»):
Фонтанами! Кострами! Изверженьем!
Душистым раем звонких лепестков!
Чтоб в умершем возникло сожаленье.
Чтоб горше смерть. Чтоб жёстче боль оков.

И наконец, в центре круга – вот-вот распустится громадный бутон костра у чёрного столба – «купель для всех Бессмертных Грешных».

6. Казнь

«Бесформенная чёрная толпа» вокруг чёрного столба уже приготовилась благочестиво перекреститься («персты сложив заранее у лба»), а пока – с крестным знамением! – пьёт, поёт, пляшет, дерётся, жуёт и рыгает.
И – рванулся навстречу читателю огненный тамтам анафор: «Там... там... А может быть... а может быть...», и лирический герой в нейлоновой куртке, только что живой и конкретный, становится сквозящим, просвечивающим из временного разрыва призраком.
Там оборванцы ссорились с постами.
Там вор, пинками выкрестив собак,
благочестиво сжатыми перстами
крал кошельки у набожных зевак.
Там я, – тая безумство вопля: «Где я?!» –
сквозил нейлоном сквозь миланский шёлк.
Но, видимо, сошёл за чародея.
А может быть – за рвань, за лицедея.
А может быть – за чёрта, но сошёл.

Но и это ещё не всё! Анафора сменяется анадиплосисом (подхватом), и в толпе появляется Она. Может быть, его бывшая любимая. Может, донна Моргана философа из Нолы. А может, просто выразительное женское лицо – олицетворение Женского Начала.
Но там и ты! И ты пришла туда –
в средневековом чёрном одеянье.

Ты – донна ли Моргана? Или ты –
та самая, что гневно и устало
глядит в меня из прошлой черноты
палящим глазом белого кристалла?
А впрочем, ты ли, тайная иная...

Чёрное – белое; гнев – сострадание; сладострастие – стыд; смех, улыбка – рыдание. – Так, через антонимы (противопоставления) и оксюмороны («слёзы смеха»), подводит нас Валентин Устинов к женской загадке.
И слёзы смеха, и восторг стыда
переплелись в улыбке и рыданье.
Но – боже! –
в жадном взгляде на страданье
орало сладострастно состраданье...
Нет, не постичь мне женщин никогда!
«Вина не в вас, – заключает ЛГ. – Душа порой слаба: / она, восстав и рабство проклиная, / творит из бунта нового раба».
Нового раба? Ну, конечно. Прокляв рабство привязанности к женщине, к её телу, он стал рабом иного чувства – обиды, мщения. Бунт – сжигание писем и произведений, чьей Музой была женщина, – тоже означает рабство, только иного рода – своего низшего начала; бунт означает слабость, неспособность управлять самим собой, отсутствие воли и временное затмение разума. «То чувство, видно, ведал и Джордано... – сравнивает себя со знаменитым ноланцем ЛГ и заключает афоризмом: – Он знал уже: любовь – синоним боли».
Но вряд ли верил он, монах из Нолы,
что может нас огню любовь предать.
Монах из Нолы, поэт, философ и вечный скиталец Джордано Бруно стал жертвой «бунта мысли», а не плоти, и огню его предала не любовь, а ностальгия:
...на перепутьях мировых погонь
его пленило горе по Отчизне.
Но от раба его сейчас очистит
прощальный поцелуй любви – огонь.

Блестящая метафора завершается не менее великолепным афористическим синтаксическим параллелизмом: «Зов женщины, зов родины, зов крови – / но что-то нас всю жизнь ведёт к огню...»
Много может быть причин у гибели, физической или духовной: любовь, азарт, ностальгия, чувство долга, – но ведь не каждая из них говорит о слабости! Есть разница между поцелуем костра инквизиции – и собственноручно зажжённым костром низких страстей, которым ты даже и управлять не можешь!

7. Заключение

И далее следует красивое лирическое описание перехода из мира плотного в мир тонкий. Сжигаемый Бруно –
летел сквозь кровли
навстречу неувиденному дню.
Над ним, как надо мной, вселенским дивом
спиральные туманности цвели...
А он смотрел, как в мировой пыли
земные листья так узор плели,
как будто были звёздным негативом.
Как будто бы в них мысль заключена –
монада мировой души и жизни...

Космизм мышления – характерная черта, присущая Валентину Устинову и проявляющаяся во многих его поэмах, вовсе не обязательно только в философских. Ведь эта поэма, «Огонь», – во многом о любви, о чувстве, хоть и не только о нём. И тем не менее, даже здесь – звёзды, Вселенная, монада мировой души, заключённая в растениях... «Звёздный негатив» – удивительная, фантастически прекрасная метафора! Узор листьев – как мысль мировой души!

И тут, посреди красот природы, совсем незаметно для нас происходит возвращение в реальность. «Над ним, как надо мной» – значит, ЛГ снова стоит на улице, ведущей к порту, а вокруг звёздный вечер, осень, горящие в урнах листья...
Их гнали в кучи, жгли – как жгут в Отчизне,
как жгли везде, в любые времена.
Старуха в чёрном – в чём жива душа! –
листву сдирала помелом с бетона
и – тихо, сердобольно, не спеша –
совала в жерло алого бутона.

«В чёрн... в чём», – спотыкается на аллитерации внезапно возвращённый герой, ещё остающийся мыслями там, где звёздный негатив и узоры монады. Отсюда каламбур, заключённый в олицетворении: «Сомнение сшибало душу с ног», – в устойчивое словосочетание «сшибать с ног» Валентин Устинов добавляет новый элемент – душу.
«Эй, ведьма, стой! Не жаль тебе живого?!» – продолжает ЛГ, принимая дворничиху за ведьму из своего видения. И его вопрос переходит в подхват, анадиплосис:
«Эй, ведьма, стой! Не жаль тебе живого?!» –
«Чего живого? Ты окстись, сынок!
А то возьму да свистну постового!..»

Постовой – так называли дежурного милиционера в советские времена.
А простонародное «окстись» сразу возвращает мысли ЛГ на грешную землю: «И я "окстился "».
Сочится дым из урн. Возвышается скульптура. Поэма начиналась с образов огня и камня и кончается ими: «Лился горький дым / из адских урн на камень пьедестала», «Я подошёл, коснулся камня лбом». Наступившее равновесие души увенчивается омонимичной рифмой, переходящей в рифму внутреннюю, поглощающую («стало – устало»):
Проклятье спало.
Ночь седая спала.
И стало так спокойно и устало...

Аллюзия на библейские «Мене, текел, фарес», начертанные невидимой рукой на пиру у царя Валтасара («тени звёзд, скользивших над горами, / скопились в буквы, выбитые в раме»), оформляет мысли героя поэмы в виде афористического высказывания:
«Как нет царя, что не был бы рабом, –
так нет рабов, что не были царями».

И царь бывает рабом любви или своих собственных страстей. Но и раб может быть царём в любви и в господстве над своим низшим «я».
«Нет, лучше жить в огне, чем в тихом сраме!..», – вздыхает ЛГ, всё размышляя о своей любви и бунте, и снова обращается к «бабуле», очевидно по возрасту уже приближающуюся к последнему порогу – «вещему», как обозначает его Валентин Устинов, поскольку на пороге смерти, как считается, душе уже частично ведомы неземные тайны:
Но ты скажи мне с вещего порога:
где путь до той любви – сквозь жизнь и смерть?..

Вы помните самый первый вопрос, который ЛГ задавал старухе, и её ответ?
«Эй, бабушка, далёко ль до любви?» –
«А всю-то жизнь, милок, а может, боле...»

«А может, боле» говорит о продолжении жизни и после смерти – вот откуда взялся во втором вопросе «путь до той любви – сквозь жизнь и смерть».
Но бабушка отвечает на него совершенно непредвиденно: «А сквозь огонь, милок, всего одна дорога...»
Так не есть ли эти завершающие слова поэмы зашифрованным выводом размышлений о Любви, о жизни и смерти, к которым пришёл сам автор, Валентин Устинов?

В весенней зарисовке в начале поэмы говорилось:
В ней летних дней былой весёлый почерк.
В ней истины нащупанный исток.
В ней даже запятая – будто в почке
пружинно изогнувшийся листок.

«Истины нащупанный исток»? Да, теперь – скорчившийся в огне урны. Но разве можно сжечь мысли? Нет давно ни Платона с его пониманием Эроса, ни Джордано Бруно, разделявшего его миропонимание через столетия, а их мысль живёт и передаётся. Зачастую даже не посредством книг, а прямо «из космоса» – путём озарения.
Так чем стал для автора огоньсимволом господства страстей, ведущих к внутреннему аду и духовной гибели? Символом духа, ведущего через смерть к вечной жизни и к овладению высотами Любви?
Но разве это не есть двумя сторонами одной медали? Чтобы возродиться в духе, стать новым человеком, сначала нужно умереть, пройдя через испытания, через горнило огня судьбы. Подобно каменной породе, переплавляемой в металл. Но, не пройдя через ад страстей, не пройдёшь через горнило. Два в одном, – так звучит одно из философских понятий нумерологии, науки о цифрах и их философском значении.
Вот вам и разгадка: «А сквозь огонь всего одна дорога». Жизнь – смерть – жизнь... Нет между ними разницы. Нет смерти, всё – жизнь. Вечность. Есть лишь момент перехода, когда летишь «сквозь кровли / навстречу неувиденному дню»... Дорога к постижению небесных высот Любви.
Поэма «Огонь» пронизана неукрощённым хаотичным чувством любви-ненависти, любви-страсти. Она же приоткрывает нам глубины женской психологии – вечной, неистребимой любви-жалости, которая порою даже сильнее любви-страсти, поскольку олицетворяет объект женской любви сразу и с мужчиной, и с ребёнком, требующим заботы. Но исток нащупанной Истины и итог поэмы – дорога к богу в себе. Огонь созидающий, а не разрушающий. Огонь весёлый, звонкий, радостный, порою – жертвенный, мужественный, но всегда – высокий, ликующий, стойкий. Такой, который знает о своей вечности и благословляет её.

24–27.10.15 г.

Статьи о Валентине Устинове:

Урок 1 «Город гонок»


 При перепечатке статьи ссылка на источник обязательна.

Не забывайте делиться материалами в социальных сетях!
Избранное: Валентин Устинов, анализ стихотворения, современная поэма, литературная учёба, поэтические приёмы, литературный анализ, образец анализа стихотворения
Свидетельство о публикации № 9833 Автор имеет исключительное право на произведение. Перепечатка без согласия автора запрещена и преследуется...


Стихи.Про
Символ огня в поэме «Огонь». Уроки Валентина Устинова. Урок 5. Поэма «Огонь», Валентин Устинов. Лирическо-философская поэма с коротким, как вспышка озарения, названием «Огонь».
Краткое описание и ключевые слова для: Символ огня в поэме Валентина Устинова

Проголосуйте за: Символ огня в поэме Валентина Устинова



  • Александр Стручков Автор offline 27-10-2015
Постичь Устинова — надо уже иметь талант.

Браво, Светлана.
  • Наталья Тимофеева Автор offline 1-01-2017
Очень ёмко и неожиданно для меня. Прекрасная статья.
 
  Добавление комментария
 
 
 
 
Ваше Имя:
Ваш E-Mail: