Анализ эротической поэмы. Валентин Устинов о Женском Начале в поэме «Вишнянка». Урок 3 из «Уроков Валентина Устинова».
«Вишнянка»: Женское Начало эротической поэзии. Урок 3 из «Уроков Валентина Устинова»
Урок 1 «Город гонок»
Урок 2 «Птица воли»: национальная идея России
Урок 3.«Вишнянка»: Женское Начало эротической поэзии
Урок 4. Стихи о звёздах: космическая поэзия Валентина Устинова
Урок 5. Символ огня в поэме Валентина Устинова
Cтатья о лучшем русском поэте современности.
Умер Валентин Устинов: космос поэзии русской.
Валентин Устинов. Стихи
Начиналась та ночь в запредельных лесах – немыслимая, колдовская, с живой и мёртвой водой и тайнами весеннего леса, остророгая Ночь, остролицая Ночь, под синей серьгой луны, в вишнёвой белопенной сорочке и свистах студёной воды... Как соловьиную неистовую песню о любви читаешь лирическую поэму «Вишнянка», захлёбываясь чистотой и трепетностью русского слова. То ли в авторе есть что-то от мага-кудесника, от древнего славянского волхва, то ли он с молоком матери воспринял ощущение Женщины и Жизни как вечную магию мира, то ли он просто гениально умеет жить и любить... прощать и любить... Его поэма и есть живая вода природного, корневого русского слова, напитанного – да что там! – переполненного таинственной близостью с природной стихией – началом женским, началом немыслимой давности, восходящим к Лилит.
Начиналась та ночь в запредельных лесах,
меж немыслимых трав, подле Бесова луга...
меж немыслимых трав, подле Бесова луга...
Сказочным запевом звучит начало поэмы и, как в русских народных песнях и былинах, через повторы-анафоры («там... там... там...») прокатывается молодая сила. Дальним отголоском эха остаются эти «тамтамы» по правую руку, где осока и коряги, чёрные болотные воды, «сны, забвенье и смерть» – стихия мёртвой воды, заповедная территория, во всех сказках прочно связанная с русалками.
Там под вечер от зарослей дикого лука
проступала и меркла слеза на глазах.
Там – по правую руку – река не текла.
Там – в провалах проток,
в чёрных водах бучила –
сны, забвенье и смерть меж коряг опочили.
Там торчала осока – острее стекла.
проступала и меркла слеза на глазах.
Там – по правую руку – река не текла.
Там – в провалах проток,
в чёрных водах бучила –
сны, забвенье и смерть меж коряг опочили.
Там торчала осока – острее стекла.
«С-с-с... – пронзительно шелестят аллитерацией заросли острой осоки. – Осс-сторро-ожно! Ссс-ммеррть...». Страх и рок пророчат провалы бучил – глубоких ям с омутом половодных вод, не принятых лоном земли.
Верхним «си» рассыпается по левую руку свист вешней – вещей – живой воды и вздыхает от избытка услады: «Лю-юбб-бо-о-о!..»
Верхним «си» рассыпается по левую руку свист вешней – вещей – живой воды и вздыхает от избытка услады: «Лю-юбб-бо-о-о!..»
Но по левую руку – по скользким буграм –
рассыпая живую капель из форелей,
белопенною вьюгой катился буран –
молодая вода – свист студёных свирелей.
рассыпая живую капель из форелей,
белопенною вьюгой катился буран –
молодая вода – свист студёных свирелей.
Любо, братцы, любо! А и как не любо, когда бушует русское слово, бушует молодое сердце, бушуют весенние воды и вишенный цвет! «Руку – река», «провалах – проток» – буйным цветом цветёт звуковая метафора, звуковой параллелизм. Лицедействует, сотворяет фокусы, усмехаясь, поэт Валентин Устинов – певец весны и кипения молодости. Сотворяет серебрящихся под луной форелей из «живой капели» метафор. «Я любил эту ночь», – утверждает он своё «Любо!» раскатами лексико-синтаксической анафоры.
Я любил эту ночь – заливая костёр.
Я любил эту ночь – в сено кутая ружья.
Я любил эту ночь – улыбался и знал,
что топограф –
надёжный товарищ, мужчина.
Я любил эту ночь – в сено кутая ружья.
Я любил эту ночь – улыбался и знал,
что топограф –
надёжный товарищ, мужчина.
Неистовое желание жить, любить, ощущать полноту и красоту природы и крепкой мужской дружбы зарождается в сердце весенней полночью-полуночью. «Любови», «полуночье» – торжественная архаическая лексика, стройная, как русский рубленый деревянный храм.
Мир неистовый лето над лесом простёр
и пролил в меня жажду любови и дружбы.
За еловою гривой рождалась трава.
Синий месяц пришёл озарить полуночье.
и пролил в меня жажду любови и дружбы.
За еловою гривой рождалась трава.
Синий месяц пришёл озарить полуночье.
Портрет своего товарища и спутника – топографа – Валентин Устинов выписывает яркими мазками метафор («Над мясистой губой / серебрилась испарина позднего чая»), любовно подбирает лексические детальки, словно нужные оттенки красок («лыс, бородат», «морщины», «хмельные», «блаженно хрипя», «ворочался», «стонал», «грузно»), вводит прямую речь, непосредственно характеризующую топографа.
Мой товарищ – топограф – хмельные слова,
засыпая, всё тише ронял, всё короче.
Говорил:
– Вот дойдём до Залесья с тобой,
там таких себе женщин найдём –
заскучаешь!..
Спал топограф, блаженно хрипя:
– Сосунок...
Бабу надо принять – нет покоя без бабы...
засыпая, всё тише ронял, всё короче.
Говорил:
– Вот дойдём до Залесья с тобой,
там таких себе женщин найдём –
заскучаешь!..
Спал топограф, блаженно хрипя:
– Сосунок...
Бабу надо принять – нет покоя без бабы...
«Заскучаешь», «сосунок», «бабы» – лексика характерная, говорящая сама за себя!
Начинается авторское повествование о том, из какой связанной уставом, усмирённой жизни он шагнул в «поле и волю». Тоже характерная – теперь уже военная – лексика («сапоги», «портянки», «раструбы», «гимнастёрку», «погон», «свинчаткой», «мишени»), которую подкрепляет олицетворение («И восторг мой продул серебристые трубы», «я, пронзённый свободою»), резкое противопоставление антитезы («Вот упала прохлада – и вечер погиб»), внутренняя рифма («прошли те года, не оставив следа»), смелый ассоциативный эпитет («с уставным полыханьем латуни») и красивый авторский неологизм «синелунье».
Начинается авторское повествование о том, из какой связанной уставом, усмирённой жизни он шагнул в «поле и волю». Тоже характерная – теперь уже военная – лексика («сапоги», «портянки», «раструбы», «гимнастёрку», «погон», «свинчаткой», «мишени»), которую подкрепляет олицетворение («И восторг мой продул серебристые трубы», «я, пронзённый свободою»), резкое противопоставление антитезы («Вот упала прохлада – и вечер погиб»), внутренняя рифма («прошли те года, не оставив следа»), смелый ассоциативный эпитет («с уставным полыханьем латуни») и красивый авторский неологизм «синелунье».
Расстегнув гимнастёрку – уже без погон,
но ещё с уставным полыханьем латуни –
я, пронзённый свободою, слушал, как горн
выводил о любви высоко в синелунье.
но ещё с уставным полыханьем латуни –
я, пронзённый свободою, слушал, как горн
выводил о любви высоко в синелунье.
«Мальчишка – зелёный, как пух по весне», – так вспоминает и описывает себя Валентин Устинов.
Светятся гнилушки, заходится хохотом филин – начинается «колдовская пора». Голубая от синего лунного света трава, шевелящаяся в ногах, превращается в русалок – «веснянок, вешнянок, вишнянок»: мастерски перебирает звуковые метафоры поэт-художник Валентин Устинов, потрясающий художник русского поэтического слова! Ну чем не колдун?
Светятся гнилушки, заходится хохотом филин – начинается «колдовская пора». Голубая от синего лунного света трава, шевелящаяся в ногах, превращается в русалок – «веснянок, вешнянок, вишнянок»: мастерски перебирает звуковые метафоры поэт-художник Валентин Устинов, потрясающий художник русского поэтического слова! Ну чем не колдун?
И плясали в лугах голубые тела:
может, всплески тумана
рождались и вились;
может, всплыли русалки из пасмурных вод,
чтоб в луну, будто в мяч,
поиграть на полянке;
или просто – веснянки,
вешнянки, вишнянки
заплелись, словно травы, в венок-хоровод...
может, всплески тумана
рождались и вились;
может, всплыли русалки из пасмурных вод,
чтоб в луну, будто в мяч,
поиграть на полянке;
или просто – веснянки,
вешнянки, вишнянки
заплелись, словно травы, в венок-хоровод...
И здесь, уже во второй раз в этой поэме, всплывает противопоставление живой и мёртвой воды, очевидно, много значащее для автора в смысловом, символическом плане.
Слушай, юность моя –
сердце, вновь молодое!
Вы ныряли в те реки насквозь, без следа.
Может, правда, одна из них
с мёртвой водою,
а в другой бушевала живая вода?..
сердце, вновь молодое!
Вы ныряли в те реки насквозь, без следа.
Может, правда, одна из них
с мёртвой водою,
а в другой бушевала живая вода?..
Идёт – на подчёркнуто звучащих повторах – усиление:
Может быть, может быть...
Ведь недаром, недаром,
Ведь недаром, недаром,
к тому же сопровождающееся настойчивой аллитерацией «па» и «по», звучащей едва ли не откровенно эротично. – Аж «с-с-с!..», – заходится синим соловьиным свистом вешняя вода, и бурлит форель повторов-метафор-анафор.
над поляной в полёте пластались луни
и вставала вишнянка полуночным паром,
остролицая, с синей серьгою луны.
Подходила – высокая. Кланялась низко.
Две форели плескались в ночных волосах.
Две форели, две птицы, две жёлтые искры,
два сквозных светляка в заповедных лесах.
и вставала вишнянка полуночным паром,
остролицая, с синей серьгою луны.
Подходила – высокая. Кланялась низко.
Две форели плескались в ночных волосах.
Две форели, две птицы, две жёлтые искры,
два сквозных светляка в заповедных лесах.
Дальше – изумительное по силу и накалу страсти описание русалки как олицетворённого Женского Начала. Так высоко и художественно тонко, на таком запредельно талантливом уровне ворожит эротическими метафорами Валентин Устинов, что трудно даже и припомнить, когда и у кого ещё в русской поэзии встречалось подобное! Ошеломительные метафоры женской груди и женского лона.
Я смотрел, не дыша.
И под взглядом – высоко –
созревали и падали в память мою
две тяжёлые вишни, налитые соком,
каменели – толчком приподняв кисею;
как под взглядом мальчишки –
впервые влюблённым,
сотворившим живое из света и тьмы, –
стала женским, стыдливым,
чернеющим лоном
пролетавшая низко летучая мышь.
Над самым лицом –
словно чайки над рыбною грудой –
промелькнули, покрытые
тёплой пыльцой,
молодые девичьи, раскосые груди.
Я подумал ещё, отмечая полёт,
что такие – на статуях в парке,
что такие прокормят без всяких хлопот
двух парней – пусть рождаются парни!
И под взглядом – высоко –
созревали и падали в память мою
две тяжёлые вишни, налитые соком,
каменели – толчком приподняв кисею;
как под взглядом мальчишки –
впервые влюблённым,
сотворившим живое из света и тьмы, –
стала женским, стыдливым,
чернеющим лоном
пролетавшая низко летучая мышь.
Над самым лицом –
словно чайки над рыбною грудой –
промелькнули, покрытые
тёплой пыльцой,
молодые девичьи, раскосые груди.
Я подумал ещё, отмечая полёт,
что такие – на статуях в парке,
что такие прокормят без всяких хлопот
двух парней – пусть рождаются парни!
«Та-та-та, та-та-та…» – захлёбывается энергичным движением ритма стих, захлёбывается красками (серебро–чернота–кровь), лунными бликами сравнения («словно осколок зимы») и снова подхватывает тему живой и мёртвой воды, выводя её на новый уровень откровенной символикой уподобления:
Помнишь, юность, как тело
в росе серебрилось?
Как я брал его, словно осколок зимы?
Как его согревал, запах чёрного ила
жгучей кровью – водою живою – омыв?..
в росе серебрилось?
Как я брал его, словно осколок зимы?
Как его согревал, запах чёрного ила
жгучей кровью – водою живою – омыв?..
Остаётся полчаса до рассвета, вдали чему-то смеётся птичка-зарянка, и по-птичьи («тихо так, словно цвикнула птица») звенит-ворожит словами ночной призрак девы. «Ты не спи, ты не спи, – заклинает она. – Я живая, ты чувствуешь?.. Да, живая! Ты веришь?..», «я – вернусь. Позовёшь – я приду. / Стану матерью. Жизнью. Женою. Любимой...» – обещает соловьиными устами.
Кашель потряс
чёрный лес и лосиный осинник –
это кашлял, смеясь,
трижды кашлял подряд
чёрный филин на старой лесине.
чёрный лес и лосиный осинник –
это кашлял, смеясь,
трижды кашлял подряд
чёрный филин на старой лесине.
Трижды кашляет на сухом дереве чёрный филин, сотрясается от эха звуковой метафоры «лосиный осинник», уплывают и тают в дремотном тумане зелёные острова колдовских глаз, и трижды звучит «послушай!» как завет о живой и мёртвой воде в человеческой душе, сознании, сердце, жизни.
Ты послушай, послушай.
Послушай скорее.
Пусть живая вода – никогда, никогда! –
Не сливается с мёртвой.
Живи не старея.
Послушай скорее.
Пусть живая вода – никогда, никогда! –
Не сливается с мёртвой.
Живи не старея.
...Рассветает («Простор был лучами продут»), холодит свежестью молодой люпин, уплывает из лесочка золотистое марево туманного морока, сверкает оперением хищный лунь, и – кряхтит и плещется «серебристою стужей» (вот прекрасный пример метонимии!) подмёрзшей воды из бадьи проснувшийся топограф. Коротко, отрывисто, повелительно роняет он фразы между всплесками и фырканьем. «Здоров поспать», «нынче», «поспеть», – подбирает Валентин Устинов характерные для топографа разговорные и просторечные обороты.
– Ну, проснулся?
Здоров же ты, парень, поспать!
Кончен бал. Подымайся. Пора за работу.
Нам бы к вечеру нынче в Залесье поспеть.
Ты-то что – молодой, так тебе без заботы...
Здоров же ты, парень, поспать!
Кончен бал. Подымайся. Пора за работу.
Нам бы к вечеру нынче в Залесье поспеть.
Ты-то что – молодой, так тебе без заботы...
На стыке торопливой скороговорки топографа и собственных мыслей («Ты-то что – молодой, так тебе без заботы...», «Мне-то что – молодой! Я ещё не познал...») маг и кудесник Валентин Устинов передаёт «ожиданье и предвкушенье» звонкою, раскатистой дробью дятла. «Прр-р!..», «д-д-д!..» – заходится он треском аллитераций.
ожиданье ходьбы гущиной допоздна,
предвкушенье
прохладой напоенных простынь?..
предвкушенье
прохладой напоенных простынь?..
Опущения слов из словосочетаний, с их подразумеванием как чего-то само собой разумеющегося, помогают передать живость, лёгкость, радость предстоящей жизни, молодости и беззаботности.
До чего же я рад был в село забрести,
смыть усталость и солнце
колодезной, звонкой...
Выпить светлого стопку, друзей обрести.
И поспорить с друзьями из-за девчонки.
смыть усталость и солнце
колодезной, звонкой...
Выпить светлого стопку, друзей обрести.
И поспорить с друзьями из-за девчонки.
«Ра-ро-ру!» – трубит солнечная радость молодого тела.
Возле рыжих овинов, где вишенник груб,
где росинками звёзды ложатся на листья,
пил я тихую радость из девичьих губ –
и не мог до конца, до истомы напиться...
Был я часто в деревне остаться не прочь.
где росинками звёзды ложатся на листья,
пил я тихую радость из девичьих губ –
и не мог до конца, до истомы напиться...
Был я часто в деревне остаться не прочь.
Четыре ступеньки с «однажды» врываются вместе с союзом «но» в эту гармонию печалью и жаждой, томлением и бессонницей.
Но – однажды,
однажды,
однажды,
однажды –
приходила такая синющая ночь,
что не мог я уснуть от печали и жажды.
однажды,
однажды,
однажды –
приходила такая синющая ночь,
что не мог я уснуть от печали и жажды.
Снова «роится» (ассоциативный глагол) голубая трава, кричит «Ты послушай, послушай» голосом русалки-вишнянки птица в лугах, повторяя свой завет.
Голубая трава начинала роиться.
И кричала в лугах неуютная птица:
«Пусть живая вода – никогда, никогда! –
не сливается с мёртвой.
Живи – не старея...»
И кричала в лугах неуютная птица:
«Пусть живая вода – никогда, никогда! –
не сливается с мёртвой.
Живи – не старея...»
И на фоне риторических восклицаний и апострофы (обращения к умершему как к живому или к неодушевлённому как к одушевлённому) «Ах, природа, зачем ты вложила в меня / эту чёртову жажду – аж сердце на части!» ложатся разноцветные, густые, длинные летние дни правильными, ровными рядками анафор («Я не знаю покоя», «Я пока ещё молод», «Я умею»).
Я пока ещё молод – твой ласковый дар.
Я умею из грусти выковывать радость.
Греет солнце моё. И живая вода
поднимает над мёртвою россыпи радуг.
Дни мои разноцветны, густы и длинны.
Мне – как счастья коснуться –
в девчонку влюбиться.
Я умею из грусти выковывать радость.
Греет солнце моё. И живая вода
поднимает над мёртвою россыпи радуг.
Дни мои разноцветны, густы и длинны.
Мне – как счастья коснуться –
в девчонку влюбиться.
Последний раз вспыхивает радуга в россыпях живой и мёртвой воды. Впереди – всё чаще непокой и нескончаемое стремление к счастью – далёкому, манящему, недосягаемому, морочащему голову.
Я не знаю покоя: всё дали манят,
всё печали сулят заповедное счастье.
всё печали сулят заповедное счастье.
На хлёстких «лиц... лиц...», усилительных подхватах-повторах «всё ищу, всё ищу», набегающих сочетаниях «се-си-се» обрывается лирическая поэма. Дальше – постоянно повторяющиеся разочарования и вечный поиск Единственной.
Но ловлю я себя,
что в глуши и в столицах
всё ищу, всё ищу в набегающих лицах –
остролицее, с синей серьгою луны...
что в глуши и в столицах
всё ищу, всё ищу в набегающих лицах –
остролицее, с синей серьгою луны...
Валентин Устинов пропел свою лирическую песню на едином дыхании. Могла ли я рассказать о том, как он её творил, сухими ровными бесстрастными терминами и общепринятыми научно-филологическими оборотами? Большего кощунства и придумать невозможно. Не взыщите, но и мой анализ – скорее просто разделённый восторг от лунной соловьиной ночи.
16.11.13 г.
Не забывайте делиться материалами в социальных сетях!