Север в стихах Валерия Кузнецова

«Поэзия Валерия Кузнецова», часть 3

Читать ч. 1 «Оренбуржье в поэзии Валерия Кузнецова» и

ч. 2 «Великая Отечественная война в поэзии Валерия Кузнецова»

Исследуя и обобщая творчество Валерия Николаевича Кузнецова, тему Севера из его цикла «Северная тетрадь» как самую для меня родную и трепетную приберегала на потом. Север – бескрайняя территория тайги и тундры, владения стужи и прекрасного северного сияния, угодья зверя и птицы, где живут удивительно стойкие, отзывчивые и душевные люди. Валерию Николаевичу, который в юности начинал свою трудовую биографию как топограф, повезло провести в Якутии три года, 1960–1962. В это время там готовилась крупномасштабная карта для строительства Вилюйской ГЭС и разведки алмазных месторождений в Заполярье.

Начнём, пожалуй, не непосредственно с самого цикла, но опять с поезда, ведь чтобы очутиться на Севере, туда надо сначала доехать.

(«Про зайцев»)

А по дороге можно и настроить себя на эти, богатые птицей, рыбой и зверьём, края. Не случайно дикие места, ещё не тронутые человеком, поэт сравнивает с белым медведем:

Есть в творчестве Валерия Николаевича удивительные стихи о животных. Удивительные потому, что там он настолько проникается бедами и заботами наших братьев меньших, что чуть ли не перевоплощается в них. И его зайцы как поэтические персонажи очень живые: «Зайцы спят в лесопосадке, лапой двигая во сне» и ожидая, когда ж «кумушки-сороки» принесут весну на хвосте.

Зайцы ведут себя во сне совсем как люди. Мы ведь тоже шевелимся во сне, когда нам снится путешествие. Эта маленькая деталь настолько приближает к нам зайцев, что невольно начинаешь вместе с автором о них беспокоиться: как там им, бедным, выживается? «Им, косым, сейчас не сладко: витаминов нет к весне! ...Что-то солнышко не греет, лапы зябнут по утрам...». Вот-вот, и лапы зябнут, и хвост отваливается. Точно как у нас. И витаминов в конце зимы нам тоже очень не хватает.

А зима-то суровая в те годы выдалась, попробуй выживи! Морозы доходили до 62° С, а температура в 50° считалась оттепелью, недаром там делали в жилищах трёхрамные окна. Хорошая школа мужества для будущего поэта!

Но именно там, в якутской тайге, родилась у Валерия Кузнецова любимая всеми, кто её знает, сказка для любых возрастов – «Как бурундуки выкатывают солнце. Современная якутская сказка». Эта потрясающая литературная мистификация выглядит как поэтический пересказ натуральной якутской легенды. На самом же деле здесь во всю силу проявилось творческое воображение автора, уже в те юные годы умевшего раскрепощённо парить на крыльях фантазии, сочетая её с умением вкрапливать в текст детали местных условий, так сказать – мелкие приметы таёжного быта, что и делает сказку такой реалистичной: «Здесь летом ночи коротки – почти и не бывают. И ночь – а видно все пеньки». И вот на эти настоящие пеньки автор сажает своих героев: «А на пеньках – бурундуки уши умывают!». Самое смешное то, что дальнейшая детализация быта, связанная с работой в тайге, становится источником искромётного юмора этой «народной» сказки.

И недаром глядит! Ровно в намеченный час бурундуки «под крики «ох» и «эх» выкатывают солнце» на сопку. Милые «ох» и «эх» в устах бурундучков так пикантно звучат! Это вам не «Дубинушка», а прямо натуральный якутский батырский эпос! (Батыр = богатырь.) Легко ли катить раскалённое светило, пусть и в спецрукавицах! «Кряхтят, пыхтят бурундуки, пьют воду из болота... Все вытирают пот со лба свободною... ногою!» Нога вместо руки доканывает окончательно, хохот не удержать.

А вкатили – и снова по пенькам. Так и видишь перед собой забавных зверьков – вылитых полосатых белок. Сидят и с любопытством на умных мордочках поглядывают на читателя: а ты-то зачем в тайгу заявился?

Ну а автор – «мальчик из распаханных степей», чей «упрямый чуб – ковыль белёсый»? У него сейчас важная работа – проводить того, кем он стал, назад, в юность, по им же оставленным белым затёсам на деревьях – шрамам памяти. Какое мощное стихотворение – «Моё Заполярье»! Чувствуется, что именно его, поэтово, по праву. Оттого так свежо, вневременно и воспринимается оно читателем, что прожито и выстрадано Кузнецовым там, на Севере, а не сочинено в романтическом порыве. Даже сам зачин, как у песни, могучий: «Разойдись, душа, раздольным плёсом!» – что-то кольцовское слышится в нём («Раззудись, плечо, размахнись, рука!»), что-то раздольное, как река, и крепкое, как вековая тайга.

И пока вслед за проходящей через всё стихотворение великолепной метафорой-кольцом «Время каплет медленной смолой с памятного белого затёса» мы следим, как возвращается в юность автор, невольно и сами увлекаемся вслед за ним по мшистым зелёным кочкам стройного изоколона, где каждая травинка сказуемого стоит на ей отведенном месте, а строго за ней – каждый листик определения, и прямо под ним – ягодка подлежащего:

Это произведение – просто сказка какая-то, настолько живо оно и полно выразительной лесной симфонией. Только прислушайтесь: вают-веют ветры, «за по-ля-ми» – За-по-ля-рье и маленькая птичья перекличка в кустах – начальная аллитерация: «места – мари», «полями – призрачно». Ну разве не музыка?

А вот – будто идёт ровная, зачищенная засека зевгмы с платформой-основанием «в те края», и на ней стоят ровные столбики лабазов-перечислений, начинающихся одинаковыми опорными союзными словами «где»:

Лабаз – охотничий продуктовый склад в виде помоста или избушки на деревьях или столбах, чтобы туда не добрался зверь.

Прочувствуйте, насколько талантливо здесь спроектирована архитектура поэтического произведения: сквозная метафора с затёсами («С памятного белого затёса» в начале и «По тобою сделанным затёсам» в середине), изоколон, зевгма, аллитерации, а теперь ещё добавился дробный перестук топоров многосоюзия («с порохом, и солью, и мукой»), стволы деревьев загудели от весеннего глухариного токования, ярко засверкала на солнце чудотворная метафора Заполярья – полярные недели, которые автор сравнивает с подсечённой щукой, попавшей на блесну и взлетевшей вверх вместе со взмахом удочки. Ну и конец, совершенно таинственный, романтический конец с загадкой, приберегающий для нас что-то сродни чуду – «что не зря оставлено про нас».

Что это может быть? Для меня, для моего поколения это звучит как в песне Юрия Кукина: «А я еду, а я еду за мечтами, за туманом и за запахом тайги» – то увлекательное, созидательное творческое начало, которое мощно позвало молодёжь на комсомольские стройки. А для этих строек как раз и подготавливал автор вместе со своими товарищами подробные карты местности.

Такие стихи как «Моё Заполярье» – пламенное наследие тех зажигательных лет, в чём-то сродни поднятой целине многовековых непаханых степей и вырубленным прямо в нехоженой тайге новым сибирским городам вдоль трассы БАМа. И красота стиха совершенно не уступает стихам Евтушенко и Рождественского по той же тематике, только написано в ином ключе – более классическом. Так часто бывает в жизни: выбирается в качестве маяка одно-два-три произведения или автора, они всегда в фокусе, а остальные, те, что не в фокусе, на кого не падают лучи славы, могут быть совсем не хуже или лишь чуть-чуть слабее сверкать. Но принято смотреть только на маяки, а люди – существа стадные и ведут себя «как принято».

Зато критикам можно поступать и так, «не как все»: смотреть внимательно, пристально и отмечать все сияющие вершины. Все, а не одну-две-три. И тогда пойдут сиять стихотворения одно за другим, одно лучше другого! «Северное сияние», «Бивень мамонта», «Оленёк»... как алмазные россыпи, ради которых вместе с поисковыми партиями шагал по тайге автор.

Насколько по-озорному звучат «Бурундуки» и таинственно – «Моё Заполярье», настолько уверенно и приподнято звучит торжественный хорей «Северного сияния». Эти стихи – именно «не для тела – для души, чтоб продлилось обаянье» и написаны. Читаешь – и вместе с поэтом попадаешь в гости к чуду природы.

«Подыши... помолчи...» – тихо, заворожённо звучит призыв автора в этих однородных, односоставных глаголах. И сразу разворачивается «лёгкий занавес» колышущегося в ночи северного сияния, который сродни и самой юности с её немереной дерзкой силой, и бабочке Вселенной: «На полнеба светотень, словно бабочка, хлопочет!». А постоянные единоначатия в смежных строчках («Только сполохи-огни, только светом ночь играет!», «Стань сиянием, душа, стань созвучием поющим») усиливают и добавляют огонька этому пожару чувств.

А вы услышали мелодию аллитераций? «Северное сияние» рассыпало целый сноп звёздных огоньков-светлячков, и все звучат в одной тональности: сполохи, свет, светотень, словно, стань, сияние, созвучие, странный, сродни... Сами стихи – точно блестящий занавес! Отсюда и от ритма хорея вовсю брызжет молодая, играющая сила! «Юность, как ты хороша неизвестностью грядущей!.. Бури тайные в крови странным светом напророчит...» И – вывод, такой же запоминающийся, уверенный, оптимистичный: «Что бы ни было, живи! Не забудешь этой ночи».

Так же, как нельзя забыть «Бурундуков», «Моё Заполярье», «Северное сияние», не забудешь и «Бивень мамонта», в котором и чётные, и нечётные строки выдержаны в одном размере и рифмы не перекрёстные, а смежные, отчего образуется напевный речитатив. Этот «осколок бивня на... окне» – узелок памяти, на котором цельной зевгмой ярко сверкают нити с бусинами – прошедшие северные дни, напоминающие

Короткий зачин, в котором всё схвачено: непролазные таёжные берега, крепкое мужское содружество поисковой партии, короткая северная заря и короткая радость двух полевых сезонов. Осколок бивня – осколок радости, осколок юности. Осколок... соколок... оселок... И крошево аллитераций: «А бивень бел, как белы облака», «пыл он в трещинах-морщинах утаил». И завершение краткое, ёмкое, как перекрестие: «Он мне напомнил о моей весне, а сыну пусть напомнит обо мне».

Уцелевший «в таёжном льду» белый осколок бивня, пролежавший многие века, теперь прочно связан в памяти со светлыми, радостными временами юности, и, отталкиваясь от него, автор отправляется в эти давние трудные, но счастливые дни. И следующей остановкой на пути в юность становится стихотворение «В Жиганском аэропорту».

Интересное ощущение возникает при его чтении – одновременное ощущение более чем сурового Севера, жестокой стужи, пурги и заносов («Резкий ветер обещает заполярную пургу») и тепла людских сердец, приподнятости, радостного волнения («Воздух юности весенний, хоть апрель глядит зимой»). Маленький полярный аэропорт, где пережидает пургу геодезическая экспедиция («Самолёты отдыхают, распластавшись на снегу», «Ожиданием спецрейса полевой томится люд») и погонщики оленей с табуном, а напористое бессоюзие только усиливает впечатление многолюдности: «Нарты, малицы, олени, жёсткость речи горловой». Но в стенах аэропорта можно присесть к тёплой печке-голландке («Сядь к голландке, обогрейся – пусть быстрей часы пройдут»), а дружеское общение чередуется с приятными звуками гитары.

Песня «Старый клоун» оказывается здесь таким же важным узелком, как бивень в «Бивне мамонта». Он занимает всю самую важную, центральную часть стихотворения: «Напряжённо беспокоен будоражащий мотив», «нехитрое искусство», «Переполненное чувство так печалится легко». Автор обращается к тихому, усталому голосу барда, звучащему издалека: «Чудодей путей сердечных, ...ты меня теперь навечно этой песней наказал!..». Так входят в текст этого произведения слова из стихов другого поэта – автора песни – и создают эффект матрёшки, который по аналогии с литературоведческим термином «рассказ в рассказе» я бы назвала «стихи в стихах», и можно ли придумать более завораживающее действие!

Но в поэзии всегда важна ещё и музыка стихов, их фонетическая, звучащая сторона, потому не могу не подчеркнуть особый эффект сквозной аллитерации, когда на протяжении всего произведения (!) звучит чередование жёсткости (ожидание, бродяжьей, будоражащий, жёсткость, напряжённо) и мягкости (лёгкое, мягкое, волнующее, песенное «ле-лё-ли-ля-лю», словно переходящее в полёт: полевой, летит, легко, Оленёк, самолёты, лётная, далёк, печалится, заполярная, люд), а над тем и другим выпевается чудо (чувство, чудодей).

Чудо же для Валерия Кузнецова напрямую связано со словом Оленёк.

Полгода – в тайге. Есть отчего запеть и зайтись чудом сердцу юного топографа!

Вообще стихи Кузнецова часто поражают умелым вплетанием в нить стиха каких-то точечных, но точных местных примет или словечек, подробностей быта, особой интонации, что всё вместе сразу окунает читателя в атмосферу того, о чём в этих стихах говорится. С этой точки зрения очень характерно стихотворение-дилогия «Оленёк. Ледоход». Оленёк – река в Восточной Сибири, одна из самых длинных рек России. Берёт начало на территории Красноярского края, затем течёт по Якутии и впадает в море Лаптевых. А в русле и дельте реки – множество больших и малых островов с озёрами.

В дилогии – и названия растений («костёр на берегу... ягель вытаял в снегу», «ручьи в тальниках»), и походная постель («Лежим на шкурах – их не счесть – лосиные, ...и всюду – жёсткий белый волос!»), и бытовые детали («закоптелый чайник», «полотно палатки»). А ещё – удивительно живое отражение весны, в которой есть всё – звуки, запахи и зрелище!

Только послушайте, сколько здесь всяческих звуков – и характерных для тайги весной («треск и шорох серых льдин – реки проснулся грозный голос!», «Гусиный зов издалека», «Все звуки незнакомо сладки»), и относящихся к человеку: «Трещит костёр на берегу», «Трезвонит закоптелый чайник», «Лосиные, гремят, как жесть». Вдохните эти запахи («Плывёт в распадок лёгкий дым», «Пьянит весны хмельной замес»), посмотрите на сказочность совершенно диких мест («Мест поискать таких глухих», «Костёр на сотни вёрст один») и могучее зрелище весенней природы, заполоняющей чувства: «И солнце плавится с небес, слепит сквозь полотно палатки!»,

Стихи предельно заполнены таёжной атмосферой, и в немалой степени это получилось благодаря богатейшему арсеналу художественных средств. Я бы сказала, половодью средств. Словно автор решил: «гулять – так гулять!» – и выплеснул на нас крепчайший таёжный замес запахов и звуков, накрыл волной разнообразных аллитераций (трезвон «тре»: трещит, треск, трезвонит; гром «гр»: грозный, гремят, горько; плавная волна «пл»: плывёт, плавится, полотно, палатки), бросил в костёр самые разнообразные фигуры и тропы: сравнения («гремят, как жесть», «ходит, как река»), метафору («весны хмельной замес»), олицетворения («реки голос», «радость ходит», «река волнуется»), катахрезу (смешение ощущений, в данном случае – звука и вкуса: «звуки... сладки»), изоколон (глагол + существительное в начале строк: «Трещит костёр», «Трезвонит... чайник»), анафору («Всю ночь не спится, и всю ночь река волнуется» с единоначатием «всю ночь»).

Реальное ощущение весеннего опьянения от избытка сил и красоты вокруг, от играющих величественных стихий рядом с тобой. Невозможно не полюбить это стихотворение – звучащее, слепящее, дурманящее! В первой части даже строфа – не обычный катрен из четырёх строк с перекрёстной рифмой, а шестишие со смежными первыми-вторыми и четвёртыми-пятыми строками и с перекрёстными третьей и шестой.

А «Гусиный зов издалека» переходит во вторую часть, непосредственно связанную с гусиным перелётом («Меня разбудили гусиные стаи: сквозь щели в палатку сочился рассвет») и продолжившую половодье средств окольцовывающей весь этот текст то ли анафорой (совпадение начал), то ли эпифорой (совпадение окончаний). Здесь даже невозможно точно и разграничить все ответвления этого сложнейшего художественного построения! Да и звучит всё это вместе вообще как некий каламбур – настолько ошеломляет неожиданность, оригинальность переплетений.

Вы видите? Четырёхкратный рефрен «Не знаю» переходит в кольцо анафор «Но знаю» (а в результате – получилась эпифора!), опоясывает всё стихотворение и замыкается рефреном-многосоюзием «и кричат, и кричат...». Словно стаи захлёстывают нас своими крыльями. Словно гусиный зов взрывается тревожными, будоражащими звуками в наших ушах. Словно до сих пор сердце поэта остаётся там, в Заполярье, на Оленьке: «сонные нас ожидают века», «наш след стерегут заполярные ели», «живут в заповедной тетрадке ручьи в тальниках, вешний холод и чад».

И да, вот она, причина этого колдовства – «заповедная тетрадка», «Северная тетрадь» (название этого таёжного цикла)! Поразительный цикл, передающий все северные приметы, чуть ли не до температуры, и полностью погружающий нас в сияние Севера.

Отдельно – о том, как увлечения юного топографа тайгой и охотой перешли совсем в иное чувство. И начать лучше всего с «Наваждения». Это белые стихи, без рифмы, без строго выраженного размера, но с ритмической организацией и очень захватывающие.

Начинаются они, как и полагается в охотничьем рассказе, с места и времени произошедших событий:

Сразу объясним читателям, не посвящённым в охотничью терминологию, что скрадок – укрытие для охоты из засады на зверя или птицу, в которое обычно прячутся с вечера, а алас – якутское слово, обозначающее проходимое болото.

Интересно попутно отметить, что в русском языке слово «болото» одно, а в Якутии для каждого типа болота есть своё; так же как есть одно слово «снег», а у жителей Севера – отдельное название для каждого вида снега (наст, например). Для значимого, важного явления в жизни какой-то местности всегда существует отдельное слово, поэтому и в русском языке всегда будут какие-то диалектизмы. Иногда они со временем попадают и в основной состав языка, как произошло с настом.

Итак, вечер, протока, охота на уток. И тихая, неназойливая аллитерация те- в рядом стоящих словах: темнело, тени, густеющее. Звучит, как осторожный призыв: те-те-те... а ну-ка, утки!.. А встретившееся нам здесь бессоюзие (ни... ни...) сгущают, нагнетают атмосферу вечера и мистики. Позже оно встретится ещё раз и замкнёт кольцо. Но пока автор пишет вечер осторожными мазками, и бессоюзия перемежаются у него с многосоюзиями, как здесь: и... и...

Как иронично и афористично звучит «Фортуна мне сегодня изменила», не правда ли? И как красиво описание вечера: мерцающая вода, робкие лиственницы возле неё и тайга, смотрящаяся на вечернем фоне как перевёрнутое небо. Это уже вступили в игру эпитеты. А скрытое – в конструкции «невозможно отличить что-то от...» – сравнение (без союзных слов «как», «словно», «будто») уже подвело нас к остраннению.

Вам встречалось когда-нибудь в стихах умышленное сгущение тайны над каким-то существом или явлением, которое если и называется, то словом «что-то» с каким-то определением? Это и есть остраннение – приём, когда нужно привлечь внимание к чему-то, заинтересовать чем-то, когда необходим эффект загадочности. Сам приём встречался наверняка – если не в поэзии, то в прозе. Но поскольку это термин, то название, скорее всего, знают немногие.

Вот оно, остраннение – «чёрный кто-то» с уточнением «черней, чем небо над протокой» и включающее в себя аллитерацию с чередованием чё-че: чёрный, черней, чем (чуть поодаль есть ещё «точными»). Слышите, как создаётся эффект шипения, угрозы?

Дальше он развивается скрежещущими кр- (короткими кругами) и нагнетающими страх глаголами с многосоюзием: «промелькнул, и взвился, и обрушился». Это градация – последовательное усиление (климакс) или ослабление (антиклимакс) силы художественных оборотов. В данном случае – усиление. Завершается этот отрывок сравнением: «как ветром опахнуло!».

Идёт нагнетающее многосоюзие-единоначатие (вновь... и вновь... и вновь...). Опять продолжается остраннение: «несчастье», «привиденье», «оно» (т.е. «что-то»), но уже чуть-чуть приподнимается самый краешек тайны: это прозвучавшее в данном отрывке скопление «у!у!у!» (будто, жуткие круги, обруч) и когти с эпитетами «мгновенные отчаянные». Явно что-то похожее на птицу – скорее всего, на ночную птицу – сову, это ведь она издаёт короткие отрывистые «у!» (как уханье). Возможно, осторожное шевеление, шуршание в скрадке было воспринято ею как присутствие небольшого животного, т.е. возможной добычи.

Отрывок, если вы обратили внимание, очень звучащий: глагол «лязгнули», уханье, продолжающееся и здесь ч-ч-ч (несчастья, отчаянные, обруч) и создающая эффект жути аллитерация с ж-з (взмывало, сближало, жуткие, лязгнули, сжала) – кстати, совсем не случайная, а намеренная, поскольку подкрепляется и сравнением «сжала, как обруч». Такие эмоциональные отрывки, насыщенные художественными приёмами, называются эмфатическими; эмфаза – взволнованное построение лирической речи с использованием эмоционально окрашенной лексики и поэтических приёмов. Именно эмфаза, как правило, сильнее всего затрагивает читательское восприятие.

Дальше эмфаза ещё усиливается восклицанием: «О, музыка взводимого курка!» – слышите? Всё опять звучит. И уже даже автор это отмечает – недаром появляется слово «музыка». Я бы сказала, музыка ночного леса, но для страстного охотника, понятное дело, музыкой прозвучали взвод курка и выстрел. Поэтому всё-таки – «музыка» охоты.

Срывание курка обрушивается аллитерацией угрозы и грома (курки, крыльев, грохот, крика) и шипящим ш-ш-ш с постепенным затуханием (шорох, тишина, пёрышка). Кольцо с многосоюзием «ни» замкнулось. Видение исчезает.

Что это было – «наважденье? Предупрежденье Севера о чём-то? А может быть, сова..?». Может, сова. А может, предупреждение для охотника – значимое, как окажется позже, в следующем стихотворении. А ещё –

Такой же знак на память, как бивень мамонта.

И вот теперь самое время перейти к «Охоте» – стихотворению, которое оказывается завершением, эпилогом к самой охоте как роду занятий, а в христианском определении – к охоте как к страсти.

Казалось бы, невинные преступления – бессмысленное словосочетание, но нет! В данном случае оно оказалось лишь катахрезой, поскольку имеет вполне поддающуюся объяснению (хоть и не извинению) причину: «Веленьем вековых традиций / он гнал, охотничий азарт, / и не давал остановиться!». Охотничий азарт, внушённый вековыми традициями, – эта штука ничуть не меньше может закабалить человека, чем любые другие предрассудки, власть их тяжела и трудноустраняема. Как писал Фенимор Купер, индейцу невозможно внушить, что снимать скальп – жестоко, поскольку эта традиция освящена веками и считается за доблесть и мужество. То же самое с охотой, рыбалкой и беспощадным и бездумным уничтожением леса в местах, где его пока много. Такие забавы среди юношей только поощряются как показатель мужественности, и у нас ничуть не меньше, чем в краях, о которых писал Купер, чей герой (Следопыт, он же Зверобой и т.д.) был так одинок в своём мудром и взвешенном отношении к природным богатствам. Сначала юные просто подражают взрослым и их отношению к окружающему миру, потом увлекаются ореолом удачливого охотника, а потом охота для них превращается в страсть, любая же страсть плохо поддаётся исцелению.

«Наивная и жестокая воля» и есть «невинное преступление», которое не перестаёт быть преступлением оттого, что оно «невинное», потому что как результат – следы многочисленных преступлений буквально устилают всю дорогу, которую прошла цивилизация до нашего времени. Пора было бы уже и осознать, как расточительно такое отношение к невозобновляемым запасам природы! Целые семейства и рода флоры и фауны исчезли из книги жизни, а число оставшихся неумолимо сужается. Но человеческая глупость и жадность поистине беспредельны.

Как хорош афоризм Валерия Николаевича: «Кто не видал зрачков беды, тот и чужой не ведал боли»! Он ведь не только о «невинных преступлениях» говорит. Здесь, как в капле росы, отразилась суть человека как самого жестокого хищника на Земле, причём хищника и по отношению к своему собственному роду. Ведь не ведающие чужой боли зрачки – это и о тех, кто не «тоже плачут», как в надуманной мелодраме, а кому в жизни ни разу не довелось поплакать и понять, что такое «беда».

И как точно оценивает это качество поэт, правильно отображая, как незаметен переход от невинного убийства живой природы к убийству людей! Часто «сквозь прорезь век в меня прицеливался кто-то», потому что в мире людей считается чуть ли не за доблесть «ударить словом или взглядом», и таких двуногих хищников рядом с каждым – легионы. Главное – выучиться нажимать курок при наводке на живую мишень, а чьи зрачки там окажутся – наплевать. Какой неиссякаемый источник киллерства и наёмничества как профессии! Все нынешние и грядущие войны непременно будут обеспечены, в том числе, и добровольными убийцами по найму, пока такая «профессия» и её младшая сестра (охотничья страсть) не станут в обществе восприниматься как позорные и пока слова «мясник», «убийца», «людоед» не станут синонимами.

Бывший юный топограф, увлекавшийся когда-то охотой, узнав жизнь и людей-хищников, в отличие от своих многочисленных собратьев, пересмотрел свои взгляды: «Я стал добрей... и вот уже в глаза зверей смотрю почти как в человечьи». И завершается это мудрое и афористичное стихотворение прекрасным выводом:

«Удары эти» сказано, конечно, об окружающих, которые вряд ли стали добрей и милосердней, а «страсть жестокая» – об убийстве вообще.

Хочу немного отвлечься от обсуждения сути и перевести ваше внимание на великолепные рифмы в последней строфе. ПоТерь – ТеПерь – прекрасный образец одного из видов т.н. «новой рифмы» – рифмы с перемещением. П встало на место Т, а Т – на место П. Ну разве не прелесть? А «Эти – Эстафете» – рифма поглощающая. Образец того, как одно из слов рифмующейся пары полностью входит в состав другого, причём не обязательно как неразрывное целое в ударном слоге. Вы посмотрите, где Э в этих словах и где «ти/те».

Мне ещё нравится, что такие изобретательные и смелые рифмы использованы по полному праву, а не притянуты за уши, чтоб было чем восхититься. Сейчас модно вставлять красивые рифмы (особенно с иностранным ароматом) просто из-за красоты звучания, безбожно впихивать их в совершенно не гармонирующее с ними окружение. Смотрится это как сочетание такого имени и фамилии, как, скажем, Сюзанна Пришейхвост.

Возвращаясь к теме охоты у Кузнецова, нельзя обойти вниманием его «Последнего медведя». Поистине, здесь так и напрашивается аналогия как с «Последним могиканином» Купера, где тоже действует мудрый Зверобой, так и с нашим писателем-природоведом Николаем Сладковым, который писал, что ему «непонятна такая любовь к природе, когда объясняются в своей любви с ружьём в руках», и который пришёл к следующему заключению: «За всю жизнь я столько задолжал природе, что сейчас неловко у неё даже грибы брать».

Сохранились кинокадры последнего (!) тасманийского сумчатого волка. Жутко смотреть в его глаза, зная, что его живых собратьев на Земле не осталось. Боюсь, когда-то так можно будет сказать о многих видах: последний коала, последний ленивец... почему бы и не последний медведь?

Стихотворение звучит от первого лица, полная иллюзия, что говорит медведь. И достигается она, в том числе, сквозной анафорой с «я»: «Я – медведь, я – лобастый и сумрачный зверь. Я – хозяин последней в тайге глухомани». Вам не страшно от такого словосочетания – «последней в тайге глухомани»? Тайга всегда и воспринималась-то как сплошная непролазная глухомань, а здесь... глухомань – уже последняя. Как когда-то последний из могикан. Жуть. Мне попадалось ещё выражение «истребимая глушь» – оно как раз выражает эту страшную истину. Оказывается, тайга не безразмерна, а мы это начинаем замечать, когда остаётся лишь «последняя глухомань».

Её хозяин – зверь лобастый (умный) и сумрачный (угрюмый). Сумрачный, потому что умный и понимает силу человека. Понимает даже то, что скоро ему конец («Но я чую, я знаю, что близок мой час»), что конец – всем медведям как виду («Как вся жизнь против нас!»). Но всё равно «хочется жить!» и «упрямое сердце сдаваться не хочет!». И потому уйти он желает – защищаясь:

«Чёрная молния», «разукрасится кровью»... как напоминает мне это Чингачгука! Поистине мало расстояние между человеком и многими животными – скажем, такими как слоны, киты, дельфины, у которых есть семьи и семейная иерархия, с полным набором бабушек, дедушек и двоюродных сестёр, и которые помнят даже бывших соседей другого вида и узнают их через десятки лет; которые умеют шутить и улыбаться, а молодёжь любит игры; которые так ясно выражают эмоции и глубокие чувства. Относиться к ним как к низшим по разуму организмам – преступление.

Последний медведь поэта – как раз из таких совершенно разумных Божьих созданий! Мы, люди, Божьи созданья – и он, последний медведь, тоже, ведь и он помнит предания:

«Лисья» понятливость – у приспособленцев, продающих родные предания за «варенье» с чужой свалки (чем не сэкондхенд?). И в этом тоже люди и медведи оказываются очень близки («от людского лукавого глаза»!).

А образ последнего медведя выигрывает ещё и оттого, что его любимое занятие – поиграть на расщепленном пне (разве это не музыкальный инструмент?) и что он так отзывчив на красоту природы:

Кстати, описание красот очень их самих достойно: с какой силой здесь звучат эпифоры (чащи – мои, свобода – моя) и олицетворение (веселится струя)! Ну а «туман голубики» – вообще вне конкуренции, таких метафор поди поищи!

Но не только природе Севера посвящена «Северная тетрадь». Главное богатство этого края – его люди, и они наполняют многие произведения Кузнецова. Люди разные, но все принадлежат тайге, и с нею связана их жизнь. Вот всего две строчки из «Оленька», но они говорят о составе экспедиции: «Со мной два спутника моих, они меня зовут "начальник"». Как понятно из такого обращения, рабочие бригад – это отсидевшие лагерный срок. В стихотворении «В Жиганском аэропорту» мы встретились с якутами – погонщиками экспедиционных оленей, а посвящены стихи топографу Василию Рубанову. «Охота» посвящена другу поэта, профессиональному охотнику Виктору Труханову, который, кстати, прочитав эти стихи, больше не смог проливать кровь, а «Туесок» – топографу Анатолию Жужкуну. «Последний медведь» посвящён Григорию Коновалову – писателю, философу, морскому разведчику, работнику Сталинского ЦК, в котором, по воспоминаниям поэта, чувствовалась именно «медвежья воля». А теперь поговорим о тех, кто изображён в ещё не упомянутых здесь произведениях.

«Посвящение в тайгу» не просто посвящено начальнику экспедиции Владимиру Гусеву – он вместе с автором является героем данного стихотворения.

Ходила экспедиция по вилюйским болотам да по заполярным таёжным сопкам, снимала пойму Лены и Вилюя, делала съёмку местности – будущей зоны затопления Вилюйской ГЭС. Была и в таёжных поселениях, попасть в которые можно было зачастую лишь по реке или по воздуху.

Арыалах – пристань на реке Лене. Уже само якутское название пристани «посвящает в тайгу». Но на самом деле «посвящением» автор шутливо именует то, что они вдвоём «"раздавили" там чего-то за здоровье медведей, за вилюйские болота... за отряд, что в них работал, комаров собой кормил». Лёгкий, подвижный хорей и лёгкий, незатейливый рассказ об оставшемся в сердце воспоминании, которое пролилось в стихи не случайно, а потому что «из таёжных разговоров этот – душу приласкал».

В тайге были и другие встречи, другие душевные разговоры. Вот «Туесок», стихотворение о старом якуте, мастере ручного плетения. «Руки, как корни. Белый висок. Старый якут мастерит туесок». Неторопливый, певучий дактиль, часто встречающийся как раз в народной поэзии. Непростое искусство передаётся в простых движениях и в простых строчках, звучащих как ода народному искусству и передающих красоту души и неиссякаемый талант людей из народа.

Как точно это определение – древняя работа-игра!

И, конечно, обязательно надо отметить «Якутскую беседу» как лучшее из того, что я читала о встречах в тайге с якутами – сама атмосфера этого стихотворения уникальная, в ней – всё.

Видите? Уже в первой строфе появляется характерное место действия («без дороги», «по росе», «дверь в жильё»), звучит приветствие по-якутски (дословно «кэпсе» означает «Говори, рассказывай», но произносят его именно в знак приветствия), и указывается, как гость должен реагировать на это слово – сначала обязательно помолчать, а потом произнести: «Сох, эн кэпсэ!» («Нет, говори ты»).

Так и ведётся неторопливая якутская беседа, со своими традиционными словами и обычаями. Не надо их нарушать – и вас примут как дорогого гостя, ведь «нехитрое дело – поговорить». И тогда

Какая красота в этой строфе: непрямое, скрытое сравнение слов с лёгкими якутскими одноместными лодками («ветками»), рассыпанная по строфе аллитерация про-пло (прозрачных проток, плотва), а удивительная чистота реки передаётся сразу тремя способами – эпитетом «прозрачные», прямым указанием «видно сквозь воду» и, наконец, светом опавшего листка со дна протоки. Чудесное сочетание обычаев, связанных с беседой, и природы, на фоне которой идёт эта беседа.

Неторопливо звучит перечисление обязательных для беседы тем, спокойно «плывёт» разговор у самовара, тихо сушатся сапоги у печки. А хозяин-якут смотрит на гостя с прищуром – и словно не человек, а сам дух старой тайги рассказывает якутские предания, – настолько гармонично переплетён здесь разговор с народными вековыми обычаями.

Такие стихи, как в «Северной тетради» Валерия Кузнецова, только поискать надо – не факт, что найдёшь! Сама тайга в них: таёжные опушки и сопки, речные берега и протоки, маленькие селения, дикие звери и птицы, местные жители и старинные обычаи, запахи вешнего ледохода и одинокого костерка в глуши, заполярная стужа и вся палитра северного сияния. Ты сам всё видишь вместе с автором, сам ощущаешь стужу или ласковое солнышко, сам смеёшься над забавными зверьками и беседуешь с якутом в избушке. Весь Север – в этом цикле, в который влюбляешься раз и навсегда и который хочется читать и перечитывать.

Может быть, за то время, что прошло с шестидесятых, тот край и неузнаваемо изменился, но в этих стихах он остался прежним, и по ним можно представить его в нерушимом виде. Думаю, и в этом тоже немалое достоинство произведений Кузнецова, которые хотелось бы видеть на уроках краеведения не только в родном для поэта Оренбуржье, но и на Севере.

1–9.05.23 г.