Поэзия Валерия Кузнецова

Часть 1. «Оренбуржье в стихах Валерия Кузнецова»

(читать ч. 2 «Великая Отечественная в поэзии Валерия Кузнецова»,

ч. 3 «Север в стихах Валерия Кузнецова»)

Берясь за тему поэтического творчества Валерия Николаевича Кузнецова (Оренбург), как точку опоры, конечно, выбираешь Оренбуржье – «казачью, уральскую родину предков». Где бы ни жил в дальнейшем человек, а в мыслях он всегда возвращается к родному порогу, туда, где закладывались его основы, его восприятие мира и жизненные ценности. Вот и для Валерия Николаевича – тонкого и мудрого поэта, блестящего переводчика, глубокого литературоведа, осветившего нам личность своего сокурсника по Литинституту Николая Рубцова, не говоря уже об обширном исследовании «Русская литература и её классики» – всё-таки именно родной край дорог сердцу прежде всего.

Отправимся же вместе с вами по железной дороге, по степи и полосе отчуждения, по грохочущим на стыках рельсам в родные края героя нашего рассказа и ближе взглянем на этот малый, но важный уголок России.

Остановимся на миг вместе с поездом на глухом разъезде, ведь с таких укромных мест обычно и начинается приближение к малой родине.

Очень люблю это стихотворение – «На степном разъезде». Он словно всю душу ополощет в своей весенней свежей сини.

Как верно подметил поэт эту характерную примету весны – на природе, за городом: туманная дымка («дымится путь»), сгущающаяся из-за изобилия влаги, приводит к тому, что очертания всех предметов становятся зыбкими, колеблются («двоится сад»). А великолепный «куриный бред»!.. Тот, кто ездил по таким полустанкам – неважно, в какой именно области, – не может не вспомнить этих обязательных обитателей разъездов, кур-несушек. Они всегда и везде на маленьких многочисленных полустанках, разбросанных по всей России: белые, пёстрые, рыжие красавицы, хлопотливо роющиеся в весенней грязи.

У меня весенние поездки по степи вызывают в памяти ещё и обязательную побелку на май яблоневых стволов (какой полустанок без яблонь!), белые шапки цветущих деревьев и красные стяги тюльпанов. И так – по всей степи.

А там, поодаль, на горизонте, непременно птицы степные, полевые. «На горизонте – медленные птицы, громадные... с походкою ворон...». Как необычен и красочен этот приём остраннения – описание человека, предмета или явления, как бы впервые увиденного со стороны свежим взглядом и оттого кажущегося странным, неузнаваемым. Не вороны, а «с походкою ворон». И эпитет скорости подобран такой непривычный для ворон. Какие в нашем представлении вороны? Чёрные? Каркающие? Картавящие? Суетливые и оглушительные? Как правило. А здесь – медленные. Да ещё с походкою. Оттого рядом так органично возникает необыкновенная тишина. Тишина и яркий весенний свет.

Яркими, блестящими точками рассыпаны по ткани стиха эти звуковые аллитерации: ш-ш-ш (тиши, зашит, оглушит) и с-с-с (свет, сон, слух). Ощущение, что ты не только видишь («прозрачно-жёлтые лужи», «свет», «горизонт», «птицы»), но и слышишь. А откуда «сон во сне»? Да отсюда же, от этой безразмерной тишины, «зашитой» в «немую даль», которую не в силах разбудить «обвальный гул состава», грохочущий лишь несколько минут. Даже когда он реально нарушает твой ночной сон.

Ты возвращаешься в своё детство и юность – ан, места не остаются теми же, какими были тогда: «Миг уйдёт – и изменишься ты, и места эти будут другие» («Ты один на речной стороне...»). Где эти бескрайние просторы, замешанные на ветре и полыни? Целины давно уже нет – распахали.

Опять дымка, марево. Образ, связанный не только с весной, но и с воспоминаниями – в нашей памяти они тоже зыбкие, дрожащие и расплывающиеся. Но вот сквозь это марево прорезается какой-то до ужаса знакомый и родной звук – песня, которую так часто ты слышал в детстве.

Вы слышите, как дробно и отчётливо отстукивают такт стиха эти копыта, переходящие из рыси в намёт? «Не-да-ром... ве-ка-ми... сту-ча-ли... ко-пы-та... ка-зачь-их...» У всех слов, идущих рядом, одно построение: три слога, из них средний – ударный.

И – травы, травы. «Полыни ветровой настой», «былинки чернобыла», «полынок с чабрецом» – это главное, что доносит ветер, что жадно ловишь вместе с мотивом песни под стук колёс. И – дым.

Вот и добавились к зрительным и слуховым образам запах и вкус. Горько-сладкий вкус родины, аромат забытого, далёкого... Того времени, когда в саманках топили ещё по-старинному – кизяком. Сейчас людям это сложно представить. Кажется, такая древность веков в этих приметах быта! Но ещё моя мама в детстве собирала кизяк на топку. Я уже не застала – зато ещё застала в детстве коров, пасущихся на окраине города и оставляющих эти «приметы». Всё было только поколение назад, считай вчера. Как быстро и до неузнаваемости изменилась жизнь...

У вас будут свои запахи и звуки, связанные с детством, но главное – они обязательно будут. Поэтому совсем несложно понять и настрой автора, въезжающего в свою забытую жизнь, и его мысли, связанные одновременно с прошлым и с будущим.

классические, чеканные, афористичные строки, сразу ложащиеся на память и запоминающиеся своим горячим и душистым чувством Родины – исцеляющими чувством, превращающим все горести и обиды – в дым. Дым чабреца и полыни.

Вот поэт проезжает «по склону гаснущего дня», через «синеющие дали», манящие «багровым отблеском», там, «где разлилось степное небо в мартенах огненной зари». Какой шикарный образ, связанный уже не с деревней, а с городом: мартены зари... Мы все из истории литературы знаем, как популярно было во времена Союза связывать поэтические образы с индустриализацией. Всё строилось, росло, изменялось головокружительными темпами. Народ валом валил на новые стройки, в далёкие края. Романтика... открывание для себя новых земель: «И ты летишь туда, где не был: за грань снегов, за край земли...». Именно на остатках не до конца уничтоженных или растасканных достижений прошлого и базировалась вся экономика, когда к двадцатым годам уже нынешнего века начала подыматься с колен. Отсюда и возникли думы:

Надеемся. Надеемся, что мы – хотя бы как передатчики в цепи – сумеем донести до грядущего эстафету огня созидания, ту атмосферу творчества и строительства, которой когда-то жила наша страна. Сумеем хоть кого-то заразить этим огнём, воодушевить на новые открытия. Ведь такие большие просторы остались ещё не освоены человеком! Столько ещё не сделано для блага людей, живущих там, в этих «немых далях» с курами и яблонями или в разваливающихся саманках в деревнях, откуда убегает молодёжь... А ведь всё ещё можно вернуть, если и до этих забытых Богом уголков дотянется эстафета созидания.

Когда-то и вас потянет в родные места. И как больно будет глядеть на покинутые человеком, разрушающиеся памятные уголки, на то, как «километры сонно метят откосы в зарослях былья»... И поэт, терзаемый такими же горькими думами, выплеснул в стихи свою боль за поруганную Родину.

Колючки трав – это и есть образ растерзанной Родины, а уколы колючек – укоры совести. Полынь, травы – сквозной образ, проходящий через все «оренбургские» стихи Валерия Кузнецова и олицетворяющий для него Оренбуржье и Урал. Полынь («трава скитаний и трудов») «родных небес впитала синь» и теперь реет сизо-голубым степным стягом над всей степью как «примета родины суровой, невыразимой до конца».

такой же близкий и понятный сердцу, как в стихотворении «На степном разъезде».

Валерию Николаевичу, который начинал свою трудовую деятельность не как писатель, а как топограф (все мы до занятий литературы были ещё кем-то!), исходил и изъездил немало мест, а учась в Литинституте жил в Москве; именно об этой жизни на колёсах он образно сказал: «Жизнь выбилась из колеи домашней на колею стальных дорог». Но как «дня грядущего вчерашний загородить уже не мог», так и наоборот – день текущий и грядущий не может загородить день вчерашнего, заглушить любовь к земле предков.

В данном стихотворении уже не близкая степь детства, а дальняя, историческая, таинственная земля прадедов – «порубежная крепь», казачья родина, военный оплот России на границе с «раскосой соседкой» Азией. Крепью называли линию маленьких крепостей, военных поселений, возле которых в степи и начинали разрастаться станицы, разъезды и города. Потому совсем не случаен и «холм-соглядатай», т.е. дозорный, разведчик. Именно с холмов в степи всего удобнее было осматривать окрестности и примечать чужие военные отряды, предупреждая дозорных с более дальних холмов высоким столбом дыма от костра. Такие холмы и были заслоном «дремотной тиши» посёлков с «гагачащим гусиным стадом», заливающимися соловьями на ветках «кипящего тополя» и кружащим на ветрах коршуном. «Желанный покой, где вместо железной – живая кукушка кукует всю ночь за стеной».

«Кукушка, кукушка, когда я умру?» – задаёт ей свой вопрос автор.

В уральских стихах Валерия Кузнецова вообще немало таких мест, где природа, разумная и живая, говорит с поэтом и навевает глубокие философские раздумья. Послушаем и мы «звонкие речи» весёлого степного кузнечика из «жёстких стеблей полыни». Ведь и мы можем, как поэт, броситься «навзничь на поле, на воле на просвистанном ветром холме», чтобы перед нами «открылось море света» – природной мудрости.

Но внятен автору не только «кузнечик, гуляка-кудесник, всё узнавший о звёздных мирах», от которого он научился слушать «медленный гул облаков». Внятна подёнка, которая лишь на один день покидает «материнский ил» и взлетает «тучей эфемерных крыл» на слепящий свет, чтобы уже к утру «долгим содроганьем тел» превратиться в мёртвую «сверкающую груду» («Идёт подёнка»). Внятен каждый крошечный муравей, исполняющий свой земной урок неуклонно и жизнестойко. Внятен «утробный рёв» уставшего сельского стада, целый день на ногах добывавшего себе пропитание и стремящегося побыстрей отдать тёплую парную молочную дань своим хозяйкам. И – непонятен сумбурный, мечущийся человек без основ.

Знает свой путь и долг каждый ручей и река, каждый набирающий цвет и аромат стебель степной былинки. Вся природа понимает своё назначение и ему следует – человек же пытается жить лишь удовольствиями, не принося пользы своему народу, беспощадно стремясь вверх и сокрушая собратьев, чего никогда не сделает ни зверь, ни птица, ни муравей.

Разве способен забуревший эгоист ощутить своё родство с земляками и принести какую-то пользу хотя бы малой родине, разве слышит он шёпот родных трав и подлеска? Но как же сладко щемит сердце у человека совестливого и чуткого, для которого малая родина – не пустой звук, когда он попадает в родные края!

Конечно, не у всех есть возможность иногда видеть места, связанные с детством. Порой человек попадает в края уж слишком далёкие от места рождения и всю жизнь может его лишь вспоминать и за него молиться. Но я уверена, что и искренние добрые мысли о своём крае, добрый ему посыл, и помощь другим, чужим людям, нуждающимся в ней, если нельзя помочь землякам, – это святая обязанность каждого человека, который не просто так пришёл на этот свет землю топтать и хищные загребущие руки распускать. Поддержи чужого – и кто-то, глядишь, приветит твоих. Не по уговору, а по Божьему закону. Ведь и в человеческом обществе существуют те же взаимосвязи и законы, что и в природе, в нём тоже всё связано и переплетено, и только чёрствые сердца этого не чувствуют.

У природы можно научиться и мудрой гармонии и примирению, но и стойкости и вечному сопротивлению, познать секрет выживаемости без обязательной среди «человеков» жестокости в истреблении ближних своих. И в страшную бурю деревья гибнут, – а лес стоит; и в грозные годины люди умирают, – а народ остаётся. И после бури выходит солнце, и согревает иззябших, и осушает слёзы, а в несчастливой судьбе неожиданно бывают переломы к лучшему. Думаешь – опять тебя переломало, – ан, выходит, что на добро...

В природе подсмотрел Валерий Кузнецов и подтверждение жизненному закону: всё, что нас не убивает, делает нас сильнее. Ведь и душа не зря трепещет, но тянется к испытаниям: «Дикий ветер, сметающий смерть! И страшусь я его непогоды, и влекусь я в его круговерть!» («Дикий ветер...»). Зато после прохождения суровых бурь «мир вокруг суров и светел, и сам, как Волга, ты велик!» («Половодье на Волге»). Мы сами носим в душе зачатки добра и зла, сами притягиваемся к тем или иным бедам или вершинам, хоть и не понимает этого. И какой прекрасный пример – сияющий белизной лесной ландыш, настойкой которого лечатся сердечные боли!

Поэт как своих собратьев воспринимает всё живое (и то, что принято почему-то считать неживым – землю, горы, реки...), оттого, быть может, и природа отвечает на его поклон и посылает ему свет своей красоты. «Ах, сегодня мой дом не печален, не пуст – смотрит в душу цветами осыпанный куст!», – так делится он радостью от зацвётшего у дома шиповника («Перед домом моим...»).

Но, будучи поэтом, а значит, созидателем, творцом, он так же творит и переосмысливает слово, как весенние цветы пылают, преображая мир вокруг и нас вместе с ним. Невозможно не отметить такую пламенное и великолепное стихотворение, как его «Сирень в Форштадте» (казачье предместье в Оренбурге, до 1862 года – военном городе-крепости).

Меня оно, прежде всего, пронзило новым значением слова «маять», который придал ему автор: «Сирень цветёт, пылает, мает!».

Да, понятно, что если открыть толковый словарь, мы найдём в нём «маять» только в значении «мучить, изнурять» (в отличие от «маяться»). Но, подобно Велемиру Хлебникову, новатору словарного запаса русского языка, упоённо переосмысливавшего значения старых слов и подбиравшего им новое оформление, Кузнецов просто изнутри, из глубины души почувствовал иную возможность прочтения слова именно из-за его звучания. Маять – созвучно «реять» и созвучно «маю». Именно в мае победоносно реет пламенная сирень.

А ещё поражает выбор поэтических средств, с помощью которых получился настоящий пожар сирени. Это и уже процитированное бессоюзие («цветёт, пылает, мает») – известный способ нагнетания выразительных средств, их концентрации в одном месте. И аллитерации с преобладающими в стихотворении «п» и «в» в начале слов (пора, праздник, прекрасны, пылает, пусть, полчаса; волнует, вести, всполохи, вдохнуть). Подбор слов – точно воспламенение, всполохи.

И неожиданная афористичная катахреза, т.е. сочетание не сочетавшихся ранее слов (запоминается сразу, как афоризм): «Короткий праздник без конца». Чувствуете? Короткий – и без конца. А без конца и потому, что вспыхивают всё новые и новые бутоны, и кажется, что это половодье цвета никогда не кончится, и потому что в природе всё повторяется, как закат и восход, зима и весна, смерть и рождение. И опять вспыхнет сирень, пережив смерть и зиму, и всё тот же куст, сохранивший в корнях свою душу, раскинет пламенные ветви,

Любовь, волнение, бескорыстие – святые человеческие чувства, без которых душа суха, трезва, рационалистична и механистична – пустой и безжалостный механизм, неспособный по-настоящему видеть жизнь и правильно вести себя в ней: не топтать всё вокруг себя, а в меру, разумно пользоваться и помогать природе. Ведь не обновляя и не очищая природу после использования её даров, мы гадим вокруг себя, как бессмысленные идиоты.

Родная река, даже если она маленькая речушка, – это кровеносная артерия, несущая насыщенную свежим кислородом кровь к сердцу большой Родины. И конечно, она – зеркало наших воспоминаний.

Всё, что нужно человеку, можно подметить и взять у природы, надо лишь иметь незамыленный взгляд и незашоренный ум. Как у первых авиаконструкторов, которые именно у птиц подсмотрели конструкцию крыла.

И тогда у кого, если не у природных созданий, живущих, в отличие от нас, не мечущимся зашоренным разумом, а крепким инстинктом, можем мы взять правильное отношение к работе (естественно, «своей», ради которой ты родился) – как к смыслу жизни?

«В моём саду весь день снуют скворцы – нелёгкая досталась им забота» – с утра до вечера мелькают они по саду в поисках корма для птенцов, и в душе поэта возникает невольное чувство вины: «И стыдно мне, что мужеством добра я с птахами поспорить не умею». А сырые, необработанные стихи, стихийно выплеснутые из души, взывают: «Тоскуй о совершенстве! Подними огонь души до пламени искусства!..» («Работа»). И поэт, «строчкою измучен», всё-таки пытается найти единственное точное слово – что в поэзии порой значит очень-очень много и чему не желают учиться «стихийно пишущие» поэты, ставя себе в заслугу «неподдельность, искренность» (так называется ими неумение заменять строку на более точный вариант). Помните «пока на миг обвальный гул состава» из стихотворения о разъезде? Замените «обвальный» на любой, первый попавшийся эпитет, который сюда встанет по размеру. Будет ли эта строка так цеплять за сердце?

Как хорошо и верно сказано о служении любимой работе – «школа служения долгу». А значит, и поэзия (настоящая поэзия, а не стихийная) – это тоже служение, и у поэта есть свой долг – работать над словом, чтобы стихи вырастали крылатыми, как птенцы у скворца, и шли в народ.

Если стихи крылатые, они дойдут обязательно. Даже когда у поэта нет пробивной способности и артистического дара чтеца. Даже когда он стесняется брать от жизни всё и упускает возможность воспользоваться «нужным» знакомством: «Случай – оружие слабых – я выпускаю из рук». Почему «оружие слабых»? Да потому что настоящий поэт должен не пробиться, а естественно состояться. Как природное явление, которое невозможно сдержать, загасить, умолчать. А иначе, вне своей работы над словом, ловцом «случая» – он только калиф на час.

И совершенно великолепно завершение у этого замечательного стихотворения: «Без устали работает скворец, не думая о долге и о славе». – Вот так бы и нам, кто бы мы ни были – поэты, строители, врачи или «начальники» – не думать о славе и о благах, даже не думать о долге – а просто дышать им, естественно, как воздухом. Ведь от того, как живём сегодня мы, зависит, выживет ли завтра весь наш народ, будет ли потомство разумным, эмоционально чутким, сопереживательным и способным вкладываться в своё дело и в свою страну, как скворец вкладывается в птенца. Или же мы будем, как кукушки, которые откладывают свои яйца, своих птёнцов – в чужие гнёзда. Не противно?

Очень мне нравятся метафоры – яркие образы, часто встречающиеся у Кузнецова. Есенин вообще считал, что стихи держатся метафорами, – как Маяковский считал, что – рифмами. Истина как всегда посередине. Важны и метафоры, и рифмы, и афористичность, и звучание (аллитерации), и маленькие изюминки-олицетворения («Клубничинка на цыпочки вставала», «Стон или вздох, или выдох сирени, взгляд фиолетовым в душу зрачком»), и, конечно, содержание, т.е. смысл стихотворения, то, ради чего он был написан. Но – как правило – стихи без ярких метафор просто не запоминаются, не врезаются в память. Век их недолог. Метафоры – это маленькие золотые гвоздики, которыми удерживаются в восприятии читателя поэтические строки. Не могу не привести совершенно потрясающие кузнецовские метафоры:

Так и видишь этого лесовичка – лесного духа, уходящего вдаль вместе с ароматом грибов, когда вы покидаете лес, и берёзку у дорожной колеи, над ветвями которой – целый купол душистой свежести.

Кстати, и рифмы здесь вовсе не грамматические, как вы могли заметить: немо (наречие) – и небо (существительное), чащах (существительное) и уходящий (причастие).

Одна из примет кузнецовского стиля – интересное сочетание архаичных (торжественных) слов (не взвидеть света, участь-доля), слов разговорных, просторечных (пялит, самануха, былки) и фольклорных, песенных оборотов («Всю-то жизнь увижу до дна»). Получается очень интересно, нешаблонно, ведь подбор лексики для стихотворения из разных слоёв языка – дело трудное, но благородное.

Это чрезвычайно оживляет, освежает поэтический язык, а вместе с тем и наш, читательский, потому что учит видеть в слове красоту, как в гранях алмаза, чувствовать слово, его звучание и широту оттенков смысла. А будем видеть и чувствовать – сами перестанем пользоваться стёртой, потухшей, затасканной лексикой или наоборот, новыми, но не всегда нужными для языка иноязычными вкраплениями, для которых есть точные русские соответствия. (Хотела написать – аналоги. Так «научнее». Но живее ли?)

Никогда не была за изоляцию русского языка, потому что глубоко знаю ещё со школы и института, чувствую и люблю ещё и другие языки, кроме родного: английский, немецкий и украинский. И даже перевожу с них. Знаю определённый набор слов и выражений и из ещё нескольких языков: чешского, французского и испанского. Но есть заимствование – и заимствование: слово иностранное, но имеющее дополнительное значение, которое по-русски объяснять слишком длинно, а язык стремится к простоте и экономности в выражениях. И есть, например, «донат».

Как сказано в Википедии – это безвозмездное пожертвование. Да будет известно составителям Википедии, что пожертвование всегда безвозмездно, другого пожертвования и не бывает. Иначе это будет спонсорство, т.е. вложение денег для каких-то задуманных целей, которые, в конце концов, принесут выгоду.

Различайте, пожалуйста, когда пользуетесь заимствованиями! И не используйте иноязычные слова абсолютно без всякой нужды – как в случае с «донатом». Донатить – это и есть жертвовать. Наукообразно звучит? Нет, мёртво. Ходульное соединение чужого корня и русского окончания, к тому же корня, в котором русскому уху слышится совсем иной смысл – «Дон».

А человека, жертвующего безвозмездно, называют жертвователем или меценатом. Тоже иностранное слово (был в Древней Греции такой несребролюбивый жертвователь по имени Меценат), но уже давным-давно укоренившееся в нашем языке. Зачем изобретать велосипед?

Важно ещё и то, что Валерий Кузнецов не просто использует народные обороты. Он до сих пор своей жизнью близок к народу – к тем же землякам из сёл Оренбуржья и их проблемам. И потому хочется показать ещё и эту сторону его поэзии, а не только пейзажную и натурфилософскую лирику.

Близость эта не случайна – поэт не раз помогал на сенокосе и других сельских работах:

Сложенный стог сродни слаженной работе и её венцу – совершенству. А совершенство – это искусство, даже когда оно относится к косьбе. Это высшее выражение творчества, созидания. В чём как не в этом мы ближе всего к Творцу всех вселенных, бесконечных, таких разных и таких удивительных?

Говоря о языке, не могу не дополнить: Творец не сливает Свои вселенные в один, безобразно расползшийся, раздутый пузырь ради какого-то мифического «единства» и «универсальности», как сейчас усиленно ратуют за единый универсальный язык ВЗАМЕН всех других. Выделила, потому что понимаю: язык, удобный для межнационального общения всех землян, должен быть. ДЛЯ, но не ВМЕСТО других языков. Он обязательно будет сухим, рациональным, не художественным, т.к. любая художественность препятствует логичности речи и точному пониманию при общении. Но ему и не нужна будет художественность. Зачем говорить на мёртвом языке (как в средневековые времена – на латыни, которая уже тогда была мертва), если не просто для общения с иностранными коллегами или со встречными во время путешествий, когда нужно что-то спросить?

Конечно, вместо изобретания велосипеда можно было бы, как до Октября в гимназиях, изучать краткую и выразительную латынь. Тоже ведь не дураки были те, кто её ввёл в учебные программы: зная её, легко поймёшь и любой другой европейский язык. Но не получится, латынь и в Европе уже мало где изучают. Разве что врачи и биологи. И католики, – но много ли их сейчас осталось?

Латынь отжила своё. Такова участь всех мёртвых языков, в том числе – искусственных языков, служащих для межнационального общения: он неизменный, застывший, а языки, из которых он сложен, обязательно будут изменяться, как всё живое. И тогда люди могут опять перестать понимать единый язык.

У Валерия Кузнецова чувство языка тонкое и совершенное, потому что ничто так не сближает человека с языком, как постоянное общение с его носителями и создателями. Живой язык совершенствуется постоянно, и участвует в этом, прежде всего, сам народ, а поэты отбирают самое ценное, а иногда и дополняют своими удачными находками.

Но Кузнецов любит и ценит и сам крестьянский труд. И как нечто очень близкое природе по характеру работы, и как дело для рук – в отличие от литературы.

После долгой творческой работы всегда хочется переменить род занятий и сделать что-то руками. Так уж устроен человек. Это хорошо показано в стихотворении «На старом подворье», где говорится о приезде горожанина в свой старый сельский дом: «Взял ты топор и лопату – и колотил, и копал! Сладко ты мышцы измучил». Тут показательно слово «сладко», поскольку нам бывает именно сладко заняться физическим трудом после долгого и утомительного «шевеления мозгами». Я по себе знаю, как приятно повозиться с растениями, и хорошо понимаю чувство, вызвавшее строки:

И обычаи народные поэту тоже не чужды – хотя бы простая русская баня. Одноимённое ей стихотворение – это уже даже и не просто лирика, а сам славянский дух, древний, исконный, песенный. Начинается «Русская баня» «стонами на сосновой плахе», которым вторит «пыл каменки, и ковш воды, и жар, и веника берёзовые взмахи». Как вы думаете, почему было выбрано слово «плаха», а не доска? Плаха, как мы помним по курсу истории, – деревянная колода, на которой отсекали голову приговорённого к смертной казни. Плаха – символ смертных мучений. Отсюда «Славянам возвращало естество и силу духа – самобичеванье».

Но откуда взялось это средство, что его вызвало к жизни? И дальше идёт возврат к преданьям тёмной старины, к народным заговорам и языческим обрядам и песням, связанным с молодой берёзой.

Это звучит как вставка подлинной старой песни-заговора в текст стихотворения. Что-то древнее, былинное, связанное с Киевской Русью, ещё некрещёной, и с первомайскими праздниками. Только не с советскими, а со старыми народными. Первомай – праздник общеславянский, да и не только (точно знаю, что и германский, и английский; не исключено, что и в других местах бытовал), праздник очень-очень старый и везде имеющий отношение к деревьям и женским божествам. Потому и возникает в «Русской бане» обращение к берёзовому венику: «Лечи листвой забывшего родство!».

Откуда родство, понятно: как известно, у славян «колыбелью был суровый лес – в нём отовсюду грезилась угроза». А уже отсюда недалеко и до сопоставления:

Аналогия прямая: тот, кто сам накажет себя священным предметом (божеством), в будущем не должен подвергнуться каре от этого божества и от судьбы вообще. Обычай, зафиксированный в «Повести временных лет» и процитированный в эпиграфе к стихотворению. Но наиболее интересны даже не сами эти этнографические вещи, хотя любопытны и они, а то, что в результате подобных физических испытаний получалось с нашими предками: «Душа, себя смиряющая так, чужого гнёта не выносит». Таким образом, обычай хлестать себя берёзовым веником, изнурять горячим паром и обливанием холодной водой в результате приводил к крепости телесной и духовной.

От этого поэт перекидывает мостик к русскому свободолюбию и известным правдолюбцам: пламенному протопопу Аввакуму, стоявшего за «старую веру», декабристам, вышедшим на Сенатскую площадь...

Спасибо поэту и за преданья старины, и за раскрытие самой сути одного из старинных обычаев, сделавших нас способными противостоять суровым угрозам.

А ещё спасибо за чистое, душевное, трогательное отношение к народу. – Не случайное! Ведь советская интеллигенция, в том числе и писатели, в своём большинстве – неразрывная часть этого самого народа, мало чем от него отличавшаяся (разумеется, не имею в виду верхушку).

Теперь вспомним другое стихотворение Кузнецова, тоже касающееся летописи и летописцев:

Только это – летопись современная, летопись бед и страданий русского народа проклятых 90-тых. Друг – поэт и учитель сельской школы – жил и работал в глухом селе.

Поэт вспоминает и своего товарища по Литинституту, поэта Николая Рубцова:

Светят ещё и потому, что в них живут учителя и летописцы. Но ведь кто-то же должен был честно сказать, в каком положении тогда находились отдалённые малые деревни, в которых уже не только хозяйство разваливалось, но где и жителей мало оставалось! Кому ж восстанавливать?

Так и горят по сей день окошки в затерянных на российских просторах глухих сёлах, где тихо пишут современные пимены и рубцовы – пишут правду, а не бодрую фальшивую лирику псевдопатриотического пошиба: «Чудный пламень человека в русских далях не угас». Но именно правда народу и нужна, только от хлёсткой правды, как от свежих берёзовых веничков, способен он воспрянуть духом и собраться с силой. Потому и такой наказ от поэта будущим николам: «Бедным даром будь доволен», «Так непросто жить во имя человеческой любви!».

Что могут сделать для России обитатели таких сёл? А вот это и могут – выстоять и собраться с силой. Дух народный, он накапливается не враз, он настояться должен. А в таком деле и баня полезна, и молитва за Отечество:

Небесная битва – вот она, уже сегодняшняя, и собраться с духом и с силами непременно надо, так что любая малая лепта для такого дела не помешает.

Поэзия Валерия Кузнецова – именно то, чего требует современная русская поэзия. – Не та, парадная столичная, густо настоянная на вывертах, а настоящая русская поэзия, глубинная, сама от народа, отражающая жизнь народа и обращённая в народ.

Народ в стихотворениях Валерия Николаевича – это и простая сельская доярка Мария Сурикова, с которой поэт познакомился, когда «Автобус под вечер привёз / писательскую бригаду / на ферму к дояркам, в колхоз – к земле и народу поближе», где «мерцает навозная жижа, и липнет к ногам чернозём».

То, что смогли сделать «женщины в серых халатах, в тяжёлой резине сапог», не смог бы больше никто, как честно признаёт сам поэт. «И в слякоть, и в холод» они сами таскают тяжёлые бидоны по грязи: «Всё новый молокопровод не доведут до ума» в уже ставшем престижным (благодаря их труду) колхозе. Но у скромных доярок «улыбки – почти виноваты»: «Простите: не чисто одеты – такая работа у нас...» («В какую, не помню, декаду...»)

Это и талантливая сказительница Александра Протопопова из села Ташла в Оренбуржье:

Что интересно, и в это стихотворение органично, как древний заговор в строчки о бане, входит свободолюбивое народное творчество – рифмованный речитатив Александры-свет Сергеевны, в котором «всякий, кто жизни перечит, своё получает сполна».

А ещё один яркий представитель народа – сельский конюх Аносов, который «вдруг сподоблен портретом» от заслуженного художника России Александра Овчинникова.

Но и сам – пусть заслуженный, но родом из села –  художник недалёк от своего персонажа. Наверное, оттого и его персонажи – живые:

Что объединяет эти разные судьбы – сельского учителя, доярку, сказительницу, художника и конюха? «Ничего, кроме родины, нет у него». Как поёт-припевает Протопопова, всего и богатства-то –

Но, может, оттого что Родина – единственное, что есть, она здесь и более ценится?

Вот оттого и закончить свою первую часть исследования творчества Валерия Кузнецова мне хочется маленьким стихотворением, посвящённым его другу, художнику А. Овчинникову, по просьбе его родных выбитым на обратной стороне памятной стелы («Сказал художник...»):

Пока судьба России честно ложится на холст и в стихи, пока о ней есть кому беспокоиться («печаловаться» по-старинному), есть кому передавать её заветы и культуру, есть кому оставить древний и стойкий народный дух, – не бывать смерти России, и далека ещё наша дорога. А грозовые облака – пусть несутся! На то они и облака.

21, 25.04.23 г.