Воспоминания о чернобыльских временах. Семейный инстинкт. Компенсация за имущество. Столкновение с партократией. Безнаказанность. Евгений Орёл.
Гл. 11. Нас оставалось только трое
(См. Гл.1–3)
Припятский городской финансовый отдел состоял из инспекций, которые тоже почему-то именовались отделами. Это порой вызывало недоумение: как так? – отдел, состоящий из отделов. Что-то не то в иерархии. Впрочем, я не об этом.
После эвакуации горфинотдел выглядел как в старой военной песне – «Нас оставалось только трое из восемнадцати ребят». Точнее, трое из восьми. Кроме заведующей, Людмилы Александровны Приймак, и меня, её заместителя и одновременно начальника отдела госдоходов, лямку тянула ещё Валя Сапура, формально состоявшая у меня в прямом подчинении. Однако опыта у неё было поболе моего, и мне частенько приходилось с ней советоваться. (После аварии Валя примерно месяц находилась в больнице, но, кажется, всё обошлось. Сейчас живёт в Ирпене, городе-спутнике украинской столицы.) Так мы втроём и работали бок о бок с другими припятскими административными структурами до полного их расформирования в июне 87-го.
Остальные сотрудницы (я был в горфинотделе единственный мужчина) в «послевоенное» время нас покинули. По разным причинам. Об их дальнейшей судьбе почти ничего не знаю. Припоминаю только, что инспектор бюджетного отдела (имя её начисто забыл) незадолго до аварии уехала в такой себе мини-отпуск в Россию, к родителям. Узнав о происшедшем, возвращаться не стала. Возможно, когда через полгода после аварии мы в льготном порядке получали квартиры, она об этом пожалела. А может, и нет. Не знаю. Осенью того же года прислала письмо. Интересовалась, что и как, в том числе и квартирным вопросом. Увы, поезд ушёл. Но всё к лучшему: ведь здоровье-то сберегла!
Ещё мне чуть-чуть известно о нашей секретаре-машинистке Римме Геннадиевне Куликовой, которая, к слову будет сказано, очень хорошо знала дело, была исполнительная, корректная в обращении с коллегами. После аварии я с ней не виделся, но от людей знал, что вечером в ту последнюю «мирную» пятницу она ушла с внуком на дачу, находившуюся в так называемой «Нахаловке», своего рода неформальном дачно-огородном кооперативе. Скорее всего, её потому так и прозвали, что участки не были зарегистрированы, а просто нахально (?!) захвачены любителями самолично выращенных овощей и картошки. Чем не подспорье при скромном семейном бюджете? Но по воле злых сил Нахаловка оказалась на одном из основных направлений выброса радиоактивных отходов. Поговаривали, будто Римма Геннадиевна узнала об аварии лишь днём в воскресенье, когда за ней приехали «эвакуаторы». Так она и покинула город: прямо с грядки, в кедах и спортивном костюме. В больнице ей удалили щитовидку. Содержание в крови лейкоцитов, которые, как известно, отвечают за иммунитет, упало ниже всех минимумов. Других сведений о Римме Геннадиевне у меня нет.
Об остальных сотрудницах горфинотдела мне ничего не известно.
Из коллег по горисполкому особенно много шитиков наполучали те, кто двадцать шестого и двадцать седьмого апреля обходили дома и уговаривали жильцов не высовываться из квартир и, тем более, не позволять маленьким детям играть в песочницах (о взаимной «приязни» песка и шитиков я уже писал). Хождения по дворам совершались втайне от горкома партии, который с завидным упорством ограничивал выход информации, якобы провоцирующей панику. Мне что-то не хочется комментировать эту тактику замалчивания ценой здоровья и жизни людей. Ведь неизвестно, чем бы всё закончилось, если бы люди сразу же узнали об угрозе, масштабы которой не могли толком оценить даже специалисты. А ну дай людям знать, что вокруг них – смерть! И что дальше? Массовое бегство с таким же массовым разносом по стране радионуклидов да несколькими сотнями инфарктов? Так что не всё здесь однозначно. Однако я бы снял шляпу перед теми, кто, рискуя получить нагоняй от партийно-коммунистического начальства, делал всё возможное для безопасности населения.
***
В «довоенное» время среди моих друзей-приятелей, а также приятельниц, в основном были холостые и одинокие. Многие из них даже не воспринимали узы Гименея как нечто обязательное. Может, потому мы и дружили. Ещё бы! Такое объединяющее начало! Конечно, ничего человеческого мы не чурались, однако «дальний прицел» мало кого интересовал. Почему? – На это у каждого свои тараканы. Лично у меня идиосинкразия к маршу Мендельсона развилась после глупого студенческого брака, о котором я никогда не вспоминаю и сейчас рефлексировать не собираюсь.
Однако – и в этом я уж точно был не одинок – за внешней бравадой и наслаждением свободой (непонятно только, от чего) скрывалось непреодолимое желание быть кому-то нужным, жить не только для себя, дать продолжение фамилии. Потому мысли о свободе чаще вытеснялись битловским «О, сколько в мире одиноких...» (Ah, look at all the lonely people...) [1]. И встреча с Таней, совпавшая с днём гибели мифа о мирном атоме, окончательно развеяла страх перед алтарём. Через месяц мы подали заявление, а ещё через два в скромной оболонской квартире «пела и плясала» скромная городская свадьба.
Чуть позднее с удивлением узнал, что примерно в то же время почти все из нашего «клуба одиноких сердец» галопом рванули под венец! Что это? Результат осознания бренности бытия? Пересмотр жизненных ценностей? И, как следствие, победа инстинкта продолжения рода над гусарством? Значит, спасибо Чернобылю?!
***
Когда я, устраиваясь в горфинотдел, становился на воинский учёт, заведующая военно-учётным столом Ира Ткачёва, помимо прочего, спросила: «Женат?» Я в ответ: «Холостяк». И после паузы слегка вызывающе: «Закоренелый». Как мне тогда показалось, прозвучало достаточно эффектно. Вскинув брови и пробежав по мне оценивающим взглядом, Ирина с улыбкой предостерегла: «Не зарекайся». Я улыбнулся в ответ и, заметив обручальное кольцо на её правой руке, промолчал. Много позднее Ира мне припомнила: «А говорил – закоренелый холостяк». На что я: «Ну да, а ты говорила – не зарекайся». Жаль, не могу разделить с Ирой воспоминания об этом кратком эпизоде. Не стало её через несколько лет после аварии. Онко. А ведь мы с ней почти одногодки...
***
Медовый месяц пришлось отложить до лучших времён. Из-за дефицита кадров на работу я вернулся уже через неделю после свадьбы. Такая востребованность, с одной стороны, повышала самооценку, а с другой – сыграла не в мою пользу, породив ощущение безнаказанности. Не то чтобы я прежде стелился перед руководством, и не то чтобы вдруг начал наглеть, но появилось – чего греха таить – ложное понимание, что без меня не обойдутся. Впрочем, вот пример.
За время «медовой недели» произошли важные события. Сменилось руководство горисполкома: вместо Волошко председателем поставили бывшего горкомовского секретаря Александра Веселовского. Кроме того, началось оформление компенсаций за оставленное в Припяти имущество. Для приёма заявлений выделили актовый зал не то клуба, не то дома культуры. Меня направили на «приёмный пункт», а чтобы легче справлялся с наплывом людей, дали в подкрепление коллегу из другого района Киевской области.
И вот сидим, приходят люди, выдаём бланки заявлений, получаем заполненные. На улице – жара несносная. В помещении – не намного лучше. К середине дня мы поняли, что без минералки загнёмся. Решили, схожу я, а мой коллега, если что, прикроет. И надо ж было именно в это время припереться какому-то проверяющему аж из облисполкома! Когда я вернулся с авоськами, из которых в разные стороны торчали горлышки бутылок, мне напарник и сообщает: вот, мол, заезжал какой-то чувак из области, тебя спрашивал, а потом звонил Веселовский и сказал, чтобы ты срочно перезвонил, а лучше – зашёл.
Я начал с телефона. В приёмной звонок перевели на председателя. В трубке долго звучал разговор в кабинете. Так часто поступали руководители советского типа: даже когда отвечают на звонок, то не сразу «аллёкают», а всё ещё продолжают диалог с посетителем. Это чтобы ты, звонящий, сразу же уяснил, что председатель – человек очень занятый, и надо набраться терпения, покуда он не снизойдёт до ответа. Ладно, думаю, не впервой. Меня-то время не давит.
Наконец, на том конце провода раздалось недовольное:
– Аллё?
– Добрый день, Александр Афанасьевич. Это Орёл. Вы хотели со мной говорить?
– А, ты? Зайди ко мне!
Короткие гудки. И ни тебе «здрасьте», ни «пожалуйста». Да и бог с ним, думаю, не убудет меня.
От клуба до исполкома – минут десять пешим ходом. Захожу в приёмную. Через шум-гам посетителей пробиваюсь к секретарше: «Меня просил зайти» (жестом показываю на кабинет). Мне в лицо: «Александр Афанасьевич не просил, а приказывал!». Ну, тоже ладно. Особенности восприятия в действии. Да и не до оксфордских манер в такой сумасшедшей обстановке.
Захожу к Веселовскому. Тот, как можно догадаться, в главном кресле. За длинным столом для заседаний, образующим букву «Т» с председательским, по обе стороны сидят двое, из которых я знал только зампреда Кононыхина Владимира Константиновича. Напротив него – какой-то дутый крендель, доселе мне неизвестный. По виду – типичный партработник: кабинетное брюхо, губы – концами вниз, выражение лица – как в песне: «Но сурово брови мы насупим...» Впрочем, что мне до него? Я ведь к новому председателю.
На моё «здравствуйте» реакции – ноль. Ждать команды «присаживайтесь» не стал. Выдвинул стул и устроился со стороны зампреда, сложив локти на том самом столе для заседаний. Вопросительно уставился на Веселовского. Он же и начал разговор, без крика, даже с налётом вежливости, какая только доступна партийно-советским работникам:
– Слушай (это мне), а чего тебя нет на рабочем месте?
– Но ведь вы меня попросили зайти, вот меня там и нет, – отвечаю в той же тональности.
– Не прикидывайся! Ты знаешь, о чём я! – прозвучало чуть строже, даже с некоторым раздражением, вызванным моей развязностью.
– Нет, не знаю. Скажете – буду знать, – ответил я, пока ещё спокойно, в рамках приличия.
– Ты ж на заявлениях по компенсации?
– Ну да.
– С этим... как его... из Макарова...
Председатель не мог вспомнить имя прикомандированного от Макаровского райфинотдела, но я подсказывать не стал, а давай сразу быка за рога:
– Так, а в чём дело? Меня работа ждёт! – мой голос приобрёл чуточку негодования, пусть даже напускного.
– Ты не паясничай тут! Работа его ждёт! – передразнил Веселовский. – Там на твоей, как ты говоришь, работе сегодня был представитель облисполкома и, говорит, тебя нет на рабочем месте. Сорок минут, говорит, ждал.
– Я выходил только раз, на пятнадцать минут, за минеральной водой. А сорок минут – это враньё!
В этот момент чиновника, сидевшего напротив Кононыхина, будто передёрнуло. Вскинув брови, он наконец-то взглянул в мою сторону, исторгнув поток флюидов ненависти, помноженных на возмущение. Кононыхин же молча взирал и слушал. Его ошарашенный взгляд то фиксировался на мне, то перебегал на Веселовского, снова на меня, на него... явно избегая «глазного контакта» с киевским начальником.
– Да как ты разговариваешь! – голос председателя всё больше металлизировался, наращивая громкость. – Вот человек из области! Он что, по-твоему, выдумывает?!
– Пусть купит себе новые часы! – не уступал я.
Не знаю, какой тирадой готов был разразиться Веселовский, поскольку здесь уже вмешался пузатый чиновник, оказавшийся зав каким-то отделом Киевского облисполкома:
– Что вы себе позволяете?! Как вы себя ведёте?!
«Надо же, – мысленно оценил я, – на «вы», хоть и на повышенных тонах. Столичный уровень, однако». Вслух же я едва не проорал:
– А нечего на меня поклёп возводить! Я сказал – меня не было пятнадцать минут! – Рамки почитания и вежливости безнадёжно трещали по швам и по живому. – Лучше бы людей обеспечили хотя бы водой! А то бросили на отшибе – и сдыхай от духоты!
– Нет, я этого так не оставлю! Я немедленно доложу Плющу [2] ...
– Да на здоровье! Хоть Горбачу! – почти в рифму перекрутил я фамилию тогдашнего генсека. Это было уже чересчур. Но меня несло, как Остапа накануне васюкинского сеанса.
Тут мне вспомнилась поговорка – «незаменимых не бывает». И всё же отступать не к лицу, решил я про себя, хоть и прекрасно понимал, что в «довоенных» условиях подобный диалог стоил бы мне карьеры.
Областной начальник приступил к давлению на мораль:
– Вы коммунист?
– Этого ещё не хватало!
Сейчас не могу понять, откуда взялась такая дерзость. Год-то ещё 86-й! Надеюсь, комментарии не нужны.
– Но у вас есть хотя бы гражданская совесть? – Мой визави по-прежнему надеялся хоть чем-то меня пристыдить.
– Моя гражданская совесть тут ни при чём! А клеветать на себя я не позволю никому! Ни вам, ни Плющу, ни даже Щербицкому [3]!
– Вы свободны! – и показал рукой на выход.
– Да пожалуйста! – я встал, вышел и, конечно же, хлопнул за собой дверью.
«Ты тоже, м...к, свободен!» – эта фраза прозвучала вне кабинета и только у меня в голове.
Вечером я вернулся в финотдел с внушительной пачкой принятых заявлений. Отдал Людмиле Александровне. Ей уж доложили об инциденте в кабинете председателя. Однако увещевания Людмилы успели ограничиться тревожным: «Как же вы так, Евгений Николаевич?», поскольку в этот момент в кабинет вошёл Веселовский. Переговорив о чём-то с заведующей, он затем ко мне, словно между прочим:
– Слушай, Евгений, ты так его довёл, что он потом пил валерьянку. Мы уже думали врача вызывать, – сказал спокойно, даже чуть насмешливо.
Я в ответ только ухмыльнулся, а Веселовский продолжил обсуждать какие-то вопросы с Людмилой. Для себя же я вывел, что Александр Афанасьевич и сам недолюбливал этого непрошеного визитёра, а тогда, в кабинете, вынужден был держать марку.
Вскоре все разошлись по домам. Я уже упоминал, что жильё снимал в частном секторе. Хозяева с меня и копейки не брали. Да в то время, думаю, во всём Полесском с эвакуированных никто денег за проживание не требовал. Кроме того, глава семейства – Коля Карачун – оказался прекрасным человеком, хорошим собеседником и не менее хорошим... собутыльником. Помимо меня он принял ещё двух командированных постояльцев. У Коли в доме стояло фортепьяно. Вот мы вчетвером и «зажигали», так что вся округа сбегалась. Весело было! Самогон, девки, песни, танцы...
Если Коля Карачун читает эти строки, то я хотел бы сердечно поблагодарить его за гостеприимство, заботу и пожелать ему и его близким доброго здравия и благополучия.
А с председателем Припятского горисполкома Александром Афанасьевичем Веселовским у меня в итоге сложились прекрасные отношения. О том злосчастном инциденте мы друг другу больше не напоминали. К сожаленью, как я недавно узнал, в конце 90-х Александр Афанасьевич погиб в автомобильной катастрофе. Светлая память замечательному человеку.
Продолжение следует.
Июль 2011
Примечания:
[1] Строчка песни Eleanor Rigby. Её русский перевод взят из Антологии британской поэзии 20 века.
[2] Иван Степанович Плющ (1941 г. р.), украинский политик. В то время – председатель Киевского облисполкома. Впоследствии дважды избирался спикером украинского парламента (Председателем Верховной Рады). С мая по ноябрь 2007 г. – секретарь Совета национальной безопасности и обороны Украины. Награждён золотой звездой Героя Украины.
[3] Владимир Васильевич Щербицкий (1918–1990), украинский партийный и государственный деятель советских времён. В то время – первый секретарь Центрального комитета Коммунистической партии Украины.
Не забывайте делиться материалами в социальных сетях!
