Мы – Дети Войны

---

Я родился 27 мая 1940 года, и долгое время считал, что появился на свет за год до начала войны. Уж очень врезалось в память советского народа раннее утро 22 июня 1941 г. Учебники истории той поры как-то старались не афишировать, что война против немецкого фашизма началась 1 сентября 1939 г.
Это осознание спустя много лет вылилось в такие строки:

Давным-давно, в декаде третьей мая,
Когда я ощутил рожденья миг,
Уже тогда Вторая Мировая
Вовсю вращала смерти маховик.

Ещё вблизи я пламени не вижу –
Что вообще тогда я видеть мог? –
А он привольно ходит по Парижу,
Эсэсовский начищенный сапог.

Война живое косит, как отрава,
Люфтваффе кружит в небе карусель,
Уже давно повержена Варшава,
В огне Гаага, Осло и Брюссель.

И на восток Берлин взирает косо,
Хотя клянется, что Москве он – брат.
Над планом краткосрочным «Барбаросса»
Штабисты круглосуточно корпят... 

И вот план, названный именем великого полководца и императора Священной Римской империи Фридриха Барбароссы, в действии.

Уже в первые месяцы, мы жители Украины, испытали жестокие немецкие бомбардировки, первую эвакуацию 1941-го на Северный Кавказ и вторую эвакуацию 1942-го в Баку и далее через Каспийское море в Среднюю Азию, а оттуда на Урал, в маленький рабочий посёлок Арти.
Много позднее я напишу, со слов мамы, стихотворение об одной встрече, состоявшейся у нас в этом посёлке:

Война. Зима. Жестокая зима
Арти сковала панцирем студёным.
В сугробах спят замшелые дома,
Лишь дым из труб струится потаённый.

Скрипучий снег мои глаза слепит.
Закутанный в тряпьё, бреду по следу
И слышу маму: «Марик, потерпи,
Ещё немного, и придём к обеду».

И вдруг навстречу выбравший маршрут
Старик в каком-то ветхом одеяле:
– Мадам, простите, как его зовут?
Как Вы ребёнка своего назвали?

Я не ослышался? Мне показалось, Марк?
И моего так младшенького звали... 
Мы жили в Лодзи, но случилось так,
Что я один живу здесь, на Урале.

А вы, случайно, не евреи? Ба...
Не может быть! Родные, неужели?
Ведь всех убила жуткая судьба.
Да как вы в этом пекле уцелели?

Я вижу вас! А из семьи моей
Погибли все вокруг. О дети, дети!
Я думал, я – единственный еврей,
Я думал, что евреев нет на свете!

А стужа становилась всё сильней,
Мела позёмка чёткими кругами.
Арти. Зима. Единственный еврей
Смотрел на нас бездонными глазами.

Мы – дети войны.

Что более всего запомнилось из военного и послевоенного детства?
Для меня, как и для многих моих сверстников, ответ прозвучит однозначно – голод.
Всё время хотелось есть. В Артях я ходил в детский садик, где нас кормили очень скудно. Часто давали суп из крапивы и ещё из каких-то трав. Но это было летом, а зимой приходилось труднее.

Мой отец после госпиталя работал в Артинском ремесленном училище преподавателем слесарного дела. В обед он ходил в заводскую столовую и, поскольку детсад находился рядом, он брал меня в столовую, чтобы подкормить. И я бессовестно съедал отцовский обед. А у отца была язва желудка.
Учащиеся очень уважали отца, он был очень высокого класса слесарь-лекальщик и прирождённый педагог.

В столовой учащиеся видели, что их мастер ничего не ел и, бывало, каждый из них одну ложку супа отливал в общую тарелку и потом её относили отцу. Конечно, отец отказывался, протестовал, но и ребята были настойчивы: «Семён Маркович, мы не можем допустить, чтобы Вы умерли от голода!».

Большим праздником в каждой семье было отовариться американской тушёнкой и лярдом, поставляемыми Советскому Союзу в рамках помощи по ленд-лизу.

Потом, в послевоенные годы, в период «холодной войны», много писалось о том, что американская помощь была якобы незначительной. Пусть авторы этих клеветнических измышлений говорят это кому угодно, но только не детям войны.
Все мои сверстники всегда с благодарностью вспоминают и тушёнку, и лярд, и яичный порошок из-за океана. Я даже написал стихотворение, посвящённое одному из этих продуктов:

«Лярд (англ. lard) – пищевой продукт,
поставлявшийся в годы войны
Соединёнными Штатами Советскому Союзу».
(Из истории Великой Отечественной войны)

У памяти непредсказуем взгляд –
Вот и сейчас нежданно отыскала
Забытое с войны словечко «лярд» –
Топлёный жир, продукт свиного сала.

В те дни всегда, всегда хотелось есть,
И днём, и ночью – это было нормой.
Но шёл конвой, и вот благая весть – 
Прошёл сквозь мины, субмарины, штормы.

Чуток поесть, забыв, что над тобой
Раскинулось военное ненастье…
Кусочек Хлеба.
Тонкий Лярда слой.
И Кипяток.

И это было – Счастье!

Думаю, что дети войны никогда не забудут тех, кто помог им выжить в страшное голодное лихолетье.

Мы – дети войны.

Это значит, что мы жили в годы жестокой карточной системы, которая существовала в стране до конца 1947-го. Нынешней молодежи карточная система, к счастью, не знакома. А дети войны знали, что потерять продуктовые карточки – это обречь себя на совершенно голодное существование:

В глухих сугробах сделаны дорожки.
Хоть это хорошо... Мороз свиреп.
Я в магазин шагал, зажав в ладошке
Коричневые карточки на хлеб.

Шёл в магазин, трясясь от лютой стужи,
Владелицы военных тех судеб.
И лишь дойдя до цели, обнаружил,
Что нет в ладони карточек на хлеб.

Наверно, обронил бумажки эти,
Оставил где-то на пути в снегах.
...Не много раз, живя на белом свете,
Я видел ужас в маминых глазах.

Мы – дети войны.

Это значит, что мы, в большинстве своём, выжили чудом.
Трудно найти ребёнка военной поры, который не выбирался, казалось бы, из смертельной ситуации:

Я в сорок третьем сильно заболел,
Дышать, передвигаться трудно стало.
– Ну, что ж, война... Таков его удел,
Знать, не жилец, – соседка прошептала.

Я превратился в тонкую свечу,
Меня осталось меньше половины,
И мама повезла меня к врачу,
Профессору, светилу медицины.

Меня коснувшись ёжиком седым,
Проговорил он голосом усталым:
– Да здесь всё ясно. Парню нужен Крым.
И яблоки. Побольше. До отвала.

О чём, о чём профессор говорит?
О бронхах, лёгких, перебоях сердца…
Ах, да, болезнь. Хронический бронхит…
Но яблок нет. И Крым сейчас у немцев.

К чему сейчас о Крыме вспоминать
И обо всём, что с нами приключилось?
На что нам оставалось уповать?
На лучший жребий да на Божью милость.

Наверно, пощадил меня Урал –
Случались в жизни чудеса и были, –
Я вдруг без яблок поправляться стал,
А Крым лишь год спустя освободили... 

Мы – дети войны.

Когда мы пошли в школы, то только у немногих в классном журнале, где содержались сведения о родителях, в графе «Отец» были приведены данные. У большинства (!) была стандартная фраза – «погиб на фронте».

Безотцовщина...
Как долго она ещё будет влиять на жизнь детей войны! Это и второгодники в классах, это и повышенная детская преступность, это и изломанные человеческие судьбы.

Мы – дети войны.

Как же мы ненавидели врага! Немец, фриц, фашист – это были для нас синонимы. Пусть враги где-то там, далеко, но наша ненависть вот она, здесь, рядом. Помнится, как мы, жители тылового Свердловска, узнали, что в нашем городе появились первые пленные немцы. Они работали на ремонте старого каменного моста через реку Исеть по улице Малышева.

Воспоминание об этом событии изложено в стихотворении «Немцы на Урале»:

Победы близится пора.
По сводкам, наши наступают.
В тылу лихая детвора
Во всех дворах в войну играет.

Вот Юрка, уличный герой.
В рубашке с пёстрою заплатой.
Он, окружённый «немчурой»,
Сейчас взорвёт врагов гранатой.

Фашисты в страхе залегли,
Но прерван бой хромою Зиной:
– Ребята! Немцев привезли!
Там, у моста стоят машины!

В мгновенье позабыт герой.
Вот это новость! Надо встретить!
И босоногою гурьбой
На всех парах летим к Исети.

А там, действительно, они.
Они! К мосту таскают камень.
Их охраняет конвоир,
Угрюмый и усатый парень.

Столпился маленький народ,
И слышен Юркин голос: «Парни!
За Родину! На бой! Вперёд!».
И в немцев полетели камни.

– Эй, ноги в руки и беги!
Шугнул нас конвоир усатый.
Повёл стволом – как воробьи
Вспорхнули от него ребята.

А женщина сказала нам:
– Да разве можно так, ребята?
Кто знает, каково отцам
У них, в Германии проклятой?

У Юрки голос чуть дрожит,
Видать, не просто сладить с сердцем:
– А мой отец в бою убит,
И не сдаются наши немцам!

Взглянула – хлопца понесло.
Малец, чего он понимает!
И выдохнула тяжело:
– На фронте всякое бывает... 

Трудно, ох как трудно, было отрешиться от ненависти к тем, кто принёс столько страданий всему народу.

Мы – дети войны.

Я принадлежу к тем, кто большую часть своего военного детства провёл в глубоком тылу. А вот судьба детей в оккупированных врагом районах была куда более тяжелой.
Расскажу о судьбе своей троюродной сестры Эллы.

До войны её семья жила в Харькове. Эвакуироваться не удалось.
В один из чёрных дней оккупации по улицам Харькова шла колонна харьковских евреев. Шла под охраной автоматчиков в свой последний путь по направлению к Дробицкому Яру.
Вдоль улиц стояли жители Харькова. Кто-то смотрел на колонну с нескрываемым злорадством, кто-то взглядом выражал сочувствие.
На одной из улиц матери Эллы удалось вытолкнуть двухлетнюю дочку из колонны. Девочка, оставшись без матери, естественно, заплакала, но стоящая рядом с ней женщина подхватила ребёнка на руки и скрылась в толпе.

Вся многочисленная родня Эллы была расстреляна.

После войны в Харьков вернулись два родных дяди Эллы. Это были боевые офицеры, всю войну прослужившие в авиации. Они попытались разыскать хоть кого-нибудь из оставшихся в живых, и тогда кто-то рассказал им об Элле.
Братья принялись искать девочку, и, о чудо! – нашли её в одном из сёл Харьковщины.

Украинская женщина, спасшая Эллу от расстрела, удочерила её и дала ей другое имя. Девочка звала свою спасительницу мамой. Братья-офицеры горячо благодарили Ганну – так звали новую маму Эллы, – но решили воспитать племянницу в своих семьях. Однако Ганна наотрез отказалась отдать дочку, ставшую ей родной.

И тогда дяди обратились в суд. Они пришли в здание суда в парадных формах, увешанных многочисленными боевыми наградами (одиннадцать орденов на двоих!) и горячо отстаивали свое право на воспитание племянницы. «Это наш единственный зеленый росточек! – убеждали они судью. – У нас больше возможностей, чем у Ганны, дать Элле хорошее образование!».

Всё было напрасным! Судья постановил, что вопрос должен быть решён в соответствии с желанием самой Эллы – с кем она хочет жить. Девочка сказала твёрдо и решительно: «Конечно, с мамой!».
Соответственным было и решение суда.
И ещё было решение о том, что суд обязывает обоих дядей выплачивать Ганне алименты на воспитание Эллы. Дядей это глубоко оскорбило: «Да мы сами будем всемерно помогать Ганне, разве может быть иначе? Эта женщина для нас родная!». Но судья был неумолим: «Всё должно быть оформлено строго юридически!»

Вот и ещё один пример на тему «Мы – дети войны».

Дальнейшая судьба Эллы мне неизвестна. В своё время не расспросил маму подробнее, даже про фамилию не спросил. А теперь уже спрашивать некого... 
И в этом мы, дети войны, ничуть не отличаемся от всех других детей.

Мы – дети войны.

Войны, что отгремела, страшно сказать, 65 лет назад.
И у нас, детей войны, уже выросли свои дети, и у многих из них уже есть свои внуки, правнуки детей войны.
Дай Бог, чтобы они никогда не знали того, что пришлось познать нам. Пусть лучше узнают об этом из наших рассказов.

Я вспоминаю, как моя внучка Ксюша в 1995 году, будучи первоклассницей, в канун 50-летия Победы получила задание найти в семье участника войны и пригласить его в свою школу для рассказа о том, как он защищал Родину. Этот случай лёг в основу моего стихотворения «Ксюшин вопрос»:

Информацию цепко храня,
Под влиянием школьной волны
Внучка Ксюша спросила меня:
– Дед, а ты ведь участник войны?

Я рукой на неё замахал.
Ох, фантазия внучки сильна!
«Что ты, что ты! Я был тогда мал,
Нет, меня лишь задела война.

Я средь горя и голода рос».
Но замечу – со многих сторон
Ксюшин детский наивный вопрос
Не совсем оснований лишён.

Не за мной ли фашистский пилот
Гнал машину? Сожмись и терпи!
Не по мне ли строчил пулемет
В обожжённой донецкой степи?

И, верша смертоноснейший бал
В упоенье спортивном своём,
Не в меня ли фугаски бросал
Юнкерс в небе, таком голубом?

И, вселяя убийственный страх,
«Хайль!» – орала эсэсовцев рать.
Не меня ли в кубанских краях
Душегубки пытались сожрать?

Те года впечатлений полны,
«Не забудь!» – свою память прошу.
Я, пожалуй, участник войны,
Только Ксюше про то не скажу.

Мы – дети войны.


См. также Моё военное детство