Родной природе

Прежде чем ввести вас в мир таёжного быта, реальностей, далёких от романтики и всё равно удивительных, а потому и просящихся в стихи и песни, хочу немного напомнить из географии, которую мы все в школе разве что «проходим», о местах, где разворачиваются события в поэзии Игоря Гордиенко – запорожца, который в 80-е «заболел» Сибирью и отдал ей лучшие годы своей жизни.

Бодайбо – районный центр Иркутской области, западнее озера Байкал, на правом берегу реки Витим, у впадения в неё реки Бодайбо. По климату приравнен к районам Крайнего Севера. Помните – упоминается у Высоцкого, в песне с одноимённым названием: «А меня – в товарный и на восток, и на прииски в Бодайбо»? Добыча золота здесь ведётся с XIX века. В городе есть даже памятник золотодобытчикам, но лучшим памятником, я думаю, могли бы стать стихи Игоря, если их положить на музыку.

Мама – рабочий посёлок на левом берегу реки Витим, у впадения в неё реки Мамы, северо-западнее Бодайбо, вдали от железных дорог и автострад, поддерживающий связь с Иркутском с помощью аэропорта Мама (рейсы дважды в неделю) и речных барж. В советское время там шла добыча слюды.

Витим – посёлок в Якутии, на левом берегу Лены, напротив устья реки Витим, далеко к юго-западу от районного центра, города Ленска, возле границы с Иркутской областью, севернее Бодайбо. Обслуживает навигацию на реке Лене. До сих пор является экологически чистым районом.

Нерюнгри – Якутия, не слишком далеко от Приморья и границ с Монголией.

И всё это – непролазная глушь, девственная тайга, никаких надёжных средств сообщения, кроме вертолётов и рек. Зная, где эти точки на географической карте и какие там места, легче представить себе жизнь разнорабочего – на БАМе и на добыче золота, на стройке или на ловле рыбы...

Начать разбор стихов о тайге Игоря Гордиенко, его таёжного цикла, я хочу со стихотворения «Звучанье запахов и красок» (Витим, 1993). Оно чуть ли не языческое по ощущению предельной близости к миру тайги, по вживаемости в природу. Чувствуется внимательное отношение к каждой былинке и ручейку. Даже никогда не бывавший в подобных уголках ощутит величественность и нехитрую красоту северных мест. Заповедная, совсем дикая тайга и берег реки, куда часто захаживают лесные обитатели. Достаточно отойти совсем недалеко вглубь – и ты оказываешься вне «цивилизации». Сосны и могучие ели упираются в небо верхушками. Раскинулись сражённые непогодой и старостью стволы, из-под которых уже прорастают другие побеги. Крутые овраги уходят вниз, к широкому лесному ручью, где между камней растут колокольчики и вьётся зелень. А медведь-проныра уже приметил в воде ловких хариусов – вот и завтрак готов...

Лирическое стихотворение по своему построению как бы состоит из двух частей. Первая – красочное описание рассвета в таёжной природе, всех её мурашей-шмелей-стрекоз и проснувшегося мишки. Вторая посвящена женщине, с которой поэт наблюдает закат в тайге, и сложным чувствам, которые они переживают. Из таёжного цикла это самые пейзажные стихи, большинство других – о взаимоотношениях человека и таёжного мира или о покорении природы Приморья и Сибири.

Звучит чёткий четырёхстопный ямб с перекрёстной рифмой, но в двух строфах её сменяет кольцевая (опоясывающая), – что нисколько не вредит стихотворению. Знаю, что многие удивятся. Но так поступали и многие известные поэты ХХ века, единый способ рифмовки на протяжении стихотворения уже не считается строгой нормой. Другое дело, сколько раз внутри произведения это допускается и в каких местах. Важно, чтобы начало и конец по возможности были с одинаковым способом рифмовки, и Игорь это соблюдает.

Первые четыре строфы – растительный мир («овраговые корыта» с ручьями, брусничником, васильками и лесным орехом) и мир насекомых («мир мураша, пчелы и шершня», паука и жука). Оба настолько воедино слиты, что, по сути, это одно царство. Встаёт рассвет – и всё пробуждается, вся «умывающаяся рань», благоухающая дурманом цветов, «лес глицериновых стрекоз», «жук, лимузиново блестящ». Горит на солнце брусничник, стряхивают брызги от ручейков васильки, драит панцирь жук, и курится густой аромат запахов. Стихотворение недаром называется «Звучанье запахов и красок». Уже в самом названии заключена катахреза – смешение трёх способов восприятия мира, и она же встречается в самом начале, во второй строке «В сени трущоб дурман орешнев», объединяя в себе всё, что можно увидеть и вдохнуть. «Орешневый» – редко используемый, но красивый эпитет, обозначающий тёмный буро-жёлтый или коричневый цвет. Как не поддаться обаянию пёстрых красок, музыке ручьёв и благоуханию ароматов! Вот и получается, что здесь мир расшит цветом, а запахи – звучат...

К пейзажу и запахам тайги сразу присоединяются аллитерации, игра звуками – не случайно здесь как бы зашифровано «чу!» («забубенят ручьи», «расставлены силки паучьим ханом»). Если не поспешишь, а трепетно замрёшь, всё сам услышишь – «ур-ру» лесных горлиц («трущоб», «дурман», «мураш», «вокруг», «брусничник»), уютное жужжание «зж-ж» жуков, пчёл и шершней («жук», «жертвенно», «розовее», «стрекоз», «звякнут», «языческих», «позавидует», «лимузиново»), шуршание листвы и копошение насекомых («орешнев», «мураш», «шершень»), бубенцы ручьёв («побудкой», «забубенят», «Челубеем») и рокот близкой реки («розовее рос», «корыт», «горит», «мойдодырово опрятен»). Весь мир залит розовой ранью и радостью («рассветы», «расставлены», «овраговых», «рани»), так что нарастание звуков перерастает в гиперболу (преувеличение) «Побудкой звякнут васильки». И как им не звякать, если дрожат и стряхивают мелкие брызги с лепестков маленькие колокольчики, вброд переходящие ручей, если кучерявая зелень, купаясь в воде, вся в дымке от летящих капель... Пробуждайтесь, вставайте, все букашки и зверюшки, утро пришло! Вон уже солнце выкатывает на небо свой золотистый бок, вон летят навстречу его золотые вестники-лучи! Ну а сплошная аллитерация «п-п-п» («Надраивает панцирь-плащ – пусть позавидует приятель!») в начальных буквах двух строк – в сочетании с радостью – сливается в общем хоре в гудение «п-п-пора-а...».

Гармоничность и стройность стиха поддерживается с помощью изоколонов – параллельного распределения частей речи в рядом стоящих словосочетаниях или предложениях («Лес глицериновых стрекоз. Мир мураша...», «лимузиново блестящ и мойдодырово опрятен», «звякнут васильки, забубенят ручьи...»). И недаром! Ведь это только подчёркивает, как гармонично слажен и пригнан друг к другу каждый уголок лесного мира, как совершенно всё под резцом искусного Творца. Здесь лишь одно отклонение – ретардация, намеренное отвлечение, изгиб мысли: «Пусть позавидует приятель!» – думает жук, надраивая свой плащ.

Что интересно, способ рифмовки меняется именно в третьей строфе – там, где намечается поворот от, так сказать, «общей картины», фона, к изображению конкретных представителей тайги. Сейчас на смену толпам мурашей и роям пчёл, кроме щёголя-жука, заявится «пестун» – устаревшее от «наставник, воспитатель» (прозвище Хозяина тайги – медведя).

Образная система очень богата:

– сравнения «Рассветы розовее рос», «лимузиново блестящ и мойдодырово опрятен», причём в последних редкий вид – сравнения, образованные с помощью наречий;

– совершенно неожиданный эпитет «глицериновые стрекозы»;

– аллюзия, ссылка на историческое лицо «Паучьим ханом Челубеем»;

– олицетворение «Брусничник жертвенно горит»

– и несколько метафор: «сень трущоб», где под трущобами подразумевается чаща, глухой уголок первобытного леса; «паучий хан»; «овраговые корыта», т.е. корыта оврагов; наконец, расширенная метафора «Огнём языческих преданий брусничник... горит».

Бросается в глаза, что в этом отрывке несколько слов, в какой-то мере являющиеся авторскими неологизмами: в целях усиления выразительности от слова «овраг» Игорь изобрёл прилагательное «овраговые», а от существительных «лимузин» и «Мойдодыр» – наречия и сократил полное прилагательное, обозначающее цвет («орешневый»), до его краткой формы, что обычно не принято.

Поэт подбрасывает слова и жонглирует ими, словно цветными камешками: ах, ты наречие? Что-то ты о себе слишком возомнило! Сейчас ты у меня перейдёшь в обслуживающий персонаж и поможешь образовать сравнение!

И вот появляется пестун, тоже послушный зову побудки (отсюда и метафора «солнце гонит») и принимается умываться, довольно фыркая. Сияет омытое ночной влагой бирюзовое небо, по берегам волнуется под ветром зелень, в воде играет и резвится рыба – хариус, или, как пишет Игорь, употребляя местное название, харьюзы. А медведь за ней внимательно наблюдает, чутко шевеля ушами. Идиллия!

Автор не изобретает здесь новые аллитерации, а продолжает интуитивно усиливать строчки радостью, рокотом волн, зовом лесной горлицы и зудением мошкары, жуков и пчёл. Так и образуется гармония целого, когда каждая часть подчинена общей задаче и вписывается в общую, единую картину.

Смотрите, как нестандартны эпитеты. В частности, в сравнении «И ветер весело свирелен, как скоморошечий мотив» их аж два, ещё один – весёлый и задорный, из разговорного слоя лексики – использован в эпизоде с медведем («мордастая натура») и один – «мозаичная зелень» – рисует разнообразие опытным взглядом художника. А усиливающий его глагол создаёт метонимию «зелень льётся», поскольку зелень, спускающаяся к самой воде и окунающая свои ветки в реку, как бы принимает на себя её свойства.

Кстати, «скоморошечий» – не просто эпитет, но тоже авторский неологизм: его обычный вариант – «скомороший».

Ради чего создаются такие, совсем необязательные, неологизмы, которые зачастую в дальнейшем не только не входят в речь, но не повторяются и автором? Да просто от удали поэтической, молодецкой, от азарта. Иногда они удачно вписываются в контекст, вот как здесь. Бывают и перехлёсты. Так что, зная свою увлекающуюся натуру, автору лучше за собой в этом плане присматривать, – если он, конечно, способен работать над словом.

Скажем, Велемир Хлебников, азартно докапывавшийся до самых основ языка и значения первоначальных, исходных фонем, а потому неустанно экспериментировавший, в связи с условиями жизни и быта просто не имел возможности работать над черновиками, и его многочисленные перехлёсты в рукописях так и остались не исправленными. А друзья, впоследствии их обнародовавшие, естественно, ничего не меняли.

Не думаю, что мы можем относиться к себе с такой же нетребовательностью, наши условия жизни нас не извиняют. Поэтому не устану повторять: не подражайте великим в их слабостях, они своих авторов тоже не украшали. Берите у великих их новаторство, их горение Поэзией и неистовую жажду творения нового слова. Собственно, именно великие авторы и создают речь вместе с народом, оттачивая, доводя до блеска его интуитивные догадки и внося свои, обдуманные в часы ночной бессонницы, открытия.

Как у Игоря всегда, есть и нетривиальная лексика – кроме авторских неологизмов, ещё «бубенить» – звонить, трезвонить, разносить вести; «мураш» (разговорное) и «сень» (старославянское) – крона или ветви деревьев, образующие полог, шатёр, укрытие для человека. Поэт смело сочетает слова с местным колоритом («пестун», «харьюзы») с лексикой устаревшей («куртины», что значило «цветочные грядки», и «рУсловый» вместо современного «русловОй»). И архаизмы у него не настолько возвышены и высокопарны, чтобы вступить в противоречие с окружением.

Надо отметить, что в двух последних строфах первой части у автора опять происходит смена рифмовки с перекрёстной на опоясывающую, но т.к. дальше следует уже вторая часть, сменившая и саму тему, то выглядит это естественно.

Если же говорить о рифмах, то посмотрите, какие они разные!
– поглощающая рифма «силки – васильки»;
– внутренняя рифма «умыть велюра шевелюру» оказывается, к тому же, и поглощающей;
– рифма с передвижением «орешнев – шершня»;
– с усечением «приятель – опрятен»;
– с раздвижением и передвижением «рос – стрекоз» и «бойчее – Челубеем»;
– с раздвижением и усечением «ушами – орошаем»;
– абсолютная рифма «корыт – горит» (замещение ы/и);
– новая рифма «куртин – мотив» с незаметным различием в последней букве;
– рифма с компенсацией «зелень – свирелен» («з» и «р» не совпадают, но «р» хотя бы является звуковым аналогом к рядом стоящей «л», они считаются чередующимися и взаимозаменяющими друг друга, так что «р» берётся не от фонаря). А вот «шевелюру – натура», конечно, рифмоид.

Здесь лишь два рифмоида, т.е. околорифменные сочетания, бедные созвучием рифмы: «рани – преданий», «плащ – блестящ».

Игорь Гордиенко творит, пробует, ошибается, но и создаёт воздушные замки звуков, так ладно звенящие лесной мелодией.

Для меня разбор произведения на составляющие, внимание к мелочам не является, как для поверхностных ценителей поэзии, «разложением» живого на частицы и «ковырянием». Я точно так же, как и вы, влюбляюсь в произведение целиком, во всё его звучание. И оно остаётся во мне, чтобы вновь и вновь всплывать в памяти, доставляя минуты тихой радости. Зато я могу и оценить что-то удачное, оригинальное, не подмеченное другими, и порадоваться за автора вдвойне, глубоко понимая его достижения и то, что именно он внёс своими стихами в русскую поэзию. Готовы ли те, кто не терпит «разложения» творчества на составляющие, аргументировано объяснить, чем на общем фоне выделяется тот или иной поэт? Да, конечно, очень важно и содержание, нестандартные мысли. И их я в разборе всегда обязательно отмечаю. Но и мимо удачных художественных средств проходить не стоит.

Здесь уже не рассвет, а закат, не обитатели леса, а мужчина и женщина. И не идиллия, а сложные, противоречивые чувства пытающихся понять себя и друг друга людей. У Игоря Гордиенко осталась лишь одна баллада, которая полностью вписывается в разряд «любовная лирика» и является жемчужиной его творчества, – это «Лесная сказка», я разберу её в другой статье. Остальная же интимная лирика, как и это произведение, не лишено того, что вызывает боль.

Вот потому я и считаю, что вклад Игоря в поэзию окуплен ценой его жизни, ведь его жизнь и творчество абсолютно неразрывны. Как его отношения с женщинами были противоречивы и неоднозначны, так и произведениям присуща недоговорённость, смятение, любовь и отчаяние вместе.

Это отразилось даже на уровне аллитераций и художественных тропов – я уж не говорю о лексике! «Скабрёзность» означает непристойность, грязь, «клубничку», похабщину, сальность, циничность – всё, что вмещается в понятие временной привязанности, преходящих чувств. Выбрав ей определение «дурная» и аллитерационную пару «брезента», поэт ещё более усилил впечатление от этого слова, недаром сразу же за ним стоят «плоть» и «кровоброженье». Отсюда и начальная рифма «Сидим, молчим, обняв колени», и рассыпанные аллитерации с гр-кр-хр-др-пр, производящие впечатление препятствия, разобщённости, и просторечное «пялится», и разговорное «грустнеем», т.е. все средства, какие только могут передать разъединение между людьми и их внутреннюю душевную дисгармонию. Даже «ро» – уже не рокот волн, а раздражённый ропот, а «ур-ру» – не воркование лесной горлицы, а предупреждение: рушится счастье. О чём взывает «по-пр» в третьей строфе? Если это и напоминает «пора» из первой части, то пора теперь настала другая – не побудка, но трещина (вот и «тр»!), полымя хаотичных чувств.

Изоколон «Хребтом текущего момента, дурной скабрёзностью брезента» как художественный троп состоит из двух метафор. Но он не только фигура речи: как топорщатся, выпирают здесь «тр-др» среди остальных звуков, так отгорожены своим молчанием прислонившиеся друг к другу люди и друг от друга, и от вечного неба с его цветущим огнём заката, и, в конечном счёте, от себя самих.

«Плоти яро-заревой» – какой роскошный перифраз захода солнца... Но нем для этой пары закат. Ничего не говорит их сердцу огонь Вечности. Даже «свет софитных рамп» (свт-сфт, аллитерация света), также как пара рассвет – закат, оказались противопоставлением искусственного – живому, природному.

Предложение «Законом игр, где царь есть раб, сидим, молчим, обняв колени» явно содержит солецизм – невольную ошибку, нарушение законов грамматики, поскольку нельзя «молчать законом»: не хватает предлога «по», да и «закон» должен стоять в Дательном падеже.

Откуда здесь «свет софитных рамп», «закон игры»? Мы, конечно, можем делать допущения личностного плана, тем более что в творчестве поэта есть и другие стихи, посвящённые театру. Возможно, и внутренняя, поглощающая, разноударная рифма «личины и чины» здесь не просто так, а указатель на звезду из местной артистической среды, поскольку уж к Игорю-то слово «чины» никак не отнесёшь. Тем более – «царь есть раб» (видимо, раб страсти). Страсть от «отчаяния» – не самый лучший вид любви. И «з-зл» в строчках – конечно, уже не только мошкара, но злость и обида.

Но поскольку мы ничего не знаем, а допуск есть лишь допуск, лучше смотреть на эти слова с философской точки зрения.

Кстати, «царь есть раб» – аллюзия на слова Державина:

Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь – я раб – я червь – я бог!

Об этой преемственности поэтических поколений и говорится в стихотворении Игоря.

Что противопоставлено жизни, что искусственно? Людские раздутые страсти и самомнения? Надуманные любови? Мгновенные сближения и временные связи? Но это есть и в природе. Цитируя Державина, Игорь Гордиенко хотел сделать акцент на другом – на том, что человек есть не только плоть и не столько плоть (червь, раб). В нём есть и что-то от высшей природы (царь, бог), а значит, он должен быть царём своих страстей! Природа не ведает вины, люди же «грустнеют виновато», потому что им дано чувство различения добра и зла, они способны ощущать свою вину и неправоту. И делать или не делать выводы.

«Небо» (Витим, 1992) – стихотворение практически того же периода.

Это потрясающее расширенное олицетворение на полторы строфы – художественный образ неба и тайги и в то же время монолог-обращение к небу.

Анапест с перекрёстной рифмовкой. Но странная система с чередованием длины строк: 12 и 11 сменяются на 12 и... снова 12. В следующей строфе то же самое, но первая строчка – с ещё более сильной гиперметрией: 13-11-12-12. Особенно сильных расхождений целых три на четыре строфы! И при этом в процессе чтения, хоть молча, хоть вслух, буквально не воспринимаешь такие места как сбой. Что это? Чары поэзии? Магия шедевра? Но факт остаётся фактом. И стихотворение-то на первый взгляд – просто шутка, а не нечто глубинное, и маленькое оно, лаконичное такое, а сбоев не слышишь, запоминаешь всё на лету, и впечатление – колдовское. В чём загадка?

В мастерстве? Но о каком совершенстве и мастерстве можно говорить, когда такая чехарда... Тогда – в силе подспудных чувств, затаившихся среди строк? В особенности поэтического голоса? А в чём выражается он, особенный голос?

Неужели только фигурами речи? Ну да, здесь внутри олицетворения мы можем выделить три метафоры – «брынза облаков», «туманов горных козье молоко» и «матрац лесов», сравнение «Ело жадно – словно грабежа боясь» и гиперболу «Запивало, чуть ли не захлёбываясь». Есть чрезвычайно интересно построенные предложения:

Вам бы, небо, заботы мои, ну а мне...
Мне бы – ваши заботы небесные.

Это одновременно изоколон (совпадение слов в начале строк), симплока (совпадение слов в средней части) и хиазм, т.е. обратное расположение членов.

Или дело в красоте рифм? Рифмы у автора:

– составные: «нутра – с утра», «родне – а мне»,

– с усечением «рг»: «Бергсона – небесные»,

– разноударная: «боясь – захлёбываясь». Фактически здесь первое слово рифменной пары рифмуется с безударным окончанием второго, а ударение падает совсем на другой слог. Такие рифмы я называю провокационными. Они действительно революционны и масштабно раздвигают возможности рифмовки. Но в них ли соль?

Скорее удивляет намеренное смешение, с одной стороны, грубой разговорной, сниженной лексики и просторечий, а с другой, лексики устаревшей, буквально архаизмов, вместе с философскими понятиями. Это то, что поражало в самом Игоре Гордиенко всех, кто с ним знакомился. Язык среды, в которой он жил и работал, абсолютно естественно уживался в нём с невероятной начитанностью. Вы только посмотрите на это лихое разнообразие:

– «захлёбываясь»: разговорное,

– «обжираться»: разговорно-сниженное,

– «головотяпствовать»: разговорное,

– «резон»: разговорное устаревшее, означает «смысл»,

– «благоденствие»: устаревшее, означает «благополучие»,

– «харьюза» вместо «хариусы»: местное,

– «росторопь»: древнерусское, диалектное, означает «проворство, сноровка, ловкость в работе»,

– «хитрован»: просторечное, означает «хитрый, пронырливый»,

– а «интуиция Бергсона» относится, скорее, к терминам: Бергсон – французский философ и психолог, представитель интуитивизма (отсюда «интуиция»).

Выходит такой себе рабочий парень, покоритель тайги, золотодобытчик или лесоруб, рыбак или строитель, и сражает вас философскими цитатами и народными сокровищами речи из далёкого-далёкого прошлого. Каково!

Вторая часть стихотворения выдержано в форме апострофы – обращения к неживому. К неживому ли? Не являлось ли для Игоря это Нечто вверху живым? «Мне бы – ваши заботы небесные»...«Мне бы – ваши» – потому что человечьи более тяжкие? Или потому что повелевать землёй и облаками возвышенней и почётней? Небо – это небо или Небо?

И как всё усыпано аллитерацией «заб-за-аз-зо-оз». Прописаны дословно в нём «заботы» и «забавы», а вот что кроме – озноб? забвение? озон? зов?

Я бы сказала, всё это вместе. Озноб от внутреннего одиночества, не сложившейся семьи и быта, от его забвения на родине. Желание забыться и развлечься, сжигая себя в вихре простых грубых удовольствий. Жажда озона, свежего дыхания в жизненных поворотах, открытий и свершений в однообразной судьбе, которая менялась только географически. Зов неба, слишком ранний и не дающий сбыться.

Может, и правда, не хватало интуиции, чтобы правильно оценивать тех, кто окружает? От этого порой ох как много зависит...

И что же, получается, что это не шуточное стихотворение?! И в нём не насмешка, а тоска... бравада... зависть... надежда?!

«Тайга» (Витим, 1991). В таёжных стихах Игоря большинство – витимские, это – самое раннее из них. Снова, как и в первом («Звучанье запахов и красок»), идёт четырёхстопный ямб, перекрёстный способ рифмовки. По построению можно разделить на три части.

Берёзы известны всем, барбарис тоже (если не видели воочию, то уж точно видали на обёртке конфет), марь – высокое растение семейства амарантовых, с большими тяжёлыми кистями на верхушках, растёт в виде полукустарника.

И да, мы уже с вами в тайге – всего лишь благодаря названиям. Вот только Украина у Игоря зря прорывается: «дзенькая» лучше было бы без нужды не употреблять, «звякая» ничем не хуже.

«Памятью – беспамятно» – с одной стороны, антитеза, противопоставление. С другой, почти симплока. Во всяком случае, фонетически «памятью» и «беспамятно» в центре соседних строк полностью совпадают по корню, по своей основе: «памят».

Метафора с ироничным звучанием «Всевышней помощью ухоженный» скорее предполагает апофазию, противоположный смысл, а именно, то, что барбарис благоухает и без всякой заботы, нашей тем более, и чем меньше мы в его жизнь вмешиваемся, тем лучше.

Очень хорош подбор слов в словосочетании «нехитрой мари колорит». Сам эпитет «нехитрая» как бы преподносит марь как простое, незаметное растение. В сущности, у автора здесь конкретный полуцветок-полукустарник принимает на себя роль обобщающую и выступает за все незаметные, рядовые таёжные цветы. И красота их в том, что они разные по форме и цвету, а общий колорит складывается в пёструю и яркую картинку. Как точно здесь подходят друг к другу все слова: нехитрая марь, благоухать, ключи, окрест, оживать – нейтральная и слегка приподнятая устаревшая лексика.

Хорош и эпитет «курчавые брызги». Одно слово – а как удачно рисует ручей, разбрызгивающий подскакивающие и оседающие на цветах водяные капли! Звенит-бежит вода, рассеивая мельчайшие частицы, которые стоят над цветами словно туман, но, играя на солнце, только ярче делают их нехитрую окраску.

Возникшая как некое подобие звукового подхвата (анадиплосиса) аллитерация «руч-люч» в конце строки и в начале следующей подчеркивает уже не окраску, а звучание. Картинка становится ещё и музыкальной. А метонимия «оживает под берёзами хлопотный день семейства ос» дополняет журчание жужжанием.

Интересно, что можно рассматривать выражение «Негромко дзенькая ключами, ручей... спешит» и как олицетворение, поскольку ручей приобретает здесь вид рачительного хозяина, спешащего с утра с ключами по хозяйству: в подвал, погреба, амбар... Но тогда вся фраза сразу становится симфорой, приобретая одновременно прямое и переносное значение.

Здесь есть несколько аллитераций «ж» и «з», но в основном идёт одна расширенная аллитерация «бр-бл-б» («Благоухает барбарис», «под берёзами»).

Две первые строчки – перифраз, передача окольным путём неудачного приключения. Понятно, как осы уважили автора за папиросный дым. Иногда совсем не нужны подробности, которые заставляют отвлекаться от происходящих событий и обращаться в прошлое, совершенно забывая про основную идею произведения. Тем более когда эти подробности несут совсем другую эмоциональную окраску. Как здесь: прошлое приключение вызвало бы смех, а стихи-то грустные... Перифраз в таком случае как нельзя более кстати.

Сравнение «замру гранитным изваянием» (т.е. как изваяние) – самоирония, уже в ней одной прорывается больное отчаяние от своей чуждости этому гармоничному и прекрасному миру, от невозможности в него «вписаться». Нет, не бурундук глазеет (разговорно-фамильярное) на невиданного пришельца – это сам автор, замерев, с отчаянием смотрит на бурундука, не зная, как сказать, что не причинит ему зла, что бояться и прятаться не стоит. Видите, сколько разочарованных «у-у-у» скопилось на такой маленькой площадке одной строфы? «Подмигну», «бурундуку», «глазеющему», «на суку». Не случайно и бурундук-то выбран, а не, скажем, белка. «Я не ну-у-ужен! – горько стонет душа поэта. – Не ждали, да-да-да...» («ждали», «далям», «деревьям»). И не звали («изваянием», «завидев», «замру», «курьёзами») его ни зверье, ни величественные дали, ни сопки. Всё, что захватило Игоря своей неподдельностью, существует вне и не собирается включать, вбирать его в себя, приобщая к своей гармонии.

Эпитеты «надломленная» и «убитый» в апострофе звучат как приговор человеку, не умеющему даже шагу ступить, не причинив зла природе. Потому и возникает катахреза «преступно метко ступил подошвою» вместе с аллитерацией «ступ». «Преступно метко» – слова не с противоположным, но с резко различным значением. Меткость преступна, когда речь идёт не о спорте, но об убийстве, даже нечаянном. Преступник преступает, переступает через закон, а человека наступает на живое, куда бы ни ступил. Он виновен уже тем, что просто несовместим с покоем мира. Даже естественная среда его обитания (авторский неологизм «смогосферы», термин «канцерогенность», образующие единую метафору) несёт в себе горе, в погоне за успехом и процветанием человек истребляет всё вокруг, словно поганец, закореневший грешник. Потому и использованы аллитерации «ог-го» («канцерогенность смогосфер», «убогий») и «гр» («горькими», «гранитным», «гриб», «в грехе погрязший Гулливер»). Последнее слово – пример антономасии, употребления собственного имени в качестве нарицательного. Грех, грязь, грусть... И себе как представителю рода человеческого Игорь Гордиенко подбирает очень незавидные эпитеты: «пустой, нездешний... незлой, убогий и потешный, в грехе погрязший».

Именно в этой части, самой важной для идеи произведения, и происходит возвращение к первоначальному размеру строк, который со второй по пятую строфу был сильно сбит. 

Как видите, возвращается не только размер: здесь явно почти полностью повторяется первая строфа, благодаря чему возникает один из основных видов параллелизмов – кольцо. Произведение оказывается закольцованным. Собственно, различие лишь в одном слове: «Всевышней» изменено на «Где Божьей», остальное идентично. Но именно эта замена позволила автору использовать зевгму – способ построения сложного предложения, когда один из его членов (чаще – сказуемое) находится только в его начале (или, наоборот, в самом конце), а в остальных строках просто подразумевается. В данном случае многократно пропущено обстоятельство места, вместо него в начале оставшихся строф стоит союзное слово «где» и продолжается описание тайги.

Уже становится понятным, зачем применяется аллитерация «бр-бл-б», тем более что здесь она подкрепляется новыми сочетаниями «з» и «в». Только уже не зовом это оборачивается (меня не ждали, меня не звали), а «извергом» («извечным», «подвизаясь», «зябнут», «заяц», «запутывает», «заплаканы»). Человек как вид – давно болен агрессией. (Этот вывод, но в афористичной форме Игорь сделает в другом стихотворении таёжного цикла.) Современный человек для природы – изверг, да и для своего собрата-человека – зверь. Да, изначально он задумывался как более совершенное и разумное животное, что и позволило ему однажды вообще выйти из животного мира и создать свой – трудящийся и мыслящий. Но на данном этапе он переживает глубокую и очень серьёзную болезнь, его охватил зуд разрушения. Разрушения всего – государств, религий, морали, норм поведения, даже семьи как ячейки общества, а прежде всего – себя самого. И для того ему дано множество средств своего оглупления: пьянство, наркотики, погружение в виртуальный мир, отрешение от серьёзных книг как от мудрости, накопленной человечеством, разнузданность, неуважение себя и всех остальных, а культуры как таковой – прежде всего. Повсюду противостояние, разобщённость, грубость, оскорбления и притеснения, повсюду идёт борьба, духовная брань, если выражаться в старинном стиле. Борьба, боль, насаждение духовного рабства, стремление подчинить... И что мы в результате видим?

Снова Державин: «Я царь – я раб – я червь – я бог!». Останется ли от человечества брак, негодный вид, отброс природы, или же оно пройдёт критический этап своего развития (отроческий максимализм), обретёт равновесие и расцветёт?





































12–26.01.22 г.

Ещё разбор Игоря Гордиенко:
Морские стихи,
Воспоминания об Игоре Гордиенко